Это же всё персонажи нашей московской культурной жизни, все где-то да виделись, один город, разные люди, какие-то общие локации.
Верочкины стихи отметила ещё в раннем Живом Журнале, было видно талантливого подростка.
На правах старшего, даже в комментах поддержала, тем более, подросток был явно балованный, мятущийся. Сказала что-то такое: «Вера, пишите, вы человек литературно одарённый, вам надо печататься, и вы будете печататься. Я в этом кое-что понимаю».
А поддерживать талантливых людей меня и мама с папой учили, живым примером.
Позже иногда читала стихи Веры Полозковой, и они мне, в общем, нравились. Юное, пылкое, существо, вброшенное в мир жирных московских двухтысячных, этих бульваров, баров, известных треугольников между Никитской и Никитской, Газетным и Тверской.
Кому из нас не нравился мир той Москвы? В девяностые Вера была ребёнком, что называется, жизни не видела, не хлебала, не осознавала.
Сразу, с пятнадцати лет, попала на журфак и в тьму и блеск московской, уже не такой жёсткой, жизни.
И писала хорошие, продолжаю это утверждать, стихи.
Они были ритмичны, бодры, по-подростковому трагичны. По-живому безвкусны.
Покоряла женская, гормональная, страсть к мужчинам и умение это вот всё делать и одушевленным, и не то чтобы романтизированным, а левантийски или средиземноморски чувственным.
Обычные московские хлыщи и оболтусы превращались в стихах Верочки в каких-то огненных флибустьеров и бегущих по волнам красавцев.
Некоторых из героев стихотворений и мне доводилось наблюдать, но я, будучи уже сильно постарше, наблюдала за ними с иронией.
Да и ранее, чтобы так загораться от парня с пипиской, нужно было обладать натурой, не имеющей, допустим, научных, интересов.
Быть таким, исключительно, чувствилищем. А чувствилище куда повлечёт ветер, туда его парус и поведёт.
Хотя этот Верочкин восторг перед мужским естеством в принципе очень хорош.
Не так-то принято у нас любоваться мужчинами. Жаркий гений поэтической домны Полозковой творил из пустоватых существ демонов московской бульварной жизни. И бульварной поэзии.
Как это и свойственно жанру. Раскрашенная профурсетка превращается в нечто поэтическое под влиянием гормональной системы автора-мужчины.
Парень с Урала в девичьей поэзии — в неведомого Джеральда или Бенджамина. Чаще это было свойственно поэзии мужской, девушки более склонны к трепетной идеализации возлюбленного.
Но Полозкова всегда брала быка за рога, назовём это так. Чисто женское, красивое восхищение мужским огнём и девичье вдумывание в обыденное — своё, цыганское, счастье.
Девчачьи наименования всяких Вась иностранными Бенджаминами, хорошо, если не Вольдемарами.
Впрочем, Вольдемарами их именовали мещаночки столетней давности. Там что ни хлыщ, то Вольдемар. Электротехник Жан, в общем.
Пространство стиха, конечно же, существует помимо реальности, а свою реальность Полозкова создавала, быстро подхваченная очень нужными людьми.

Из основных вершителей литературных и других судеб. После слабонервных, нередко не очень мытых, поэтесс московских литературных кружков, Верочка с её естественной молочно-восковой спелостью была просто подарком. Баба, живая! — законно восторгнулись вершители литбиографий.
Люди они не сентиментальные, смотрят: сработает — не сработает. На какую ЦА. Верочку взяли в бизнес.
И можно было довольно много лет писать об одном и том же, с придуманными Эстер и Джеральдами, с московскими пьянками-гулянками в известных всем местах и гоанскими курилками-марихуанками.
С обязательным упоминанием брендов и наименований товаров.
Какие ботинки Прада были на очередном, какой киндерсюрприз послужил чем-то для поэтического воображения. Давно не заглядывая в стихотворения Полозковой, тем не менее, пришла я на концерт без всякого предубеждения. Это ещё и дуэт с Маноцковым, а он музыкант хороший, чуткий.
Каков сейчас музыкант? Какова поэтесса? Публика была сплошь из россиян, такая, условно, московская интеллигенция — мило одетые, симпатично выглядящие люди.
Хотя в Москве интеллигенция и сильно разбавлена мещанством, внявшим моде «ходить на культурку».

Зал был заполнен примерно на три четверти, несмотря на рекламные взывания «спешите купить, билеты кончаются» В фойе продавались книги Полозковой за три тысячи динаров, и детская книжка её стихов с нарядными иллюстрациями за четыре тысячи.
Какая-то женщина спрашивала, можно ли заплатить за книжку картой Револют, а то у неё только дубайская карта ещё. Я открыла детскую книжку.
Иллюстрации отличные, таких сейчас, впрочем, множество, художники-иллюстраторы сейчас в массе хороши, хоть и несколько одинаковы.
Как будто одна и та же Гапчинская с её милотой царит в детской иллюстрации.
Стихи тоже сплошь про милоту. Детки, поедающие тирамису, сентиментальные и миленькие, такой детский мир в стихах, которые очень плохо воспринимаются при чтении.
Они слабенькие ритмически и смыслово. Но создающие уютненький кружевной мирок мещанских детишек.
Там не до подвигов. Это хрупкие странненькие дети, которые, разумеется, никогда не играют в войнушку. Не гоняют в футбол. Не дерутся. Только бесконечно сентиментальничают.
Чуковский, конечно, высказался бы резче о такой «чарской» детской поэзии.
Он против такого воевал как друг детей и филолог. Я спокойнее. Можно и так. Но за четыре тыщи!
Не «Том Сойер» же. Ладно.
Концерт начался с какого-то опять же очень миленького этюда, в котором героиня в исполнении Веры в белых одеждах всяко признаётся в чувствах некому Мише (роль которого исполняет Маноцков), а он там как-то ни бе ни ме.
Ну, ёшкин кот, думаешь, женщина, вам сорок лет, это прекрасный возраст для чего-то более существенного, чем такого рода отношения с мишами и их демонстрации.
Потом был номер, который авторы позже назвали «ораторией».
Полозкова на одной ноте пропевала свежую мысль о том, что после смерти все встретятся и будут другими и события земной жизни покажутся неважными, как двойки и пятёрки в школьном дневнике, потому что всё будет совсем другое.
А Маноцков тонко аккомпанировал свежей мысли.
Медитативное состояние должно было возникнуть при таких звуках и таком специально обезличенном голосе и, в общем, возникло. Не только пара на сцене увлекалась Востоком.
После была земная история про то, как героиня спустилась в бар в южном городе, заказала мартини и обнаружила бирочку с майки бывшего возлюбленного в своих джинсах.
И ей, знаете, расхотелось мартини. Нет, серьёзно. Воспоминания охватили ея.
Это читается трижды, то под музыку, то без, то с паузами, то без.
А на сцене сидит могучая Верочка.
Зритель-слушатель представляет не чувствительную душу поэтессы, а мрачную средних лет тётку, которая из-под основательного лбища смотрит на обычного бармена, заказывает мартини, а тут вот она, бирочка.
Обляаа, думает тётка по-московски, её пронзают воспоминания.
Уберите ваш мартини. Нет, ну, в общем…вы поняли.
Если б в этом была хотя какая самоирония, хоть какой Фассбиндер. Потом читали детские стихи.
И те самые, довольно слабые, стихи из книжки, в исполнении артистичных авторов приобрели прелесть и живость. Слушатели почувствовали себя детишками, причём детишками милыми и чувствительными, а не какими-нибудь там оглоедами.
Ввести слушателей в детский транс — применимая техника.
Расслабьтесь, как говорится, откройте в себе внутреннего ребенка.
И тут-то мы вам дадим драмы. Вера Полозкова начинает расчётливо бить в тот же, в общем, сантимент, так же кудряво, но про детишек во время войны, в эмиграции и т.д.
Заканчивая некоторые стихи неуклюжими строчками на украинском. Зрители рукоплещут.
У некоторых на глазах слёзы. Хотя стихи поверхностны. Ничего, кроме выжимания слезы, не содержат.
Как так, думаешь? Ряд лет жесточайших событий. И ни одной мысли?
Хорошо, ты бабочка-капустница, живёшь в Лимассоле, но можно же и про реальность Лимассола этого? Везде же есть много смешного, трагичного, разного, настоящего.
Нет, ни слова. А про Белград? По словам Полозковой, она побывала тут впервые год назад. И стала ездить часто. Впечатления?
О, оказывается, тут сейчас совсем лето, я развесила свои вещички. Думали ли вы (обращаясь к залу), что мы с вами увидимся в какой-то восточноевропейской столице? Зал слегка зашумел.
Конечно, они не думали. Им Белград этот даром не был нужен, покуда жили в Москве. Сербия эта.
В отличие от других, кто любил Сербию, интересовался этой сложной и интересной страной и ранее.
Но таких в зале, похоже, и не было. Что поделаешь, не интересуются они поэзией Веры Полозковой, даже филологи-русисты.
Зато Вера похвасталась, что некоторые поклонники прилетели на её концерт с того же Кипра. На одном с ней самолёте.
Из одного локального уюта в другой. Вот на их слезу и давила Полозкова своими стихами.
Мол, как нам всем плохо, как мы все страдаем.
«Сижу в телефоне, а там все друзья, кто на Шри-Ланке, кто в Будапеште, кто в Берлине», — переживает в своём выступлении Полозкова, а вольно цитирую я.
Ни одного упомянутого друга в Москве, Самаре или Владивостоке, естественно.
Все ж «приличные» разъехались, знамо дело. Полозкова борозды не испортит.
Этот фрейм «эх, и раскидала нас, Петька, гражданская война» давно уж в поле, скажем так, сетевой культуры. Но ведь этот слой-то и не раскидала.
Нормально все друг к другу ездят. На одном бульваре не сидят, это да. Не сидим.   
И все очень страдают. Это что, я тут видела даму, уехавшую с большим золотым парашютом и отличной купленной недвижимостью, которая говорила: «Мы тут все, как герои Ремарка».
Я даже не хмыкнула, оцените мою выдержку. Героями Ремарка были солдаты, бывшие солдаты, умирающие туберкулёзники, полуголодные немцы во время инфляции после Первой Мировой, нелегально работающий в эмиграции по ночам нищий врач, певичка кабаре, и другие несчастные, на своей шкуре пережившие войну, голод, другие лишения.
Героиня Ремарка она, понимаете. Тени в раю, видите ли. Цирк на льду. Это и есть аудитория Полозковой сейчас. Другие и билеты-то за такую цену не купят.
Да им это манерничанье со слезой во взоре, наверное, и ни к чему.
Такой покупаемый фрейм у обеспеченной российской релокации.
Сидим, страдаем. Романтика. Активы-пассивы пристроили, теперь слезу пустим.
Этот мирок и в Москве требовал украшательств. А теперь и как бы трагической судьбы.
Кстати, я тоже во время оченно драматичного стиха чуть слезу не пустила.
Живой я человек или кто? Жмут, так я рассироплюсь. Под лаской плюшевого пледа там.
Романсик качнут если. Впрочем, если позволено сказать и о своих чувствах, пока Полозкова читала одно стихотворение за другим (они одинаковые по эмоции, уже докучные по однообразным смыслам, которых там предсказуемо немного), мне стало душно и стыдно.
Душно от этой узости, инфантильности. Полного неощущения жизни в «прекрасном и яростном мире», по словам Платонова, который, всё ж, был настоящий писатель.
И стыдно за то, что я эту однообразную духоту слушаю, да ещё и повелась немного. Неловкость довольно тонкое чувство. Вроде и ничего такого, а неловко.
Кстати, о стыде. Популярное блогерство у многих воспитало отсутствие стыда, модное в свое время вываливание на публику любых частных подробностей.
Кто хвастался развратом, кто алкоголизмом, кто специфическими «отношеньками».
Вера на сцене говорит о беременности. «Все знакомые залетели случайно. Придёшь утром с похмелья в аптеку, а там две полоски».
Вообще, это когда-то называлось «пьяное зачатие», «дети карнавала».
Я без осуждения, не ханжа, и во время карнавалов зачинались прекрасные дети, дай им бог здоровья. Но вот так бравировать?
По отношению к собственным детям и детям друзей? Со сцены прям?
Говорить, что нет ни одного желанного и зачатого на трезвую голову, ребёнка?
Впрочем, рунету много лет, и это бесстыдство выглядит уже даже некой архаикой, хотя многие до сих пор практикуют.
А люди-то живые. И дети. У Полозковой, рано купленной этим миром со всей её талантливостью, дуростью, искренностью, весь мир — курорт.
С московских бульваров в гоанские коттеджи, потом в Лос-Анджелес, где она с презрением выслушивает таксиста, для которого большая радость — поговорить по-русски.
Но Полозкова делает козью морду, глядя в окно, и рассказывает об этом. Ох уж эти таксисты.
Мадам выше этого. Её купили в другой слой.
Слой позволил ей нести любую чушь с «неподдельной искренностью». Слой этот она любит и уважает.
Охотно выдает глупости микрокосмического масштаба.
Например, что её поколение — первое, которое может думать о чём-то, кроме как о том, как заработать на кусок хлеба. Но позвольте.
Все вменяемые люди думают о том, как заработать на кусок хлеба.
И при этом как-то и пишут, и снимают, да и просто думают о самом разном. Всем предыдущим поколениям в этом отказано?
Интересные дела. Козинцев, снимая «Короля Лира», думал лишь о куске хлеба? Муратова? Платонов?
Страна большая, людей столько разных, с разными судьбами, в любое время.
Просто Полозкова её не видит. Поколение у неё впервые задумавшееся. Какая спесь.
Так же, помнится, Вера сказала, что это первое поколение, думающее об экологии и о планете. Вот прям на бульваре — о планете, не меньше.
Серьёзно? Те люди, которые и в советское время боролись против сброса сточных вод химического производства в российские реки, часто рискуя рабочим местом, которых давили чиновники, как всегда, думающие только о себе, не думали об «экологии»?
Инспекторы рыбнадзора, охотнадзора, противостоявшие браконьерам, которые уничтожали рыбу и зверя варварскими способами, не думали об «экологии»?
А ведь инспекторов этих отважных «на местах» и отстреливали неиллюзорно, поди найди в тайге, кто там кого. Но о чём это я? Какая страна? Какие люди?
Неведомая Полозковой фактура. Бульварный хипстер «борется за экологию» и «думает о планете», как правило, ничего не зная ни о природе, ни о какой-либо «борьбе».
Разве что купит куриную грудку с зазывной наклейкой «экологически чистый продукт».
На тупых это действует, маркетологи в курсе. Мещанину надо считать, что он «думает о планете», а не просто жрёт. А жрать он любит много и красиво, с приправой из романтических страданий и романтических представлений о загадочной для него (как правило, плохо знающего даже природу родного края), «экологии».
Опять о чём это я? Какой «родной край»? Какие-то немодные слова. Вера Полозкова приехала в солнечный Белград.
В Белграде лето, да. Можно ходить в белых штанах. Или белых одеждах. Больше Вере Николаевне и сказать о Белграде нечего.
Ну разве что с каким-нибудь Мишей Вера Полозкова познакомится. И заполыхает. Как обычно, не видя реальности, а придумывая её, по возможности, манерно.
Маноцков и Полозкова свои выступления назвали трагическим цирком. Ну что ж. Цирк уехал и разъезжает.
Имеет право. Как и я на — свои впечатления от цирка.

* Включена в перечень лиц, причастных к терроризму и экстремизму, Росфинмониторинга в феврале 2025 года Ссылка