«Урок любви»
Это еще одна из моих первых статей, для газеты «Первое сентября» (приложение «Начальная школа»). Написана она в конце 1993 года, опубликована в январе 1994-го. Почти все цитаты, приведенные в статье, уже были у меня в тексте, а показываю я ее только как свидетельство того, что на 2-м году жизни Васи мой взгляд на то, что надо сделать для его нормальной жизни, был уже сформирован.
И этот взгляд почти не изменился до сих пор. Тогда он был абстракцией, потом я воплощала его в жизнь и – насколько смогла – даже воплотила. Я очень рано знала, что надо делать. Но еще не представляла, как трудно будет сделать хоть что-то.
Дорогие мои!
Я педагог и одновременно – мама маленького мальчика, из тех, о ком не очень-то принято говорить: мальчика с синдромом Дауна.
Их не так уж мало – детей, похожих друг на друга – круглолицых, невысоких, с чуть раскосыми «восточными» глазами, нежной застенчивой улыбкой и поперечной линией на ладони, которую у нас называют «обезьянья складка», а на Востоке – «знак Будды». Они и впрямь похожи на Будду, и еще на младенца Христа с иконы «Богоматерь Владимирская», и еще – на посланцев неведомой
планеты, чуждой техническому прогрессу, но исполненной Любви.
Известие о том, что у вас родился такой детеныш, застает врасплох, обрушивается лавиной. Задыхаясь под обломками прежней жизни, вы беспомощно спрашиваете: «За что? Почему у меня? Что делать?» И чаще всего слышите в ответ: «Ему можно привить навыки самообслуживания».
Всё. Приехали. Этот маленький, славный зайчик – ваше пожизненное несчастье, каторга, клеймо. Не будет ходить под себя – радуйтесь. Родные жалеют (а то и стыдят): «Сдай, подумай о старших детях». Медсестра в больничном лифте шепчет: «Придуши его сейчас, я никому не скажу» (это реальный рассказ матери, правда, дело было 26 лет назад).
Я не хотела бы кого-то обидеть, но все-таки осмелюсь обобщить: большинство врачей не верит в возможности людей с синдромом Дауна. Имеется стереотип: интеллектуальное недоразвитие при этой болезни тотальное, прогноз в большинстве случаев – глубокая имбецильность (средний IQ – 24%). Это и означает: «Не способен учиться, но можно привить элементарные трудовые навыки». Во вспомогательные школы их не берут, школ же для имбецилов в России две: в Москве и, кажется, в Орле. Ко всяким слухам и публикациям о достижениях таких детей врачи относятся настороженно: «рекламные штучки». Есть и еще оговорка: «скрытый мозаицизм» – то есть, если что-то смог, не совсем даун. Врачей можно понять – они повидали за свою практику таких детей (в большинстве, думаю, интернатских) и не хотят напрасно обольщать родителей.
Только вот напрасно ли? Да простят меня специалисты еще раз, но я уверена: обольщать надо! Надо внушать всеми силами, что всё зависит от родителей, от их веры в ребенка; что он не только сможет читать, писать, считать, рисовать, танцевать, изучать историю и иностранный язык, играть на пианино и заниматься спортом, но вообще никому не известно, что он еще сможет и чего не сможет! Во- первых, здесь нет ни слова лжи, всё это дети с синдромом Дауна делают. А во-вторых, пусть в данном отдельно взятом случае из ста возможностей осуществится одна, самая маленькая, – но пусть она осуществится! Пусть на одну эту возможность жизнь такого же землянина, как мы с вами, будет богаче и счастливее.
И первое ложное утверждение, которое нужно как можно быстрее разбить: что как эти дети похожи внешне, так похож и их дефект. На самом деле разброс их способностей, как и у обычных детей, очень велик. Я бы рискнула предположить, что разница их достижений зависит не от природных данных, а от того, насколько рано и полно сумели им помочь. Все мы слышали истории про детей, унесенных волками и выросших в лесу, – ведь они так и не стали по- настоящему людьми, сколько их ни лечили и ни учили. Классик русской дефектологии и психологии Л. С. Выготский утверждал, что главная беда спецшколы в ее закрытости, что умственно отсталому ребенку среди ему подобных не к чему стремиться, он может только деградировать, что нужно не приспосабливаться к дефекту, а побеждать его, что высшие интеллектуальные функции (те, что считаются недоступными для «даунов») воспитуемы! И что где невозможно дальнейшее интеллектуальное развитие, там открыт безграничный путь культурного развития. И путь этот для отсталого ребенка – в общении и сотрудничестве. Это всё Выготский.
А вот современный западный исследователь и практик: «Если хорошо заботиться об их здоровье и эмоциональном комфорте, а также рано начать обучение, то большинство людей с синдромом Дауна попадают в категорию умеренной или легкой умственной отсталости». Не правда ли, это утверждение весьма расходится с тем прогнозом о «навыках самообслуживания», о котором я говорила вначале?
Описан ряд детей-даунов, читавших уже в три года. Некоторые из них по навыкам чтения опережали обычных детей. Есть дауны[122], окончившие обычные школы. На моем столе – ксерокопия не переведенной пока у нас книги, написанной в 60-е годы 17-летним юношей с синдромом Дауна, его дневник: «Мир Найджела Ханта». Эта книга дала в свое время мощный толчок всемирному движению в защиту прав этих необычных людей. В предисловии отец Найджела Ханта, педагог, пишет, что не надеется убедить медиков – они все равно будут считать эту книгу трюком. Он хочет помочь другим родителям быть счастливыми. «После рождения Найджела нам сказали, – пишет он, – что он будет идиотом и ничто не способно изменить этот факт. Если бы мы согласились с этим, это действительно было бы так». Но Дуглас Хант и его жена воспринимали сына-дауна как дар божий, как драгоценную душу, доставившую им несказанную радость, и они не променяли бы его на самого умного ребенка в мире. Жалеет отец только об одном – что 2 года его сын все же учился в школе для умственно отсталых (остальное время – в обычной, хотя это стоило отцу немалых трудов). О том же сказала мне директор 486-й московской школы для детей с глубокой умственной отсталостью Анна Гавриловна: она любит даунят, считает, что с этим синдромом еще много неясного, неизученного и «вообще эти дети должны учиться в обычных
школах»![123]
Вернусь на землю: на днях я навещала в интернате 26-летнего юношу-дауна вместе с его мамой, учительницей (это ей советовали придушить его после рождения). Она сдала его в интернат в 7 лет, чтобы иметь возможность работать, растить младшего, здорового ребенка. Он знал тогда все буквы, считал до 10, танцевал. Но читать так и не научился: матери сказали, что он ничего не сможет – и она поверила. За 19 лет интернатов он доведен до полуживотного состояния, говорит не лучше двухлетнего ребенка, на работу с другими его не берут, остается телевизор и кровать, гулять не может – опять ботинки пропали, а описывать, как его мучают больные
психически и морально соседи, не стану в этой статье[124]. Тихий, послушный, ласковый мальчик говорит матери: «Я скоро умру». Это – другой полюс.
Мы настолько не привыкли видеть рядом с собой инвалидов, в особенности людей, непохожих на нас интеллектуально, что раньше, чем говорить об обучаемости и обучении таких детей, нужно просто знакомить общество с ними. Даже для меня, матери такого ребенка, очень любящей его, оказались совершенным открытием слова Томаса Вейса, тридцать лет прожившего и проработавшего с детьми, имеющими различные нарушения. В каждом человеке, пишет он, монголоидный ребенок видит брата и сестру. Он не может понять, что такое «чужой». Он не может притворяться, он не защищен, он невинен и абсолютно беззащитен в нашем мире. Он всегда готов любить и прощать. Он не нуждается в специальной системе воспитания. Было бы идеально, считает Т. Вейс, если бы в каждом классе общедоступной школы учился монголоидный ребенок – он помог бы другим детям развить чувства сострадания и любви к
окружающим...[125]
Мой сынок еще очень мал, он умеет немного: ползать на четвереньках, разбрасывать игрушки и одежду из шкафа, приплясывать в такт музыке, смеяться и говорить два слова, и то редко: «мама» и «папа». И всё, что я говорю об обучаемости таких детей, – пока лишь теоретические рассуждения и цитаты. И как я ни хочу, чтобы мой сын, когда подрастет, учился в обычной школе среди обычных ребят, даже в том случае, если он большую часть материала не сможет освоить (я хочу, чтобы он имел индивидуальную программу, ведь так бывает), все-таки больше, гораздо больше я хочу другого: чтобы его любили. Чтобы он не внушал отвращения своим необычным лицом, своей возможной полнотой (сейчас-то он маленький, худенький, с пшеничными мягкими волосиками), своим частенько приоткрытым ртом (ведь это он не нарочно и не от глупости, пока только на Западе можно несложной операцией убрать и макроглоссию, и гипотонии нижней губы)... Или не отвращения, но все же некоего отталкивания, нежелания быть рядом. Из рассказа одной мамы: как только она выходила во двор со своим больным ребенком, двор пустел – мамы спешили увести своих нормальных, умных детей. А уж в школе, в одном классе или, чего доброго, за одной партой! Сколько мам скажет: «Да чтобы мой ребенок учился с этим идиотом?»
Я совершенно не обвиняю, я сама на другую сторону улицы переходила в детстве, завидев жившего в соседнем дворе умственно отсталого подростка с его вечной странной полуулыбкой, приоткрытым ртом. Надо было Васе родиться, чтобы в набитом московском автобусе, увидев двух таких юношей, счастливых найденным на остановке в урне «бычком», я ощутила любовь и жалость к ним, а не брезгливость. Надо было Васе родиться, чтобы в вестибюле московской специальной школы сидящий на полу у стены мальчик-даун показался мне тоже моим сыном. Мне всегда было жаль сирот, я всегда хотела усыновить хоть одного ребенка, ходила в детский дом – но о специальных учреждениях думала с ужасом: я не выдержу там ни дня. Надо было родиться Васе, чтобы в интернате на Талдомской самые тяжелые, неходячие дети, со спеленутыми руками, с навязчивыми движениями, не напугали и не оттолкнули меня.
Господи, приведи меня поскорее к этим детям, научи, как помочь им! Сынок мой, солнышко мое, ты – самый большой Дар мой в этой жизни, ты – тот Учитель, о котором я так долго мечтала. Только бы мне услышать, понять и выучить накрепко твой урок. Урок Любви...