Я включила интервью Веры Полозковой, настроившись на сочувствие. Женщина говорит об абьюзе, о том, как её сломали. Я встала на её сторону ещё до того, как она открыла рот. Полозкову всегда считала талантливой поэтессой — её тексты были для меня живыми, уязвимыми, настоящими.
Интервью начинается с фразы: «У меня только полтора часа, нужно забрать детей из школы». Через три часа Вера всё ещё говорит. Про детей — ни слова. Как будто на планете Веры время действительно течёт вдвое медленнее, чем на Земле. А в нашем измерении — трое детей, один из которых не от её мужа, ждут, не понимая, кто и когда за ними придёт. Возможно, как всегда, он.
Он — это Саша. Музыкант, человек, у которого когда-то была профессия, страсть, идентичность. Всё это он сложил в коробку и поставил в шкаф, потому что, как говорит Вера, так было удобно: она зарабатывала больше, он занимался домом. Он не просто отказался от карьеры — он отказался от себя. Готовил, убирал, оформлял ВНЖ, занимался детьми, жил в логистике, от утренней овсянки до вечерней чистки зубов. Он не ставил ей тарелку, потому что в этот момент кормил детей. Не улыбался, потому что устал. Со временем, по словам Веры, он «превратился в ветошь» — и она же удивляется, куда делся тот самый человек, с которым они познакомились. Может, он остался где-то между стиральной машинкой и кастрюлей с детским супом.
Вера многократно повторяет: «Я за всё платила». И это звучит как пропуск на любые формы поведения. Платила — значит могла кричать, швыряться вещами, угрожать. В этой системе координат деньги становятся не инструментом заботы, а моральным алиби и инструментом власти. Кто платит — тот и прав. Кто работает — тот имеет право быть ярким, уставшим, истеричным. А кто готовит и обслуживает детей — обязан быть благодарным и веселым.
Особенно пронзительно звучит признание: «Я хотела много детей, потому что росла одна». В этом признании — не только боль одиночества, но и детское представление о материнстве как о коллекции образов: детские ножки, фотографии, запах младенца. Но дети — это шум, усталость, логистика, однообразие, вечная нехватка рук. И если ты хочешь детей, но не хочешь быта — их придётся кому-то отдать. По сути она отдала их ему, что даже не его ребенок называет его папой.
Когда Вера забеременела третьим ребёнком — не от Саши — он предложил аборт. Потому что уже было двое, с которыми они не справлялись. Возможно, единственный момент, когда кто-то в этой паре вообще попытался взглянуть на происходящее без иллюзий. Сегодня этот эпизод озвучен как свидетельство его жестокости.
Слушая это, я всё больше понимала, что знаю этого мужчину. Или женщину. Их много. Те, кто выгорает в тишине, кто тащит быт, кто живёт без пауз и аплодисментов и кого никто не хочет слышать и видеть. Женщины, чья жизнь сужена до комнаты, кухни и сна в перерывах между болезнями ребёнка. Мужчины, которые не говорят, но делают. Они не дают интервью.
Я провела один день без помощи с годовалым сыном и к вечеру чувствовала, как внутри что-то начинает отваливаться — то ли голос, то ли воля, то ли ощущение себя. А кто-то живёт в этом каждый день. И если в ответ на это слышит, что «больше не вдохновляет», что «испортился», что «стал вялым» — это уже не бытовая ссора. Это попытка стереть чью-то личность, оформить её исчезновение как личное предательство.
Самое опасное в этом интервью — даже не обвинения. Самое опасное — это подмена языка: когда выгорание называют абьюзом, усталость — эмоциональным насилием. Когда тот, кто молчит, становится угрозой. А тот, кто громче, оказывается жертвой по умолчанию. В этой логике настоящие жертвы теряют право на свою боль. Потому что кто-то другой сказал это первым — и громче.
Так кто на самом деле абьюзер — тот, кто потускнел, пока мыл детские бутылочки, или тот, кто пришел давать интервью?
*Вера Полозкова признана в РФ иноагентом, внесена в перечень террористов и экстремистов
