Кроме двух директоров-мужчин — г-на Джеральда и г-на Марстона, каждый из которых был легендой, — школой в Ладгроуве заправляли, в основном, женщины. Мы называли их сестрами-хозяйками. Вся нежность, которую мы получали изо дня в день, исходила от них. Они обнимали и целовали нас, перевязывали наши раны, вытирали нам слезы. (Всем, кроме меня, в смысле. После того единственного выплеска эмоций у могилы я больше не плакал.) Они считали себя нашими вторыми мамами, «мамами-заместителями». Они всегда весело болтали, что всегда было странно, но сейчас особенно приводило меня в смятение из-за исчезновения мамочки, а также из-за того, что сестры-хозяйки внезапно стали... сексуально привлекательными для меня.

Я влюбился в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также вспоминаю двух сестер: мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Я был также сильно влюблен в младшую и хотел жениться и на ней.

Три раза в неделю, после ужина, сестры-хозяйки помогали младшим мальчикам с вечерним мытьем.
До сих пор стоит перед моими глазами длинный ряд белых ванн, в каждой из которых, как маленький фараон, полулежит мальчик, ожидающий мытья волос. (Для мальчиков постарше, достигших возраста пубертата, в отдельной комнате за желтой дверью стояли еще две ванны). Сестры-хозяйки проходили вдоль этого ряда ванн с жесткими щетками и кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце, на котором был вышит его школьный номер. У меня был № 116.
Намылив мальчику голову, сестра-хозяйка отводила ее назад и медленно и тщательно споласкивала ее.

Сестры-хозяйки также помогали нам в одном важном деле: удаление вшей. Вспышки педикулеза в школе были обычным явлением. Почти каждую неделю тот или иной мальчик жаловался на нашествие вшей Тогда мы все показывали на него пальцами и смеялись: "Бе-бе-бе, вшивый!". Потом приходила сестра-хозяйка, присаживалась рядом с "пациентом", втирала в кожу его головы какое-то средство, а зачем вычесывала мертвых гнид специальной расческой.

В тринадцать лет я начал мыться без помощи сестер-хозяек. Но все еще нуждался в подтыкании одеяла по ночам, все еще ждал их утренних приветствий. Их лица были первым, что мы видели с утра. Они входили в комнаты, раздвигали шторы: "Доброе утро, мальчики!" В полусне я вглядывался в прекрасный облик в ореоле солнечных лучей.…
"Это... Может, это...?"
Нет, это была не она.
Чаще всего я имел дело с сестрой-хозяйкой по имени Пэт. В отличие от других сестер-хозяек, Пэт не была привлекательной. Она была полной противоположностью: маленькая, похожая на мышку, постоянно замотанная, с засаленной челкой, ниспадавшей на вечно усталые глаза. Она, похоже, не получала особой радости от жизни, но истинное удовлетворение доставляли ей две вещи — поймать мальчика в неположенном месте и пресечь хулиганство.

Перед каждым боем подушками мы выставляли у двери часового. Если приближались Пэт или директор школы, часовой должен был крикнуть: "Шухер!", и тогда нужно было убираться оттуда, где вы были, или притвориться спящим.
Только самые новые и глупые мальчишки обращались к Пэт с проблемами. Или, что еще хуже, с порезом на руке или ноге.

Она никогда не бинтовала порез, а тыкала в него пальцем или смазывала его чем-то, от чего становилось в два раза больнее. Она не была садисткой, а, казалось, была просто лишена эмпатии. Странно, потому что Пэт знала, что такое страдания: у нее было немало сложных проблем, самыми серьезными из которых было состояние ее колен и позвоночника. Позвоночник был искривлен, а колени хронически не гнулись. Ходить ей было тяжело, спускаться по лестнице было для нее пыткой. Она спускалась задом наперед, очень медленно. Нередко мы собирались внизу лестницы, по которой она спускалась, паясничали и корчили рожи.

Нужно ли мне говорить, кто занимался этим с наибольшим воодушевлением?

Мы никогда не беспокоились о том, что Пэт может нас поймать. Она была черепахой, а мы — древесными лягушками. И все же, время от времени черепахе везло: она делала выпад и хватала ученика в охапку: "Попался!". И тогда ученика дрючили по полной.

Но это нас не останавливало. Мы продолжали зубоскалить над ней, когда она спускалась по лестнице. Награда стоила риска. Для меня наградой было не мучить бедняжку Пэт, а рассмешить парней. Было ужасно приятно делать так, чтобы другие смеялись. Особенно, когда я сам не смеялся месяцами.

Может быть, Пэт знала это. Иногда она оборачивалась, видела, как смешно я придуриваюсь, и тоже смеялась. В этом-то и была проблема. Мне всегда нравилось подшучивать над своими приятелями, но не было ничего лучше, чем когда несчастная в остальном Пэт буквально лопалась от смеха.

Эти дни мы называли "днями вкусняшек".
По-моему, это были вторник, четверг и суббота. Сразу после обеда мы выстраивались в очередь в коридоре вдоль стены, вытягивая шеи, стремясь увидеть стол, заваленный сладостями. Munchies, Skittles, батончики Mars и, что было самым вкусным, леденцы Opal Fruits. (Я очень обиделся, когда название Opal Fruits было изменено на Starburst. Какой бред! Это как если бы Британия изменила свое название!).

Мы падали в обморок от одного лишь вида этого стола с вкусняшками. У нас текли слюнки, когда мы говорили о предстоящем обжорстве сладким, как фермеры во время засухи обсуждают о прогнозы дождя. Меж тем, я придумал способ увеличить количество сахара в своем рационе. Я брал все свои леденцы Opal Fruits и слепливал их в один большой комок, а затем запихивал в рот. Когда комок таял, моя кровь превращалась в пенистый водопад декстрозы.
"Все, что может рука твоя делать, по силам делай".

Противоположностью дню вкусняшек был день писем. Каждый должен был сесть и написать своим родителям. Это было нудной работой даже в лучшие времена. Я слабо помнил времена до развода родителей, поэтому писать им, не затрагивая темы их взаимных обид, их тяжелого развода, требовало утонченных навыков профессионального дипломата:
"Дорогой па, как мама?".
Хм, нет.
"Дорогая мамочка, папа говорит, что ты не...".
Нет.

Но после того, как мама исчезла, день писем стал просто невыносим.

Сестры-хозяйки предложили мне написать маме “последнее письмо”. Смутно припоминаю, что я хотел возразить, что она все еще жива, и, все же, промолчал, опасаясь, что они решат, будто я сошел с ума. Кроме того, о чем бы я мог там написать? Мамочка прочитает это письмо, когда перестанет прятаться, так что, это не будет пустой тратой сил.

Я, вероятно, набросал что-то для проформы, написав, что скучаю по ней, что в школе все хорошо, и т.д. и т. п. Вероятно, я сложил его и передал сестре-хозяйке. Помню, как сразу пожалел, что не отнесся к составлению письма серьезнее. Что не копнул глубже, не рассказал маме обо всем, что давит мне на сердце. Особенно о своем сожалении по поводу нашего последнего разговора по телефону. Она позвонила рано вечером, за которым последовала ночь аварии, но я бегал с Вилли и моими кузенами и кузинами и не хотел останавливать игры. Так что, разговор с ней был краток. Мне не терпелось вернуться к играм, и я быстро нажал отбой.

Я жалел, что не извинился за это.
Я жалел, что не подыскал слов, чтобы описать, как сильно я ее любил.
Я не знал, что на поиски таких слов уйдут десятилетия.

Через месяц наступили короткие каникулы и я, наконец-то, должен был поехать домой.
Стоп! Не должен был.

Па, похоже, не желал, чтобы я проводил каникулы, бесцельно бродя по Сент-Джеймсскому дворцу, где он, в основном, жил после разрыва с мамой, и где жили мы с Вилли всякий раз, когда нам было выделено совместное время с па. Он боялся, что я могу вытворить что-нибудь в этом огромном дворце, будучи предоставленным самому себе. Он боялся, что я могу мельком почитать газету, подслушать радиопередачу. Более того, он боялся, что меня могут сфотографировать через открытое окно или во время игр с игрушечными солдатиками в саду. Он мог представить себе, как репортеры пытаются заговорить со мной, выкрикивая вопросы: "Эй, Гарри! Скучаешь по маме?". Нация находилась в состоянии истерического горя, но истерия прессы переросла в психоз.

Хуже всего было то, что Вилли не было дома и он не мог присмотреть за мной.
Он учился в Итоне.

Итак, па объявил, что возьмет меня с собой в запланированную рабочую поездку. В Южную Африку.
"Южная Африка, па? Серьезно?".
"Да, мальчик мой. Йоханнесбург".
У него была встреча с Нельсоном Манделой и... Spice Girls?

Я был в восторге. И сбит с толку: "Spice Girls, па?".
Он объяснил, что Spice Girls давали концерт в Йоханнесбурге, и поэтому планировали посетить президента Манделу и засвидетельствовать ему свое почтение. "Отлично, — подумал я. — Теперь понятно, почему там будут Spice Girls… А мы?". Я не понимал. И не уверен, что па хотел, чтобы я понял.

Суть была в том, что сотрудники па надеялись, что фотография, на которой он стоит рядом с самым почитаемым в мире политическим лидером и с самой популярной в мире музыкальной женской группой, принесет урожай в виде нескольких положительных заголовков в прессе, в которых он остро нуждался. С момента исчезновения мамочки он подвергался резкой критике. Люди обвиняли его в разводе и, следовательно, во всем, что последовало за этим. Рейтинг его популярности в мире не превышал десяти процентов. К примеру, на Фиджи был отменен национальный праздник в его честь.

Какова бы ни была официальная причина поездки, мне было все равно. Я был просто рад поехать с ним куда-нибудь. Это был шанс сбежать из Британии. Но важнее было наличие хорошего повода провести вместе время с па, который, казалось, будто отстранился.

Не могу не сказать, что па всегда был немного отстраненным. Он всегда производил впечатление человека, не совсем готового к родительству, к связанным с этим ответственности, терпению, затратам времени. Даже он, гордец, признал бы это. Но — самостоятельное родительство? Па не был создан для этого.

Хотя, если честно, он пытался. Вечерами я кричал ему снизу: "Па, я иду спать!", и он всегда энергично кричал в ответ: "Иду, мой мальчик!". Верный своему слову, через несколько минут он уже сидел на краю моей кровати. Он никогда не забывал, что я не люблю темноту, а потому нежно гладил пальцами мое лицо, пока я не засыпал. У меня остались самые теплые воспоминания о прикосновениях его пальцев к моим щеках, к моем лбу, а затем, проснувшись, я обнаруживал, что он волшебным образом исчез, но дверь всегда была предусмотрительно оставлена приоткрытой.

Однако, если не считать этих мимолетных моментов, мы с па, в основном, просто сосуществовали. У него были проблемы с общением, с выслушиванием, с близостью лицом к лицу. Иногда, после долгого ужина, состоявшего из нескольких блюд, я поднимался наверх и обнаруживал письмо на своей подушке. В нем говорилось, как он гордился тем, как я сделал то-то или то-то. Я улыбался и клал письмо под подушку, при этом удивляясь, почему он не сказал этого несколько минут назад, сидя прямо напротив меня.
Таким образом, меня приятно волновала перспектива провести с па много дней, неограниченное время.

Затем пришла реальность. Это была рабочая поездка для папы. И для меня. Концерт Spice Girls стал моим первым появлением на публике после похорон, и я знал (благодаря своей интуиции, а также из обрывков подслушанных мной разговоров), что любопытство публики по поводу моего состояния усиливалось. Я не хотел подводить их, но при этом хотел, чтобы они все ушли. Я помню, как ступил на красную дорожку, натянул на лицо улыбку и внезапно пожалел, что не нахожусь в своей постели в Сент-Джеймсском дворце.

Рядом со мной стояла Эмма Бантон, известная как Baby Spice, в белых пластиковых туфлях на массивной тридцатисантиметровой платформе. Я не отрывал глаз от ее каблуков, а она — от моих щек. Она постоянно щипала меня за щеки: "Такой пухленький! Такой милый!". Затем Виктория Бэкхем (в те времена известная как Виктория Адамс), Posh Spice, рванулась ко мне и схватила меня за руку. Далее я разглядывал своего рыжего "собрата" — Джерри Халлиуэлл, Ginger Spice, единственную из Spice Girls, с которой я ощущал некую связь из-за её рыжих волос. Кроме того, она стала всемирно известной, благодаря тому, что недавно надевала короткое платье, сшитое из британского флага. «Почему гроб укрывают британским флагом?». Девушки сюсюкали со мной, говорили вещи, которых я не понимал, в то же время подшучивая над кричащими мне журналистами: "Гарри! Эй, Гарри! Гарри, Гарри, как дела?". Вопросы, которые не были вопросами. Вопросы, которые были ловушками. Вопросы, которые обрушивались на мою голову, как тесаки. Журналистам было наплевать, как у меня дела: они пытались заставить меня сказать что-нибудь грязное, то, что можно было бы обсуждать.
Я уставился на их вспышки, скалил зубы и молчал.

Если вспышки меня пугали, то девушек из Spice Girls они опьяняли. "Да! Да! Тысячу раз да!", — реагировали они на очередную вспышку. Мне это было норм. Чем более откровенными были они, тем более незаметным мог быть я. Помню, как они говорили с прессой о своей музыке и своей миссии. Я не знал, что у них была миссия, но одна из девушек сравнила крестовый поход своей группы против сексизма с борьбой Манделы с апартеидом.

Наконец, кто-то сказал, что пора начинать концерт.

"Начали! Повторяй за мной!".
Концерт? Па?!
Я не верил своим глазам. Поверить было невозможно еще и потому, что это происходило на самом деле. Но я своими глазами видел, как па бодро махал головой в такт и постукивал ногой под песню Wannabe:

"Хочешь быть со мной в будущем? Тогда забудь мое прошлое.
Хочешь быть со мной? Тогда не медли".

После, на выходе из зала, вспышек от камер было еще больше. На этот раз Spice Girls были там не для отвлечения внимания. Для этого там были только па и я.

Я потянулся к нему, схватил его за руку и повис на ней. Вспоминаю, ярко, как вспышки:
"Я люблю его.
Он нужен мне".

На следующее утро мы с па отправились в красивый домик, расположенный на извилистой реке, в провинции Квазулу-Натал (ЮАР). Я знал об этом месте, где летом 1879 года произошла схватка английских солдат и зулусских воинов, слышал все эти истории и легенды, а также бессчетное количество раз смотрел фильм "Зулусы". Но теперь я должен был стать настоящим экспертом, как сказал па. Он устроил все так, что мы сидели на походных стульях перед дровяным камином и слушали рассказ о битве всемирно известного историка Дэвида Рэттрея.

Возможно, это была первая в моей жизни лекция, на которую я по-настоящему обратил внимание.

Люди, сражавшиеся на этой земле, сказал мистер Рэттрей, были героями. Героями — с обеих сторон. Зулусы были свирепым народом, абсолютными гениями войны, сражавшимися при помощи коротких копий «иклва» (это название происходит от чавкающего звука, который издавало копье, когда его вытаскивали из груди жертвы). И всего 150 британских солдат сумели сдержать натиск четырех тысяч зулусов, и это невероятное противостояние, получившее название "Сражение у Роркс-Дрифт", мгновенно вошло в британскую мифологию. Одиннадцать солдат были тогда награждены Крестом Виктории, и это самое большое число военных, когда-либо победивших в сражении в составе одного полка. Еще два солдата, которые сдерживали зулусов за день до сражения у Роркс-Дрифт, стали первыми, кто получил Крест Виктории посмертно.
"Посмертно, па?".
"Э-э-э, да".
"Что это значит?".
"Ну, после того, как они... Ну, знаешь...".
"Что?".
"Погибли, мой мальчик".

Несмотря на то, что сражение у Роркс-Дрифт было предметом гордости для многих британцев, оно явилось результатом империализма, колониализма, национализма — короче говоря, незаконного присваивания. Великобритания вторглась на территорию суверенного государства и пыталась присвоить его территории, а это означало, что драгоценная кровь лучших британских ребят была в тот день пролита впустую, по мнению некоторых, в том числе мистера Рэттрея. Он не стал распространяться подробнее об этих непростых для восприятия фактах. Когда это было необходимо, он резко осуждал британцев. (Местные жители называли его "белым зулусом").

Но я был слишком молод: я и слышал его, и, в то же время, не слышал. Возможно, я слишком часто смотрел фильм "Зулусы", возможно, я слишком много играл в войнушку со своими солдатиками в британских мундирах. У меня был взгляд на битву, на Британию, не допускавший новых фактов. Поэтому я сосредоточился на фрагментах рассказа о мужественности, о британской мощи, и моменты, от которых я должен был ужаснуться, меня, наоборот, вдохновляли.

По дороге домой я признался себе, что вся поездка была просто бомбической. Она была не только потрясающим приключением, но и дала мне возможность пообщаться с па.

Определенно, жизнь после этого должна была стать совершенно другой.

Большинство моих учителей были добрыми душами, которые просто позволяли мне быть таким, какой я есть, которые понимали все, с чем я сталкивался, и не хотели усложнять мою жизнь.

Мистер Доусон, который играл на органе в часовне, был чрезвычайно мягок ко мне.

Мистер Литтл, который обучал нас игре на барабане, был чрезвычайно терпелив. Прикованный к инвалидному креслу, он приезжал на уроки игры на барабане в своем фургончике, и мы целую вечность вытаскивали его из фургончика и завозили в класс, после чего столько же времени нам требовалось, чтобы доставить его обратно к фургончику после урока; так что, реальное обучение никогда не занимало более двадцати минут. Мне было все равно, а мистер Литтл, со своей стороны, не корил меня за отсутствие у меня прогресса в исполнительстве.

Однако некоторые учителя не давали мне пощады. Как мой учитель истории, мистер Хьюз-Геймз.

Днем и ночью из бунгало мистера Хьюза-Геймза рядом со спортивными площадками доносился пронзительный визг его собак породы пойнтер, которых звали Тоска и Бид. Они были красивы, пятнисты, сероглазы, и мистер Хьюз-Геймз лелеял их, как детей. На своем столе он держал их фотографии в серебряных рамках, что было одной из причин, по которым многие мальчики считали мистера Хьюза-Геймза несколько эксцентричным. Поэтому для меня стало настоящим шоком, когда я осознал, что мистер Хьюз-Геймз считает странным… меня!

"Что может быть более странным, — сказал он мне однажды. — Чем британский принц, не знающий британскую историю? Я не могу этого понять, Уэльский. Мы говорим о ваших кровных родственниках! Неужели это ничего для вас не значит?".
"Меньше, чем ничего, сэр".

Дело было не только в том, что я ничего не знал об истории своей семьи: я ничего и не хотел знать.

Мне теоретически нравилась история Британии. Некоторые моменты я находил интригующими. Например, я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей в июне 1215 года в Раннимиде, но только потому, что однажды из окна машины па я мельком увидел место, где это произошло. Прямо у реки. Выглядело прекрасно. "Идеальное место для установления мира", — подумал я.

Но — подробности о Нормандском завоевании? Или все тонкости ссоры между Генрихом VIII и Папой римским? Или различия между Первым и Вторым крестовыми походами?
О, прошу вас...

Все это однажды пришло мне в голову, когда мистер Хьюз-Геймз говорил о Чарльзе Эдварде Стюарте, или Карле III, как он сам себя называл. О претенденте на трон. У мистера Хьюза-Геймза было твердое мнение об этом парне. Пока он жарко делился им с нами, я уставился на свой карандаш и пытался не заснуть.
Внезапно мистер Хьюз-Геймз остановился и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответ был бы простым, если бы об этом прочитать заранее. Но никто не читал.
"Уэльский! Вы должны это знать!".
"Почему — должен?".
"Потому что это ваша семья!".
Ржание.
Я опустил голову. Мои соученики, конечно, знали о моем королевском происхождении. Если бы они забыли об этом хотя бы на полсекунды, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, которые были распределены по всей территории, были бы более чем счастливы напомнить им об этом.

Но нужно ли было мистеру Хьюзу-Геймзу вовсю кричать об этом? Нужно ли ему было использовать это многозначительное слово — "семья"?

Моя семья объявила меня ничтожеством. Запасным. Я не жаловался, но мне и не нужно было зацикливаться. На мой взгляд, гораздо лучше было — не думать о некоторых фактах, таких как основное правило поездок королевской семьи: папа и Уильям никогда не должны лететь одним рейсом вместе, чтобы исключить шанс уничтожения первого и второго в очереди на трон.

Но никому не было дела до того, с кем путешествовал я; на Запасном всегда можно было сэкономить. Я знал это, знал свое место, так зачем же было лезть вон из кожи, чтобы изучать это? Зачем было запоминать имена предыдущих Запасных? Какой был в этом смысл?
Более того, зачем было отслеживать свое генеалогическое древо, когда все узоры его вели к одной и той же отрубленной ветви — маме?

После урока я подошел к столу мистера Хьюза-Геймза и попросил его перестать.
"Перестать что, Уэльский?".
"Ставить меня в неловкое положение, сэр".
Его брови взлетели аж до линии волос, как испуганные птицы.

Я заявил, что это жестоко — выделять одного-единственного ученика, как он выделял меня, задавая ему такие острые вопросы о его пра-пра-пра-как-бишь-его-там.
Мистер Хьюз-Геймз хмыкнул и шмыгнул носом. Он переступил черту, и он это знал. Но продолжал упрямствовать:
"Вам это полезно, Уэльский! Чем требовательнее я буду к вам, тем больше вы будете знать!".

Однако через несколько дней, в начале урока, мистер Хьюз-Геймз предложил мне мир в духе Великой хартии вольностей: он подарил деревянную линейку, на обеих сторонах которой были выгравированы имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1066 году (линейка, понятно вам?). Линия королевских правителей, сантиметр за сантиметром, вплоть до бабушки.
Он сказал, что я могу держать ее у себя на столе, обращаясь к ней, по мере необходимости.

"Надо же!, — ответил я. — Спасибо".

Поздно ночью, после отбоя, некоторые из нас тайком выходили и бродили по коридорам взад и вперед. Это было грубым нарушением правил, но я был одинок и тосковал по дому. Вероятно, был встревожен и подавлен. И не мог смириться с тем, что меня заперли в этом общежитии.

У нас был один учитель, который всякий раз, ловя меня, сильно бил меня томиком "Новой английской Библии" в твердом переплете. Я при этом всегда думал, что это действительно был очень твердый переплет. Когда меня били, я чувствовал себя плохо по отношению к себе, плохо по отношению к учителю и плохо по отношению к Библии. Тем не менее, на следующую же ночь я вновь нарушал правила.

Если я не шарахался по коридорам, то шел бродить по территории школы, обычно со своим лучшим другом Хеннерсом. Как и я, Хеннерс официально был Генри, но я всегда звал его Хеннерсом, а он меня — Хазом.

Худой, без мускулов, с волосами, стоящими дыбом в знак постоянной покорности, Хеннерс был необычайно добр. Всякий раз, когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным мальчиком, который упомянул при мне мамочку после ее исчезновения). Однако эта обаятельная улыбка, этот мягкий характер заставляли забыть, что Хеннерс может быть довольно непослушным.

За школьной территорией, по другую сторону низкого забора, находилась огромная ферма самообслуживания, где покупатели сами собирали урожай, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор, приземлившись лицом в стройные ряды грядок с морковью. Неподалеку росли кустики клубники с мясистыми и сочными ягодами. Мы шли, набивая рты, время от времени делая стойку, как сурикаты, чтобы убедиться, что на горизонте все чисто. Всякий раз, поедая клубнику, я вновь оказываюсь там, в этих грядках, с моим прекрасным Хеннерсом.

Через несколько дней мы возвращались обратно. Но в тот раз, наевшись досыта и перепрыгнув через забор, мы услышали свои имена.
Мы направлялись по проселочной дороге к теннисным кортам и медленно обернулись. Прямо к нам направлялся один из учителей:
"Эй, вы! Стойте!".
"Здравствуйте, сэр".
"Что вы там делаете?".
"Ничего, сэр".
"Вы были на ферме!".
"Нет!".
"Покажите руки!".

Мы показали. И спалились: наши ладони были красного цвета. Он отреагировал так, как будто это была кровь.

Не помню, как нас тогда наказали. Может, очередным ударом по хребту томиком "Новой английской Библии"? Запретом выходить из комнаты? Походом в кабинет мистера Джеральда?

Что бы это ни было, я знаю, что не возражал. Не было такой пытки, которую могли бы устроить в Ладгроуве, которая была бы сильнее происходившего у меня внутри.

Директор Марстон, проверяя столовую, часто имел при себе маленький колокольчик, который напоминал мне звонок на стойке регистрации отеля: "Динь! У вас есть свободный номер?". Он звонил в колокольчик всякий раз, когда хотел привлечь внимание группы учеников. Колокольчик звонил постоянно. И в этом не было никакого смысла.

Брошенным детям было наплевать на какой-то там колокольчик.

Нередко директор Марстон считал нужным сделать объявление во время еды. Он начинал говорить, но его никто не слушал и даже не понижал голос, поэтому он звонил в колокольчик:
"Динь!".
Сотня мальчишек продолжала болтать и смеяться.
Он звонил громче:
"Динь!".
"Динь!".
"Динь!".

Всякий раз, когда колокольчик не помогал утихомирить ребят, лицо директора Марстона становилось еще краснее. "Ребята! Вы будете СЛУШАТЬ?!".

Нет, был простой ответ. Мы не слушали. Однако это не было проявлением неуважения; это была простая специфика акустики. Мы не слышали его. Столовая была очень похожа на пещеру, и мы были слишком поглощены разговорами.

Он не принимал этого. Он, похоже, подозревал, что наше пренебрежение по отношению к его колокольчику было частью некого более масштабного и скоординированного заговора. Не знаю, как остальные, но я не участвовал ни в каких заговорах. Также я не выказывал ему пренебрежения. Напротив, я не мог оторвать взгляд от этого человека. Я часто спрашивал себя, что бы сказал посторонний, став свидетелем этого зрелища: сотня мальчишек болтают без умолку, в то время как взрослый мужчина стоит перед ними, отчаянно и безрезультатно размахивая крошечным медным колокольчиком.

Это общее ощущение бедлама множила психиатрическая больница, расположенная дальше по дороге. Бродмур. Незадолго до моего приезда в Ладгроув пациент сбежал из Бродмура и убил ребенка в одной из близлежащих деревень. В качестве меры реагирования в Бродмуре установили предупреждающую сирену и время от времени проверяли, работает ли она. Звук ее был как в Судный день. Колокольчик директора Марстона на стероидах.

Однажды я рассказал об этом па. Он понимающе кивнул. Недавно он в рамках своей благотворительной деятельности посетил подобное заведение. Пациенты, в основном, были мягкими, успокоил он меня, хотя один из них выделялся. Маленький парень, который утверждал, что он — принц Уэльский.

Па сказал, что погрозил пальцем этому самозванцу и строго отчитал его.
"Послушай меня. Ты не можешь быть принцем Уэльским. Я — принц Уэльский!".
Пациент просто погрозил ему пальцем в ответ: "Этого не может быть! Принц Уэльский — это я!".

Па любил рассказывать всякие истории, и эта была одной из лучших в его репертуаре. Он всегда завершал её шквалом философских размышлений: если этот психически больной мог быть так глубоко убежден в своей личности, не меньше, чем па, это действительно поднимало ряд очень серьезных вопросов. Кто скажет, кто из нас в здравом уме? Кто может быть уверен, что он сам не является психически больным человеком, безнадежно заблуждающимися, над которыми потешаются друзья и семья? "Кто знает, вправду ли я принц Уэльский? Кто знает, действительно ли я твой настоящий отец? Может быть, твой настоящий отец сейчас в Бродмуре, мой мальчик?".

Он все смеялся и смеялся, хотя это была на редкость несмешная шутка, учитывая ходивший в то время слух, что моим настоящим отцом был один из маминых бывших любовников: майор Джеймс Хьюитт. Одной из причин возникновения такого слуха были огненно-рыжие волосы майора Хьюитта, но другой причиной был садизм. Читатели таблоидов были в восторге от идеи, что младший ребенок принца Чарльза не был ребенком принца Чарльза.

По какой-то причине они не могли перестать повторять эту “шутку”. Может быть, им становилось легче от того, что они могли посмеяться над жизнью молодого принца.

И неважно, что моя мать познакомилась с майором Хьюиттом намного позже моего рождения: история была просто слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Пресса перепечатала и расшила эту версию, и даже ходили разговоры, что некоторые репортеры искали мою ДНК, чтобы доказать это — для меня это было первым намеком на то, что после издевательств над моей матерью и отправки ее в потайное место они придут и за мной.
По сей день почти в каждой моей биографии, в каждой более или менее объемной статье обо мне в газете или журнале упоминается майор Хьюитт, а также с долей серьезности рассматривается возможность факта его отцовства, включая описание того момента, как па, наконец, усадил меня за стол для настоящего разговора по душам, заверив меня, что майор Хьюитт не мой настоящий отец.

Красочная сцена, пронзительная, трогательная — и выдуманная от начала до конца.

Если у па и были какие-то соображения о майоре Хьюитте, он всегда держал их при себе.

Моя мать однажды произнесла легендарную фразу про то, что в ее браке было трое участников. Но с ее математикой не все было в порядке: она исключила из уравнения нас с Вилли.
Мы, конечно, не понимали, что происходит между ней и па, но у нас была достаточная интуиция, и мы ощущали присутствие Другой женщины, потому что страдали от последствий этого. Вилли долго питал подозрения относительно Другой женщины, которые смущали его, мучили, и когда эти подозрения подтвердились, он почувствовал огромную вину за то, что ничего не сделал и ничего не сказал раньше.

Думаю, я был слишком молод, чтобы что-то подозревать. Но я не мог не чувствовать отсутствие стабильности, тепла и любви в нашем доме.

Теперь, когда мамы не стало, математика сильно изменилась в пользу па. Он был волен открыто встречаться с Другой женщиной так часто, как ему заблагорассудится. Но просто видеться было недостаточно. Папа захотел публично рассказать об этом. Он хотел быть выше всех. И первым шагом к достижению этой цели было привлечение “мальчиков” в клуб единомышленников.

Вилли был первым. Однажды он столкнулся с Другой женщиной во дворце, но теперь его официально вызвали из Итона на чрезвычайно важную конфиденциальную встречу. В Хайгроуве, думаю. За чашечкой чая, полагаю. Все прошло хорошо, как я узнал позже от Вилли, хотя он и не вдавался в подробности. Он просто дал мне понять, что Другая женщина, Камилла, приложила усилия, которые он оценил, и это было все, что он хотел сказать.

Затем настала моя очередь. Я сказал себе: "Ничего страшного. Это просто как получить укол. Закрой глаза, и все закончится прежде, чем ты успеешь это осознать".

Смутно припоминаю, что Камилла была такой же спокойной (или скучающей), как и я. Ни один из нас особо не беспокоился о мнении другого. Она не была моей матерью, и я не был ее самым большим препятствием. Другими словами, я не был Наследником. Этот эпизод со мной был простой формальностью.

Интересно, о чем мы говорили? О лошадях, наверное. Камилла их любила, а я умел ездить верхом. Не представляю, о чем еще мы могли бы говорить.

Помню, прямо перед чаем я задавался вопросом, будет ли она груба со мной. Будет ли она похожа на всех злых мачех в сборниках сказок. Но она не была такой. Как и Вилли, я действительно испытывал за это настоящую благодарность ей.

Наконец, когда эти напряженные совещания на высшем уровне, посвященные Камилле, остались позади, состоялась заключительная конференция с па.

"Итак, мальчики, что думаете?".
Мы думали, что он, должно быть, счастлив. Да, Камилла сыграла ключевую роль в распаде брака наших родителей, и да, это означало, что она сыграла определенную роль и в исчезновении нашей матери, но мы понимали, что она, как и все остальные, сама была затянута ураганом событий. Мы не винили ее, и, на самом деле, с радостью простили бы ее, если бы она могла сделать па счастливым. Но мы видели, что он, как и мы, не был счастлив. Мы замечали его отсутствующие взгляды, вздохи, разочарование, всегда видимое на его лице. Мы, конечно, не были абсолютно уверены, потому что па не говорил о своих чувствах, но за эти годы мы составили довольно точный его портрет, основываясь на мелочах, о которых он проговаривался.

Например, примерно тогда же па признался, что в детстве его “преследовали”. Бабуля и дед, чтобы закалить его, отправили его в Гордонстоун, школу-интернат, где над ним ужасно издевались. Наиболее вероятными жертвами гордонстоунских хулиганов, по его словам, были творческие типы, чувствительные типы, книжные типы — другими словами, такие как сам па. Его лучшие качества были приманкой для задир. Помню, как он пробормотал с ужасом: "Я там едва выжил". Как? Опустив голову, он сжимал в руках своего плюшевого мишку, который до сих пор был у него, даже много лет спустя. Мишка был с па всюду. Это был жалкий предмет с поврежденными лапами и торчащими нитками, заплатками там и сям. Я представил себе, что так мог бы выглядеть и па после того, как те, кто его травил, расправились бы с ним. Мишка красноречивее, чем когда-либо мог сам па, молчаливо рассказывал о неотъемлемом одиночестве его детства.

Мы с Вилли были согласны, что па заслуживает лучшего. Приношу мишке извинения, но па заслуживал лучшего компаньона. Вот почему, когда нас спросили, мы с Вилли пообещали папе, что будем рады принять Камиллу в семью.

Единственное, о чем мы просили взамен, — это чтобы он не женился на ней. "Тебе не нужно повторно жениться", — умоляли мы. Свадьба вызовет споры. Спровоцирует прессу. Заставит всю нацию, весь мир говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого не хотел никто. Меньше всего — Камилла.

Мы сказали, что поддерживаем па. Мы сказали, что поддерживаем Камиллу. "Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, па!".

Он не отвечал.

Но ответила она. Сразу же. Вскоре после наших закрытых "встреч на высшем уровне" с ней она начала «играть в долгую», в кампанию, направленную на брак и, в конечном счете, на корону. (Как мы предполагали, с благословения па). Повсюду, во всех газетах, начали появляться истории о ее личном разговоре с Вилли, истории, которые содержали очень точные детали, ни одна из которых, конечно, не исходила от Вилли.

Они могли быть раскрыты только одним также присутствовавшим человеком.

И утечка информации была явно спровоцирована новым политтехнологом, которого Камилла уговорила па нанять.

В начале осени 1998 года, завершив обучение в Ладгроуве весной того же года, я поступил в Итон.

Глубокое потрясение.

Итон, лучшая школа в мире для мальчиков, предназначен был для того, чтобы стать шоком, думаю. Шок, должно быть, был частью ее первоначального устава, даже, возможно, предусмотрен распоряжениями, отданными ее первым создателям основателем школы, моим предком Генрихом VI. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и с этой целью хотел, чтобы это заведение подавляло чувства, чтобы посетители чувствовали себя кроткими и униженными паломниками.

В моем случае данная миссия была выполнена.
(Генрих даже передал школе бесценные религиозные артефакты, в том числе часть "тернового венца" Иисуса. Один великий поэт назвал это место “священной тенью Генриха”.)

С течением веков миссия Итона стала несколько менее религиозной, но учебная программа стала более шокирующе строга. Была причина, по которой Итон теперь называл себя не школой, а… Школой с большой буквы. Для тех, кто был в курсе, другого выбора просто не было. Из аудиторий Итона вышли восемнадцать премьер-министров и тридцать семь обладателей Креста Виктории. Будучи раем для блестящих мальчиков, он, таким образом, смог стать чистилищем только для одного очень не блестящего мальчика.

Ситуация стала неоспоримо очевидной во время моего самого первого урока французского. Я был поражен, услышав, как учитель ведет урок на быстром, безостановочном французском. По какой-то причине он предположил, что мы все свободно говорим на этом языке.

Может быть, все остальные и говорили. Но я? Говорить по-французски свободно? Потому что я сносно сдал вступительный экзамен? Отнюдь, mon ami!

После урока я подошел к учителю и объяснил, что произошла ужасная ошибка: я попал не в тот класс. Он предложил мне расслабиться и заверил, что я быстро нагоню остальных. Он не понял меня и он верил в меня. Итак, я пошел к нашему старшему воспитателю и начал умолять его перевести меня к тем, кто говорит на французском медленнее и учится не так прилежно, к ученикам, требующим внимания.

Меня перевели. Но это было лишь временным решением.

Разок-другой я признался учителям и одноклассникам, что я был не просто в неправильном классе, но и в неправильном месте. Учеба мне совершенно не давалась. Мне всегда говорили одно и то же: "Не волнуйся, с тобой все будет в порядке. И не забывай, что с тобой рядом всегда твой брат!".

А я и не забывал.
Вилли велел мне притвориться, что мы незнакомы.
"Что?".
"Ты меня не знаешь, Гарольд. И я тебя не знаю".

В течение последних двух лет, объяснил он, Итон был его убежищем. У него не было никакого младшего брата, который ходил бы за ним по пятам, приставал бы к нему с вопросами, вторгался бы в его круг общения. Он создавал свою собственную жизнь и не был готов отказаться от нее.

Что ж, ничего нового. Вилли всегда ненавидел, когда кто-нибудь ошибочно думал о нас как идущих в одном наборе. Он терпеть не мог, когда мама одевала нас в одинаковую одежду (Не помогало и то, что ее вкус в детской одежде доходил до крайности; мы часто выглядели как близнецы из "Алисы в стране чудес"). Я едва замечал это. Меня не волновала одежда — ни моя, ни чья-либо еще. Кроме случаве, когда мы носили килты, с этим надоедающим ножом в гольфе [прим. пер.: скин-ду, нож, который шотландские горцы носили за подвязкой гольфа] и ветерком, обдувавшим задницу, меня все устраивало. Но для Вилли было сущей мукой носить такой же блейзер и такие же обтягивающие шорты, как и у меня. И теперь посещать ту же самую школу было чистым убийством.

Я попросил его не волноваться. Пообещал забыть, что когда-либо знал его.

Но Итон не собирался делать это легко. Думая, что для нас это будет полезным, они поселили нас под одной гребаной крышей. "Мэнор-хаус".

По крайней мере, я жил на первом этаже.

Вилли был далеко наверху, со старшими мальчиками.

Многие из шестидесяти мальчиков, проживавших в "Мэнор-хаусе" вели себя так же "приветливо", как и Вилли. Однако более, чем их безразличие, меня выбивала из колеи их непринужденность. Даже мои ровесники вели себя так, будто родились в этой школе. В Ладгроуве были свои проблемы, но, по крайней мере, я знал, как себя вести, знал, как обмануть Пэт, знал, когда раздают сладости и как пережить "дни писем". Со временем я с трудом пробился к вершине пирамиды Ладгроува. Теперь, в Итоне, я снова оказался на самом дне.

Нужно начинать все сначала.

Хуже того, без моего лучшего друга Хеннерса. Он учился в другой школе.

Я даже не знал, как одеваться по утрам.
Каждый итонец должен был носить черный фрак, белую рубашку без воротника, белый жесткий воротничок, прикрепляемый к рубашке специальной запонкой, а также брюки в тонкую полоску, тяжелые черные ботинки и галстук, который не был галстуком, а больше был похож на полоску ткани, сложенную в белый съемный воротничок. Они называли это официальным комплектом, но он был не официальным, а похоронным. И на то была причина. Предполагалось, что мы будем в вечном трауре по покойному Генриху VI. (Или еще по королю Георгу, одному из первых "спонсоров" школы, который обычно приглашал мальчиков в замок на чай, или что-то в этом роде). Хотя Генрих и был моим пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедом, и я сожалел о его кончине и о той боли, которую это причинило тем, кто его любил, я не был намерен оплакивать этого человека круглосуточно. Любой мальчик мог бы отказаться от участия в бесконечных похоронах, но для мальчика, который только что потерял свою мать, это было ежедневным "ударом по яйцам".

В первое же утро мне потребовалась целая вечность, чтобы застегнуть брюки и жилет и правильно приспособить жесткий воротник, прежде чем, наконец, выйти из комнаты. Я был в бешенстве, отчаянно желая не опоздать, что означало бы, что меня заставят записать свое имя в большой гроссбух, "Книгу регистрации опоздавших" — это была одна из множества новых традиций, которые мне нужно было выучить, наряду с длинным списком новых слов и фраз. Классы больше не были «классами»: они были "подразделениями" [divs]. Учителя больше не были «учителями»: они были "клювами" [beaks]. Сигареты назывались «табачиной» [tabbage] (по-видимому, у всех была дикая привычка к её употреблению). "Судилище" [Chambers ] обозначало утреннее собрание "клювов", созванное для обсуждения учеников, особенно проблемных. Я часто чувствовал, как у меня горят уши во время занятий.

Спорт, решил я, будет моим увлечением в Итоне.
Спортивные мальчики делились на две группы: "водники" (те, кто занимался водными видами спорта) и "сухари" (те, кто занимался остальными видами спорта). "Сухари" играли в крикет, футбол, регби или поло. "Водники" занимались греблей, парусным спортом или плаванием. Я был "сухарем", который иногда становился "водником". Я занимался всеми видами "сухого" спорта, но мое сердце покорило регби. Эта прекрасная игра также была хорошим поводом столкнуться с чем-то очень трудным. Регби позволило мне выражать свою ярость, которую некоторые теперь называют “кровавой пеленой перед глазами”. Кроме того, я просто не чувствовал боли, как другие, что делало меня страшным на поле. Ни у кого не было ответа для мальчика, который на самом деле искал внешнюю боль, соответствующую его внутренней.

У меня появилось несколько приятелей. Это было нелегко: у меня были особые требования. Мне нужен был кто-то, кто не дразнил бы меня за то, что я королевская особа, кто-то, кто даже не упоминал бы, что я Запасной. Мне нужен был кто-то, кто относился бы ко мне нормально, что означало игнорирование вооруженного телохранителя, спящего чуть дальше по коридору и отвечающего за то, чтобы уберегать меня от похищения или убийства (не говоря уже об электронном трекере и устройстве тревожной сигнализации, которые я всегда носил с собой). Все мои приятели соответствовали этим критериям.

Иногда мы с моими новыми приятелями сбегали в направлении Виндзорского моста, который соединял Итон с Виндзором через реку Темзу. В частности, мы направлялись к нижней части моста, где могли потихаря покурить. Моим приятелям, казалось, нравилось это озорство, в то время как я просто делал это, потому что был на автопилоте. Конечно, мне нравилась сигаретка после посещения "Макдоналдса", а кому она не нравилась? Но если бы мы собирались отдохнуть, я бы предпочел отправиться на поле для гольфа в Виндзорском замке, попинать мяч и попить пивка.

Тем не менее, я, как робот, брал каждую предложенную мне сигарету, и таким же автоматическим, бездумным образом вскоре перешел на травку.

Для игры [крикет] нужны были бита, теннисный мяч и полное пренебрежение к своей физической безопасности. Там было четыре игрока: подающий, отбивающий и два полевых игрока, размещенных в середине коридора, каждый из которых одной ногой находился в коридоре, а другой — в комнате. И не всегда в одной из наших собственных комнат. Мы часто мешали другим мальчикам, пытавшимся работать. Они умоляли нас уйти.
"Извините, — говорили мы. — А это — наша работа".

Радиатор был воротами. Мы бесконечно спорили о том, что будет считаться поимкой мяча. Со стены? Да, пойдет. С окна? Нет. Одна рука, один прыжок? Наполовину.

Однажды самый спортивный участник нашей группы бросился на мяч, пытаясь сделать хитрый бросок, и врезался лицом в огнетушитель, прикрепленный к стене. Его язык вывалился из широко раскрытого рта. Вы скажете, что после того, как ковер был навсегда испачкан его кровью, мы должны были положили конец крикету в коридоре?
Мы продолжили.

Когда мы не играли в "коридорный" крикет, мы бездельничали в своих комнатах. Мы очень хорошо научились изображать позы наивысшей праздности. Смысл был в том, чтобы выглядеть так, будто у тебя нет цели, будто ты напрягаешься только для того, чтобы сделать что-то плохое или, еще лучше, глупое.

Ближе к концу моего первого семестра мы наткнулись на нечто в высшей степени глупое.

Кто-то сказал, что мои волосы были полной катастрофой. Как трава на вересковых пустошах.
"Что ж… И что тут можно сделать?".
"Дай, я попробую?".
"Ты?".
"Ага. Давай, я их сбрею?".
"Хм-м-м...".
Мне не понравилась эта идея.
Но я хотел продолжать двигаться вперед.
Я хотел быть самым лучшим.
Забавным.
"Хорошо".

Кто-то принес ножницы. Кто-то толкнул меня на стул. Как быстро, как беспечно, после целой жизни здорового роста, мои волосы каскадом слетали с моей головы. Когда мой "парикмахер" завершил свою работу, я посмотрел вниз, увидел дюжину рыжих пирамидок на полу, похожих на красные вулканы, которые можно было увидеть и из самолета, и понял, что совершил фантастическую ошибку.

Я подбежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я заорал от ужаса.
Мои приятели тоже заорали. От смеха.

Я бегал кругами. Хотел вернуть все назад. Собрать волосы с пола и приклеить их обратно. Я хотел очнуться от этого кошмара. Не зная, к кому еще обратиться, я нарушил священное правило, единственную сияющую заповедь, которую никогда нельзя нарушать, и побежал наверх, в комнату Вилли.

Конечно, Вилли ничего не мог поделать. Я просто надеялся, что он скажет мне, что все будет хорошо, не психуй, сохраняй спокойствие, Гарольд. Вместо этого он рассмеялся, как и остальные. Помню, как он сидел за своим столом, склонившись над книгой, хихикая, в то время как я стоял перед ним, трогая пальцами бугорки на своей лысой голове.

"Гарольд, что же ты наделал?"
Ну и вопрос! Он сейчас был похож на Стьюи из "Гриффинов". Разве это не было очевидно?
"Ты не должен был делать это, Гарольд!".
Так мы сейчас просто констатируем очевидное?
Он сказал мне еще несколько вещей, которые были крайне бесполезны, и я вышел.

Но более ядовитые насмешки были еще впереди. Несколько дней спустя на первой странице Daily Mirror, одного из таблоидов, был я со своей новой стрижкой.
Под заголовком: "Скинхед Гарри".

Я не мог себе представить, как они узнали об этой истории. Кто-то из моих одноклассников, должно быть, рассказал кому-то, кто рассказал кому-то еще, кто рассказал газетам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они изготовили ее сами. Изображение на первой странице представляло собой “компьютерный” рендеринг Запасного — лысого, как яйцо. Ложь. На самом деле это больше, чем ложь.

Я выглядел плохо, но не настолько.

Никогда не думал, что может быть еще хуже. Какая прискорбная ошибка для члена королевской семьи, когда речь заходит о средствах массовой информации, — воображать, что ситуация не может ухудшиться! Несколько недель спустя та же газета вновь поместила меня на первую полосу:
"С ГАРРИ ПРОИЗОШЕЛ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ!".

Да, я сломал косточку большого пальца руки при игре в регби. Ничего особенного, но газета решила написать, что мою жизнь поддерживают системы жизнеобеспечения. Дурной вкус писать так о чем бы то ни было, но — чуть больше, чем через год после якобы несчастного случая с мамой?!

Да бросьте, ребят.

Я всю свою жизнь имел дело с британской прессой, но она никогда ранее не выделяла меня так. На самом деле, после смерти мамы отношение прессы к обоим ее сыновьям регулировалось негласным соглашением, которое звучало так: "Оставьте их в покое. Дайте им доучиться спокойно".

Срок действия этого соглашения явно истек, потому что мое изображение на первой странице газеты выглядело, как нежный цветок, размазанный по всей площади. Или как задница. Или и то, и другое.
Будто бы я находился на пороге смерти.

Я прочитал эту статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст — «с принцем Гарри случилось что-то крайне неприятное», — я поразился ее общему тону: он был веселым. Мое существование было просто забавой и игрой для этих людей. Я не был для них человеком. Я не был упорствующим четырнадцатилетним мальчиком. Я был персонажем из мультика, марионеткой, которой манипулировали и над которой издевались ради забавы. Ну и что, что их веселье усложнило мои и без того сложные дни, сделало меня посмешищем перед моими одноклассниками, не говоря уж о целом мире? Ну и что с того, что они мучили ребенка?

Все было оправдано, потому что я был представителем королевской семьи, а в их сознании это было синонимом изгоя. Столетия назад мужчины и женщины королевской крови считались богами, теперь же они стали насекомыми. Как же забавно выщипывать перья из их крыльев!

Офис па подал официальную жалобу и публично потребовал извинений, обвинив газету в травле его младшего сына.

Газета послала папин офис нахер.

Прежде, чем попытаться жить дальше, я в последний раз взглянул на статью. Более всего в ней меня поразило то, что я был полит ушатами дерьма. Да, я плохо учился, плохо писал тексты, и, все же, у меня хватило образования, чтобы признать, что статья представляла собой буквально мастер-класс по безграмотности.

Возьмем один пример: после рассказа о том, что я получил тяжкие телесные повреждения и был почти на пороге смерти, автор статьи, затаив дыхание, предупреждал, что точный характер моей травмы не может быть раскрыт, потому что королевская семья запретила это редакторам (будто бы моя семья имела какой-то контроль над этими упырями!).
“Но не беспокойтесь: полученные Гарри травмы НЕ так уж серьезны. Но достаточно серьезны для того, чтобы его доставили в больницу. Но, мы считаем, вы вправе знать обо всех несчастных случаях с наследником престола, какими бы незначительными они ни были, если они привели к травмам”.

Два “но” подряд, самодовольное самомнение, отсутствие согласованности и хоть сколько-нибудь реального смысла...
Как же они истеричны и ничтожны!
Этот абзац, который можно охарактеризовать лишь как "черт знает что", как мне сказали, редактировал — или, что более вероятно, писал — молодой журналист, чье имя я увидел, но быстро забыл.

Я и не думал, что когда-нибудь снова столкнусь с подобными вещами или с этим человеком.
Как можно так писать?
Я и представить себе не мог, что он еще долго будет работать в журналистике.

Возвращаясь из школы домой, я всегда прятался.
Я прятался наверху, в детской. Я прятался в своих новых видеоиграх. Я бесконечно играл в игру Halo с американцем с ником Prophet, который, в свою очередь, знал меня только как игрока BillandBaz.

Я прятался в подвале Хайгроува, обычно с Вилли.

Мы назвали это "клубом Эйч". Многие предполагали, что буква "эйч" означает "Гарри", но, на самом деле, она означала Хайгроув.

Подвал когда-то был бомбоубежищем. Чтобы попасть в его глубины, нужно было пройти через массивную белую дверь на первом этаже, затем спуститься по крутой каменной лестнице, затем наощупь пробираться по сырому каменному полу, спуститься еще по трем ступенькам, пройти по длинному сырому коридору с низкой сводчатой аркой, мимо нескольких винных погребов, где Камилла хранила свои самые вычурные бутылки вина, морозильной камеры и нескольких кладовых, загроможденных картинами, снаряжением для поло и абсурдных подарков от иностранных правительств и глав зарубежных государств (эти подарки никому не были нужны, но их нельзя было вернуть, подарить или выбросить, а потому они были тщательно зарегистрированы и опечатаны). За этой последней кладовой находились две зеленые двери с маленькими медными ручками, а по другую сторону от них и располагался "клуб Эйч". В нем не было окон, но кирпичные стены, выкрашенные в белый цвет, не вызывали клаустрофобии. Кроме того, мы обставили помещение красивыми вещами из различных королевских резиденций. Персидский ковер, красные марокканские диваны, деревянный стол, электрическая доска для игры в дартс. Мы также установили там огромную стереосистему. Звук был не очень, но было громко. В углу стояла тележка с напитками, хорошо укомплектованная, благодаря творческому заимствованию, так что, там всегда чувствовался слабый аромат пива и прочей выпивки. Но, благодаря большому и хорошо работавшему вентиляционному отверстию, там также ощущался аромат цветов. Из папиных садов постоянно поступал свежий воздух с нотками лаванды и жимолости.

Мы с Вилли начинали обычный вечер выходного дня с того, что пробирались в ближайший паб, где выпивали несколько кружечек пива Snake Bite, затем собирали группу приятелей и приводили их в наш "клуб Эйч". Обычно там было не более пятнадцати человек, хотя почему-то и меньше пятнадцати там тоже никогда не было.

В моей памяти всплывают их имена: Бэджер, Каспер, Ниша, Лиззи, Скиппи, Эмма, Роза, Оливия, Чимп, Пелл. Мы все хорошо ладили, а иногда — и чуть больше, чем хорошо. Было море невинных поцелуев, которые шли рука об руку с не столь невинной выпивкой. Мы пили ром с колой или водкой, обычно из стаканов, с щедрыми добавками "Ред Булла".

Мы часто подбухивали (а иногда и нажирались вхлам), и, все же, не было ни единого случая, чтобы кто-нибудь употреблял или приносил туда наркотики. Наши телохранители всегда были поблизости, что позволяло держать ситуацию под контролем, но это было нечто большее. У нас было чувство границ.

"Клуб Эйч" был идеальным убежищем для подростка, но особенно для меня-подростка. Когда я хотел покоя, "клуб Эйч" давал мне его. Когда мне хотелось пошалить, "клуб Эйч" был самым безопасным местом для выходок. Когда мне хотелось уединения, что могло быть лучше бомбоубежища посреди британской сельской местности?

Вилли чувствовал то же самое. Мне часто казалось, что там, внизу, ему было спокойнее, чем где-либо еще на Земле. И, думаю, это было для него облегчением — оказаться где-то, где он не чувствовал необходимости притворяться, будто мы с ним не знакомы.

Когда мы были там вдвоем, мы играли в игры, слушали музыку и разговаривали. Когда фоном гремели Bob Marley, Fatboy Slim, DJ Sakin или Yomanda, Вилли иногда пытался поговорить о маме. "Клуб Эйч" казался единственным достаточно безопасным местом, чтобы затронуть эту запретную тему.
Была лишь одна проблема: я не был готов. Всякий раз, когда он начинал говорить об этом, я… менял тему.

Он расстраивался. И я не отдавал должного его расстройству. Скорее всего, я даже не распознавал его.

Быть таким тупым, таким внешне безэмоциональным — я не выбирал. Я просто не мог. Я не был даже близок к тому, чтобы быть готовым.

Одна тема, которая всегда была безопасной, заключалась в том, как чудесно быть невидимым. Мы долго говорили о славе, роскоши, уединении, о том, чтобы провести часок-другой вдали от любопытных глаз прессы. Мы говорили, что это наше единственное настоящее убежище, где эти люди никогда не смогут нас найти.

А потом нас нашли.

В конце 2001 года Марко навестил меня в Итоне. Мы встретились за ланчем в кафе в центре города, что мне очень понравилось. Плюс, это был повод свалить, покинуть территорию школы. Я сиял улыбкой.

Но нет. Марко с мрачным видом сказал, что мы встретились не для развлечения.
"Что случилось, Марко?".
"Меня попросили выяснить правду, Гарри".
"О чем?".

Я подозревал, что он имел в виду мою недавнюю потерю невинности. Это был бесславный эпизод с женщиной постарше. Она любила лошадей, и довольно сильно, а потому обращалась со мной чуть ли не как с молодым жеребцом. Это была быстрая «поездка», после которой она шлепнула меня по заду и отправила «пастись дальше». Одной из ошибок было то, что это произошло в траве, на поле за пабом, в котором всегда было многолюдно.
Нас явно кто-то увидел.

"Правду о чем, Марко?".
"О том, Гарри, употребляешь ты наркотики или нет".
"Что?!".

Оказалось, что редактор крупнейшего британского таблоида недавно позвонила в офис моего отца и заявила, что обнаружила “доказательства” того, что я употреблял наркотики в различных местах, включая "клуб Эйч", а также место под навесом для велосипедов за пабом (не тем пабом, рядом с которым я перестал быть девственником). Офис моего отца немедленно отправил Марко на тайную встречу с одним из помощников этого редактора в каком-то сомнительном гостиничном номере, и помощник изложил позицию таблоида. А теперь Марко излагал ее мне.
Он спросил, правда ли это.
"Ложь, — сказал я. — Все это ложь".

Он пункт за пунктом прошел по доказательствам редактора.
Я оспорил каждый из них: "Нет, это не так. Неверно. Неправильно".
Основные факты, детали — все были неверными.

Затем я спросил Марко: "Кто, черт возьми, этот редактор?".

Она была мерзкой жабой, как я понял. Все, кто ее знал, были полностью согласны с тем, что она была инфицированной пустулой на заднице человечества, плюс дерьмовым оправданием для журналиста. Но все это не имело значения, потому что ей удалось пробиться к большой власти, и в последнее время она сосредоточила всю эту власть на... мне. Она буквально охотилась на Запасного и не извинялась за это. Она не собиралась останавливаться, пока мои яйца не будут прибиты гвоздями к стене ее офиса.
Я растерялся.
"За то, что занимаюсь обычными подростковыми вещами, Марко?".
"Нет, парень, нет".
По мнению этого редактора, сказал Марко, я наркоман.
"Я —... кто?!".

И так или иначе, сказал Марко, это была история, которую она собиралась опубликовать.

Я высказал рекомендацию по поводу того, что этот редактор мог бы сделать со своей историей. Я сказал Марко вернуться и сказать ей, что она все неправильно поняла.

Он пообещал.

А потом, несколько дней спустя, позвонил мне и сказал, что сделал то, о чем я просил, но редактор ему не поверила и теперь клялась заполучить не только меня, но и Марко.

"Не бойся, — сказал я. — Па что-нибудь придумает. Он остановит ее".

Долгое молчание.
"Нет", — ответил Марко.

Офис папы выбрал... другой подход. Вместо того чтобы повелеть редактору "отозвать собак", Дворец решил поиграть с ней. Они выбрали подход Невилла Чемберлена.

Сказал ли мне Марко, почему? Или я лишь позже узнал, что руководящей силой этой гнилой стратегии был тот же самый политтехнолог, которого недавно наняли па и Камилла, тот же самый, кто слил подробности наших частных встреч на высшем уровне с Камиллой? Этот политтехнолог, как сказал Марко, решил, что лучшим подходом в данном случае будет подставить меня, бросив меня им на съедение. Это одним махом успокоит редактора, а также укрепит пошатнувшуюся репутацию па. Среди всех этих неприятностей, всего этого вымогательства и игры сомнительными способами политтехнолог обнаружил одну светлую сторону, один блестящий утешительный приз для па. Уже больше не неверный муж, па теперь был представлен миру как измученный отец-одиночка, справляющийся с ребенком, помешанным на наркотиках.

Вернувшись в Итон, я попытался выбросить все это из головы и сосредоточиться на своих школьных занятиях.
Я старался быть спокойным.
Я снова и снова слушал свой любимый успокаивающий компакт-диск "Звуки Окаванго". Сорок треков: сверчки, бабуины, ливень, гром, пение птиц, звуки борьбы львов с гиенами из-за добычи. Вечером я выключал свет и включал проигрыватель. Моя комната звучала, как приток Окаванго. Это был единственный способ, при помощи которого я мог заснуть.
Через несколько дней я начал отходить от встречи с Марко. Это переставало казаться кошмаром.

Но потом начался настоящий кошмар.

Кричащий заголовок на первой полосе: "Позор Гарри за наркотики!".

Шел январь 2002 года.

На семи страницах газеты была разложена вся ложь, о которой рассказал мне Марко, наряду со многим другим. В этой истории я не только стал заядлым наркоманом, но и недавно попал в реабилитационный центр. Реабилитационный центр! Редактор заполучила несколько фотографий, запечатлевших, как мы с Марко посещали реабилитационный центр в пригороде несколькими месяцами ранее, что было обычным делом в рамках моей благотворительной деятельности как принца, и она приспособила фотографии как наглядное пособие для своей клеветнической писанины.

Я в шоке смотрел на фотографии и читал статью. Я чувствовал ужас и отвращение. Я представил себе, как все, все мои соотечественники, читают эти вещи и верят им. Я буквально слышал, как люди по всему Содружеству сплетничают обо мне:
"Черт возьми, этот парень — просто позор!".
"Бедный его отец! И это — после всего, через что он прошел?".

Более того, мое сердце было разбито мыслью о том, что это отчасти было делом рук моей собственной семьи, моего собственного отца и моей будущей мачехи. Они подстрекали меня к этой фигне. Для чего? Чтобы немного упростить свою собственную жизнь?

Я позвонил Вилли. Я не мог говорить. Он тоже не мог. Он мне сочувствовал, и даже больше ("Это было нечестно, Гарольд"). В какие-то моменты он злился на все это даже больше меня, потому что был посвящен в подробности деятельности политтехнолога и закулисных сделок, которые привели к этому публичному закланию Запасного.
Но при этом он на голубом глазу заверил меня, что ничего нельзя было сделать.
Это все па. Это все Камилла. Это просто королевская жизнь.
Наша жизнь.

Я позвонил Марко. Он также выразил сочувствие.
Я попросил его напомнить мне, как звали того редактора. Он назвал имя, и я его запомнил, но с тех пор избегаю произносить его вслух и не хочу приводить его здесь. Щадя читателя, да и себя тоже. Кроме того, совпадение ли, что имя женщины, заявившей, будто я посещал реабилитационный центр [«рехаб»], является идеальной анаграммой такого имени, как… скажем, Рехаббер Кукс?
Разве это не было намеком от Вселенной?
Кто я был такой, чтобы его не воспринять?

В течение нескольких недель газеты продолжали муссировать клевету из статьи той самой Рехаббер Кукс, наряду с различными новыми, и не менее сфабрикованными, отчетами о происходящем в "клубе Эйч". Наш довольно невинный подростковый клуб теперь был выставлен чуть ли не спальней Калигулы.

Примерно в это же время в Хайгроув приехала, в сопровождении мужа, одна из самых близких подруг па. Па попросил меня провести для них экскурсию. Я гулял с ними по саду, но им было наплевать на лаванду и жимолость па.
Женщина нетерпеливо спросила: "Где же "клуб Эйч"?".
Она явно была заядлым читателем всех газет.

Я подвел ее к двери, открыл дверь. Указал вниз, на темные ступени. Она потянула носом воздух и улыбнулась: "О, здесь даже пахнет травкой!".

Но там не пахло. Пахло лишь влажной землей, камнем и мхом. Срезанными цветами, чистой землей — и, возможно, чуть пивом. Прекрасный запах, абсолютно органический, но эта женщина находилась под силой внушения. Даже когда я поклялся ей, что там не было травки, что мы ни разу там не употребляли наркотики, она подмигнула мне.

Мне даже показалось, что она собиралась попросить меня продать ей дозу.

Наша семья перестала разрастаться. На горизонте больше не маячили ни новые супруги, ни новые дети. Мои тети и дяди, Софи и Эдвард, Ферги и Эндрю, перестали расширять состав своих семей. Па, конечно, тоже. Наступила эра застоя.

Но тогда, в 2002 году, меня (да и всех нас) осенило, что семья, в итоге, не была статична. Наш количественный состав был на грани сокращения.

И принцесса Маргарет, и Ган-Ган не чувствовали себя хорошо.

Я толком не знал принцессу Маргарет, которую называл тетушкой Марго. Она была моей двоюродной бабушкой, и да, у нас было 12,5 процентов общей ДНК, и да, мы вместе участвовали в больших праздниках, и все же, она была мне практически чужой. Я знал о ней не более, большинство британцев. Я был знаком с общими чертами ее печальной жизни. Великая любовь, разрушенная Дворцом. Таблоиды, как помешанные, публиковали статьи о ее саморазрушении. Один поспешный брак, который с самого начала казался обреченным, а в итоге оказался даже худшим, чем ожидалось. Ее муж оставлял по всему дому отвратительные записки, оскорбительные перечни того, что с ней не так: "Двадцать четыре причины, по которым я ненавижу тебя!". Повзрослев, я ничего не испытывал к тетушке Марго, кроме небольшой жалости и большой нервозности.

Одним своим хмурым взглядом она могла убить комнатное растение. Когда она была рядом, я обычно держался на расстоянии. В тех более чем редких случаях, когда наши пути пересекались, когда она соизволяла обратить на меня внимание, заговорить со мной, я задавался вопросом, имела ли она какое-либо мнение обо мне. Казалось, нет. Или же, учитывая ее тон, ее холодность, ее мнение обо мне было так себе.

И вот однажды на Рождество она раскрыла эту тайну. В канун Рождества вся семья, как всегда, собралась, чтобы открыть подарки. Это была немецкая традиция, которая пережила англицизацию фамилии семьи — от Саксен-Кобург-Готов до Виндзоров. Мы были в Сандрингеме, в большой комнате с длинным столом, покрытым белой скатертью, и белыми именными карточками. Как водится, в начале вечера каждый из нас занял свое место, встав перед своей горой подарков. Затем внезапно все начали открывать свои подарки одновременно. Началась неразбериха, в которой множество членов семьи, говорящих одновременно, дергали за банты и рвали оберточную бумагу.

Стоя перед своей горой, я решил сперва вскрыть самый маленький подарок. На этикетке было написано:
"От тетушки Марго".
Я оглянулся и крикнул: "Спасибо вам, тетушка Марго!".
"Очень надеюсь, тебе это понравится, Гарри".
Я вскрыл бумажную упаковку. Это была… Шариковая ручка?
Я сказал: "О! Ручка. Ух ты!".
Она сказала: "Да. Ручка".
Я сказал: "Большое вам спасибо".
Но это была не просто ручка, как отметила она. На нее была надета крошечная резиновая рыбка.
Я сказал: "О! Ручка с рыбкой! Спасибо".
Пробормотав себе под нос: "Что за фигня?".

Со временем, по мере моего взросления, я начал подумывать, что мы с тетушкой Марго должны были стать друзьями. У нас было так много общего. Как у двоих Запасных. Ее отношения с бабушкой хоть и не были точным аналогом моих с Вилли, но имели довольно много общего. Накапливающееся соперничество, напряженная конкуренция (инициируемая, в основном, старшей сестрой/старшим братом) — все это выглядело знакомым. Тетушка Марго не так уж сильно отличалась и от моей мамы. Обе они были мятежницами, обе считались красивыми, но бездушными, женщинами (Пабло Пикассо, к слову, был одним из многих мужчин, плененных Марго). Поэтому моей первой мыслью, когда в начале 2002 года я узнал, что она заболела, иметь больше времени, чтобы узнать ее получше. Но мы не успели. Она уже была не в состоянии даже позаботиться о себе. Сильно обжегши ноги в ванне, она была прикована к инвалидному креслу, но, как говорили, быстро шла на поправку.
Когда она скончалась 9 февраля 2002 года, моей первой мыслью было, что это будет тяжелым ударом для Ган-Ган, которая тоже была весьма нездорова.

Бабушка пыталась отговорить Ган-Ган от участия в похоронах. Но Ган-Ган с трудом поднялась со своей больничной койки и вскоре после этого сильно сдала.

Па рассказал мне, что она была прикована к постели в "Роял-лодж", просторном загородном доме, в котором она проживала какую-то часть времени в течение последних пятидесяти лет, когда не останавливалась в своей главной резиденции, "Кларенс-хаусе". Здание "Роял-лодж" находилось в пяти километрах к югу от Виндзорского замка; все еще на территории Большого Виндзорского парка, все еще являясь частью королевского поместья, оно было как бы замком, одной ногой находящимся в ином мире. Высокие до головокружения потолки. Мощеная галькой подъездная дорожка, безмятежно вьющаяся через живописные сады.
"Роял-лодж" построили вскоре после смерти Кромвеля.

Я утешился, узнав, что Ган-Ган была там, в месте, которое, как я знал, она любила. Па сказал, что она находилась в своей постели и не страдала.
Бабуля часто посещала ее.

Несколько дней спустя, в период учебы в Итоне, я получил звонок. Хотел бы я вспомнить, чей голос был на другом конце провода; кажется, это был кто-то из придворных. Припоминаю, что это было незадолго до Пасхи, погода стояла ясная и теплая, и косой свет проникал в мое окно, наполненное яркими красками.
"Ваше королевское высочество, королева-мать скончалась".

Вспоминаю нас с Вилли несколько дней спустя. Темные костюмы, опущенные лица, глаза, полные заезженных мыслей и сюжетов. Мы медленно шли за орудийным лафетом, под звуки волынок, коих там были сотни. Этот звук отбросил меня назад во времени.

Меня затрясло.
Мы вновь принимали участие в страшном шествии к Вестминстерскому аббатству. Затем мы сели в машину и присоединились к кортежу — из центра города, вдоль улицы Уайтхолл к улице Мэлл и далее к часовне Святого Георгия.

В течение всего того утра мой взгляд не отрывался от крышки гроба Ган-Ган, где была закреплена корона. Ее три тысячи бриллиантов и украшенный драгоценными камнями крест сияли в лучах весеннего солнца. В центре креста был бриллиант размером с крикетный мяч. На самом деле, это не просто бриллиант, а самый знаменитый бриллиант мира — 105-каратный монстр под названием "Кохинур". Самый большой алмаз, когда-либо явленный глазу человека. “Приобретенный” Британской империей в ее зените. Сворованный, как думали некоторые.

Я слышал, что он завораживает, и слышал, что он проклят.

Мужчины сражались за него, умирали за него, а потому бриллиант считался проклятым для мужчин.

Носить его разрешалось только женщинам.

После стольких трауров было странно просто... повеселиться. А через несколько месяцев наступил «Золотой юбилей». Пятидесятилетие пребывания бабули на троне.

Летом 2002 года мы с Вилли в течение четырех дней только тем и занимались, что шикарно одевались, запрыгивали в очередную черную машину и мчались в очередное место проведения очередной вечеринки или парада, приема или гала-концерта.

Британия не успевала протрезветь. Люди танцевали на улицах джигу, распевали с балконов и крыш. Каждый носил на себе ту или иную версию британского флага. В стране, известной своей сдержанностью, это было неожиданным выражением безудержной радости.

Во всяком случае, неожиданным для меня. При этом бабуля не выглядела напуганной. Я был поражен ее сдержанностью. Не то чтобы она не испытывала никаких эмоций. Напротив, я всегда думал, что бабуля испытывала все обычные человеческие эмоции. Она просто знала лучше, чем остальные из нас, смертных, как их контролировать.

Я стоял рядом с ней или позади нее на протяжении большей части празднования в честь "Золотого юбилея" и часто думал: если это не может поколебать ее, значит, она, действительно, заслужила свою репутацию невозмутимо безмятежного человека. В таком случае, подумал я, может, я подкидыш? Потому что я представлял собой нервную развалину.

Было несколько причин для моих нервов, но главной из них был назревающий скандал.
Незадолго до юбилея один из придворных вызвал меня в свой маленький кабинет и без особых церемоний спросил: "Гарри, вы употребляете кокаин?".

Отзвуки моего обеда с Марко...

"Что? Я — что?.. Как бы я мог?.. Нет!".
"Хм-м-м. Хорошо. А может, были какие-то фото? Может ли у кого-нибудь быть фото, на котором вы употребляете кокаин?".
"Боже, нет! Какая чушь! Почему вы спрашиваете?".

Он объяснил, что к нему обратился редактор газеты, утверждавший, что у него есть фото, на котором принц Гарри нюхает дорожку.

"Он лжет. Это неправда".
"Ясно. Но, в любом случае, этот редактор готов навсегда запереть фотографию в своем сейфе. Однако взамен он хочет сесть с вами и объяснить, что то, чем вы занимаетесь, очень вредно. Он хочет дать вам несколько жизненных советов".
"Вот как. Какая мерзость и какое коварство. Дьявольское коварство, на самом деле, потому что, если я соглашусь на эту встречу, то признаю свою вину".
"Верно".

Я сказал себе: после истории с Рехаббер Кукс все хотят напасть на меня. Она нанесла прямой удар, и теперь ее конкуренты выстраиваются в очередь, чтобы стать следующими.

Когда все это закончится?

Я успокаивал себя тем, что у редактора ничего не было, что он просто собирал информацию. Должно быть, до него просто дошли слухи, и он их отслеживал.

"Держись своего курса", — сказал я себе, а затем велел придворному разоблачить блеф журналиста, решительно опровергнуть заявление и отказаться от сделки. Прежде всего, отказаться от предложенной встречи.

"Я не собираюсь поддаваться шантажу".
Придворный кивнул. Готово.

Разумеется, примерно в тот период я на самом деле употреблял кокаин. На выходных в чьем-то загородном доме мне предложили дорожку, и с тех пор я вынюхал еще несколько. Мне это не особо понравилось и не сделало меня особенно счастливым, как, казалось, делало моих окружающих, но заставило меня почувствовать себя другим, и это и являлось главной целью. Почувствовать себя другим. Я был глубоко несчастным семнадцатилетним юношей, готовым попробовать почти все, что могло бы изменить статус-кво.
Во всяком случае, это было то, что я говорил себе. Тогда я мог лгать самому себе так же легко, как лгал тому придворному.

Но теперь я понял, что кокаин не стоил свеч. Риски намного перевешивали отдачу. Угроза разоблачения, перспектива испортить бабулин «Золотой юбилей», хождение по лезвию ножа с безумной прессой — ничто не стоило того.

С другой стороны, я хорошо сыграл в эту игру. После того, как я разоблачил блеф журналиста, он замолчал. Как и предполагалось, у него не было фотографий, и, когда его мошенническая игра не сработала, он ускользнул (ну, не совсем: он проник в "Кларенс-хаус" и очень сдружился с Камиллой и па). Мне было стыдно за то, что я солгал.

Но также я был горд. В трудной ситуации, в чрезвычайно страшном кризисе, я не чувствовал такого спокойствия, как бабуля, но, по крайней мере, мне удалось его демонстрировать. Я транслировал часть ее сверхсилы, ее героического стоицизма. Я пожалел, что рассказал придворному такую нелепую историю, но альтернатива была бы в десять раз хуже.

Итак... работа была выполнена хорошо?

Может, я, все-таки, не подкидыш.

Во вторник, в кульминационный день юбилея, миллионы людей наблюдали, как бабуля направлялась из дворца в церковь на специальную службу благодарения. Она ехала с дедом в золотой карете, которая полностью, включая каждый её квадратный сантиметр, была выполнена из сверкающего золота. Золотые двери, золотые колеса, золотая крыша, а поверх всего этого — золотая корона, которую держали в воздухе три ангела, отлитые из сияющего золота. Карета была построена за тринадцать лет до Американской революции, но до сих пор служила исправно.

Когда они с дедом ехали по улицам, где-то вдалеке огромный хор запел коронационный гимн: »Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! Мы смогли! Мы смогли!».
Даже самому отъявленному антимонархисту было бы сложно не ощутить хотя бы немного мурашек на коже.

В тот день, кажется, были ланч и званый ужин, но ни то, ни другое не оправдало ожиданий. Главное событие, по общему признанию, состоялось накануне вечером в садах перед Букингемским дворцом — выступление ряда величайших музыкантов века. Пол Маккартни спел "Ее величество". Брайан Мэй на крыше сыграл “Боже, храни королеву”.

"Как чудесно", — говорили многие.

И как чудесно, что бабуля была такой крутой, такой современной, что она действительно наслаждалась всем этим современным роком.

Сидя прямо за ней, я не мог не думать об этом. Видя, как она притопывает ногами и покачивается в такт, мне захотелось обнять ее, хотя, конечно, я этого не сделал. Об этом не могло быть и речи. Я никогда так не делал, и даже не мог представить себе обстоятельств, при которых такой поступок мог бы быть оправдан.

Известна история о том, как мама пыталась обнять бабулю. На самом деле, если верить очевидцам, это был, скорее, порыв, нежели объятие; бабуля уклонилась, чтобы избежать контакта, и все закончилось очень неловко, с отведением глаз и бормотанием извинений. Всякий раз, когда я пытался представить себе эту сцену, она напоминала мне о сорванной карманной краже или об отбивании мяча в регби.

Наблюдая, как бабуля зажигает под Брайана Мэя, я задавался вопросом: пытался ли па обнять бабулю хоть когда-нибудь? Вряд ли. Когда ему было лет пять-шесть, бабуля оставила его и отправилась в королевское турне, длившееся несколько месяцев, а вернувшись, крепко пожала ему руку. Что, возможно, было даже большим, чем то, что он когда-либо получал от деда.
Действительно, дед был так отчужден, так занят поездками и работой, что первые несколько лет своей жизни почти не видел папу.

По мере продолжения концерта я начал чувствовать усталость. У меня болела голова от громкой музыки и от стресса последних нескольких недель.

Бабуля, однако, не проявляла никаких признаков усталости. Она продолжала держаться, постукивая ногами и покачиваясь.

Внезапно я присмотрелся повнимательнее, заметив что-то у нее в ушах.
Что-то золотое?
Золотое, как золотая карета.
Золотое, как золотые ангелы.

Я присмотрелся повнимательнее. Возможно, не совсем золото. Нет, чуть более желтое.
Да. Желтые беруши.

Я перевел взгляд на свои колени и улыбнулся. Когда я вновь поднял голову, то начал с ликованием наблюдать, как бабуля отбивала такт музыке, которую она не могла слышать, музыке, дистанцироваться от которой она придумала таким умным и тонким способом.
Контроль.

Больше, чем когда-либо прежде, мне захотелось обнять свою бабулю.

Я находился с па тем летом; возможно, это был Балморал, хотя это мог быть и Кларенс-хаус, где он тогда жил более или менее постоянно. Он переехал вскоре после смерти Ган-Ган, и где бы он ни жил, я жил с ним.
Когда не жил в Мэнор-хаусе.

Приближался мой последний год в Итоне, и па захотел поговорить о том, как я представляю себе свою дальнейшую жизнь. Большинство моих приятелей собиралось поступать в университет. Вилли уже учился в Сент-Эндрюсском университете, и учился хорошо. Хеннерс только что сдал выпускные экзамены в школе Харроу и планировал отправиться в Ньюкасл.

"А ты, мой мальчик? Ты подумываешь о... будущем?".

Конечно. Конечно, я подумывал. В течение нескольких лет я со всей серьезностью говорил о работе на горнолыжном курорте в Лех-ам-Арльберге, куда обычно возила нас мама. Столько чудесных воспоминаний! В частности, я хотел работать в домике, где продавали фондю, в центре города; там любила бывать мама. Это фондю может изменить жизнь (я действительно настолько выжил из ума). Но теперь я сказал папе, что отказался от фантазии о фондю, и он вздохнул с облегчением.

Вместо этого я увлекся идеей стать лыжным инструктором… Па снова напрягся. "Об этом не может быть и речи".
"Хорошо".
Долгая пауза.

"Что думаешь о... сафари-гиде?".
"Нет, мой мальчик".
Никто и не обещал, что будет легко.

Часть меня действительно хотела сделать что-то совершенно нестандартное, что-то, что заставило бы всех в семье, в стране сказать: "Вот это да-а-а!". Часть меня хотела уйти, исчезнуть — как это сделала мама. И как делали и другие принцы. Разве давным-давно в Индии не жил парень, который просто вышел из дворца и сел под прекрасным баньяновым деревом? Мы читали о нем в школе. Или должны были читать.

Но другая часть меня чувствовала себя чрезвычайно амбициозной. Люди предполагали, что у Запасного нет или не должно быть никаких амбиций. Люди предполагали, что у членов королевской семьи, как правило, нет карьерных желаний или тревог. Ты — королевской крови, все уже сделано для тебя, так зачем тебе о чем-то беспокоиться? Но, на самом деле, я довольно сильно беспокоился о том, чтобы проложить свой собственный путь, найти свое предназначение в этом мире. Я не хотел быть одним из тех ленивцев, прихлебывающих коктейли и вызывающих у других закатывание глаз, которых все избегают на семейных сборищах. В моей семье, история которой уходит корнями вглубь веков, было много таких.

Па, на самом деле, мог бы стать одним из них. Он сказал мне, что его всегда отговаривали от тяжелой работы. Ему говорили, что Наследник не должен “делать слишком много”, не должен слишком стараться, чтобы не затмить монарха. Но он взбунтовался, прислушался к своему внутреннему голосу и нашел работу, которая его вдохновляла.
Он хотел этого и для меня.

Вот почему он не заставлял меня поступать в университет. Он знал, что этого не было в моей ДНК. Не то чтобы я был против университета как такового. На самом деле, Бристольский университет казался мне интересным. Я изучал литературу и даже подумывал о курсе истории искусств (многие симпатичные девушки интересовались этим предметом). Но я просто не мог представить себя проводящим годы, склонившись над книгой. Мой учитель из Итона тоже не мог. Он так и сказал мне: "Ты, Гарри, не из тех, кто учится в университетах". Теперь и па согласился с этим. Ни для кого не было секретом, мягко сказал он, что я не был “семейным ученым”.
Он сказал это не в насмешку. И все же, я поморщился.
Мы с ним ходили по кругу, и в я своей голове ходил туда-сюда, и в результате процесса исключения мы остановились на армии. Это имело смысл. Соответствовало моему желанию быть нестандартным, исчезнуть. Военные заберут меня подальше от любопытных глаз общественности и прессы. Но это также соответствовало моей надежде изменить ситуацию к лучшему.

И соответствовало моей индивидуальности. Моими любимыми игрушками в детстве всегда были солдатики. Я потратил тысячи часов на планирование и ведение эпических сражений с ними в Кенсингтонском дворце и в садах Хайгроува, спроектированных Розмари Верей. И к каждой игре в пейнтбол я относился так, как будто от ее исхода зависело будущее Содружества.
Па улыбнулся: "Да, мой мальчик. Армия — это как раз то, что нужно. Но сначала...", — добавил он.

Многие воспринимают годичный перерыв в учебе после школы как нечто, само собой разумеющееся. Па, однако, считал такой период одним из самых важных периодов, формирующих жизнь человека.
"Посмотри на мир, мой мальчик! Испытай приключения".

Поэтому мы с Марко сели и попытались решить, что это могли бы быть за приключения. Сначала мы остановились на Австралии. Полгода поработать там на ферме.
Отлично.
А вторая половина года — Африка. Я сказал Марко, что хотел бы присоединиться к борьбе со СПИДом. Не нужно было уточнять, что это было бы данью уважения маме, прямым продолжением ее работы.

Марко ушел, понаводил справки, а затем вернулся и сказал: "Лесото". Я признался, что никогда не слышал об этой стране.
Он рассказал мне про нее. Страна, у которой нет выхода к морю. Прекрасная страна. Граничит с Южной Африкой.
Много потребностей, много работы, которую нужно сделать.

Я был в восторге.
Наконец-то появился план.

Вскоре после этого я навестил Хеннерса. Это были выходные в Эдинбурге. Осень 2002 года. Мы пошли в ресторан, и я все рассказал ему. "Молодец, Хаз!". Он тоже взял годичный перерыв и проводил его в Восточной Африке. В Уганде, если не ошибаюсь. Работая в сельской школе. Однако в данный момент он работал неполный рабочий день в Ладгроуве. Он был там «шестеркой» (так в Ладгроуве называли разнорабочих). По его словам, это была очень крутая работа. Он должен был быть с детьми, наводить порядок на всей территории.
Кроме того, как поддразнил его я, он мог бесплатно есть клубнику и морковь.

Но он относился к этому вполне серьезно.
"Мне нравится преподавать, Хаз".
"О!".

Мы взволнованно говорили об Африке, строили планы о встрече там. После Уганды, после колледжа, Хеннерс тоже, вероятно, пошел бы в армию. Он собирался вступить в королевский пехотный полк. На самом деле, это не было его собственным решением: его семья носила военную форму на протяжении нескольких поколений. Мы также поговорили о встрече там. Может быть, сказали мы, однажды мы окажемся бок о бок, идя в бой или помогая людям на другом конце света.

Будущее. Мы вслух гадали, каким оно будет. Я беспокоился об этом, но не Хеннерс. Он не воспринимал будущее всерьез, он вообще ни к чему не относился серьезно. "Жизнь такова, какова она есть, Хаз". Хеннерс был таким всегда. Я завидовал его спокойствию.

После нашей встречи он направлялся в одно из эдинбургских казино. Cпросил, не составлю ли я ему компанию. "Эх, не могу", — сказал я. Я никак не мог пойти в казино. Если меня там увидят, это вызовет огромный скандал.
"Очень жаль", — сказал он.
"Ну, пока!", — сказали мы друг другу, уговорившись скоро встретиться вновь.

Прошло два месяца. Было утро воскресенья — как раз перед Рождеством 2002 года. Я получил эту новость, вроде, по телефону, хотя лишь смутно припоминаю, что держал трубку и слышал в ней слова. Хеннерс и еще один парень, покидая вечеринку недалеко от Ладгроува, врезались в дерево. Смутно помню весь звонок, но отчетливо помню свою реакцию. Так же, как когда па рассказал мне о маме. "Так... Значит, Хеннерс попал в аварию. Но он сейчас в больнице, правильно? Он же поправится?".

"Нет, он уже не поправится".
Второй парень, который сидел за рулем, получил серьезные травмы.

Мы с Вилли ходили на похороны. Маленькая приходская церковь по дороге от того места, где вырос Хеннерс. Я помню, как сотни людей кучно рассаживались на скрипучих деревянных скамьях. Помню, как после службы стоял в очереди, чтобы обнять родителей Хеннерса, Алекса и Клэр, и его братьев, Томаса и Чарли.

Думаю, пока мы ждали, я подслушал, как шепотом обсуждали катастрофу.

"Было туманно, ну, как обычно…".
"Они не собирались уезжать далеко…".
"А куда они собирались?".
"И который был час?".
"Они были на вечеринке, и звуковая система там сломалась!".
"Поэтому они поехали за другой".
"Нет!".
"Они поехали к другу за CD-проигрывателем".
"Ехать же было недалеко…".
"Поэтому они не стали заморачиваться насчет ремней безопасности…".

Совсем как мама.

И все же, в отличие от мамы, не было способа представить это как его исчезновение. Это была смерть, и тут не было двух вариантов.

Кроме того, в отличие от мамы, Хеннерс ехал не так быстро. Потому что за ним никто не гнался.

Все говорили, что скорость была максимум 30 километров в час. И все же, машина врезалась прямо в старое дерево.

Кто-то объяснил, что старым гораздо труднее, чем молодым.

Меня не хотели отпускать из Итона, пока я не выступлю на сцене. Мне сказали, что я должен был принять участие в одном из официальных драматических спектаклей, прежде чем меня «выпустят на волю».

Звучало нелепо, но в Итоне к театру относились крайне серьезно. Драматический факультет ставил несколько постановок каждый год, и постановка в конце года всегда была самой важной.

Поздней весной 2003 года ставили пьесу Шекспира "Много шума из ничего".

Я был выбран на роль Конрада. Второстепенный персонаж. То ли он просто любил заложить за воротник, то ли и вовсе был пьянчугой, что давало прессе всевозможные хитроумные поводы называть пьянчугой и меня.

Что это было?
Стереотипное восприятие, не так ли?

Истории писали сами себя.

Преподаватель драмы в Итоне ничего не сказал о стереотипном восприятии, когда давал мне роль. Он просто сказал мне, что я Конрад — "Кайфуй, Гарри!", — и я не сомневался в его мотивах. Я бы не стал допрашивать его, даже если бы заподозрил, что он издевается надо мной, потому что я хотел выбраться из Итона, а для этого нужно было сыграть в спектакле.

Одной из вещей, которые я понял, изучая пьесу, было то, что неправильно и слишком упрощенно сосредотачиваться на употреблении Конрадом алкоголя. Он действительно был очаровательным парнем. Верным, но при этом аморальным. Полным советов, но, по сути, последователем. Прежде всего, он был пособником, закадычным другом, главной функцией которого, по-видимому, было сделать так, чтобы зрители пару раз засмеялись. Мне было легко вжиться в такую роль, и во время генеральной репетиции я обнаружил в себе скрытый талант. Оказалось, что быть королевской особой — это почти что выступать на сцене. Игра есть игра, независимо от контекста.

В вечер премьеры отец сидел в самом центре переполненного театра Фаррера и наслаждался более остальных. Вот оно: его мечта сбылась, его сын играет Шекспира, и он получает то, что ему причитается! Он ревел, он выл, он аплодировал. Но, что сложно объяснить, в самые неподходящие моменты. Он как-то не попадал с реакцией. Он сидел молча, когда все остальные смеялись. Он смеялся, когда все остальные молчали. Это было более чем заметно, и чертовски отвлекало. Зрители думали, что па — это «подсадная утка», актер, который тоже занят в спектакле.
"Кто это там смеется, когда не смешно? О! Это принц Уэльский?".

Позже, за кулисами, па засыпал меня комплиментами: "Ты был великолепен, мой мальчик!".
Но я не мог не выглядеть сердитым.
"В чем дело, мой мальчик?".
"Па, ты вечно смеялся невпопад!".

Он был сбит с толку. Я тоже.
Как он мог не понимать, о чем я ему говорил?

Постепенно все прояснилось. Однажды он сказал мне, что, когда он был в моем возрасте и тоже играл в школьной постановке Шекспира, пришел дед и сделал точно то же самое. Тоже смеялся невпопад. Получился настоящий спектакль. Был ли дед ролевой моделью для па? Потому что па не знал другого способа быть родителем? Или это было что-то подсознательное? Или же это проявился какой-то рецессивный ген? Неужели каждое поколение обречено невольно повторять грехи предыдущего? Я хотел это знать, и я мог бы спросить, но это был не тот вопрос, который можно было бы обсудить с па. Или с дедом. Поэтому я выбросил это из головы и попытался сосредоточиться на хорошем.

Па здесь, сказал я себе, и он гордится, и это для меня не пустяк. Я имел больше, чем многие другие дети.

Я поблагодарил его за то, что он пришел, и поцеловал его в обе щеки.

Как говорит Конрад: "Неужели вы не можете извлечь какой-нибудь пользы из вашего недовольства?"

Я завершил свое образование в Итоне в июне 2003 года, благодаря многочасовой напряженной работе и некоторым дополнительным занятиям, организованным па. Немалый подвиг для столь неэрудированного, столь ограниченного, столь рассеянного парня, и, хотя я не гордился собой, именно потому, что не знал, как гордиться собой, я почувствовал отчетливую паузу в своей безостановочной внутренней самокритике.

А потом меня обвинили в обмане.

Учитель рисования предъявил доказательства обмана, которые, как оказалось, не были таковыми. Оказалось, что это вообще ничего не значило, и позже экзаменационная комиссия оправдала меня. Но ущерб был нанесен. Обвинение приклеилось ко мне.

С разбитым сердцем я хотел сделать заявление, провести пресс-конференцию, сказать миру, что я сделал свою работу! Что я никого не обманывал!

Но Дворец не позволил бы мне этого. В этом, как и в большинстве других дел, Дворец твердо придерживался семейного девиза: "Никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять". Особенно, если жаловался восемнадцатилетний парень.

Таким образом, я был вынужден сидеть сложа руки и ничего не говорить, в то время как газеты каждый день называли меня обманщиком и пустышкой (из-за художественного проекта! Я имею в виду — как можно “обмануть” кого-то, выполняя художественный проект?). Официально появился этот ужасный титул: "принц Болван". Точно так же, как меня выбрали на роль Конрада без обсуждения со мной и без моего согласия, так и теперь я был выбран на эту роль. Разница была в том, что в течение трех ночей мы много шумели из-за ничего. Это выглядело моей ролью на всю жизнь.

"Принц Гарри? Ах, да, не самый смышленый тип".
"Я читал, что он не смог честно сдать один простой экзамен!".

Я поговорил об этом с па. Я был близок к отчаянию. Он сказал мне то, что и говорил всегда:
"Мальчик мой, просто не читай этого".

Он никогда этого не читал. Он читал все остальное — от Шекспира до официальных документов по изменению климата, но никогда — новости (на самом деле, он смотрел канал "Би-би-си", но нередко просмотр заканчивался тем, что он швырял пульт в телевизор). Проблема была в том, что все остальные это читали. Все в моей семье , как и па, утверждали, что не читают, но, даже когда они заявляли это вам в лицо, лакеи в ливреях суетились вокруг, раскладывая все британские газеты на серебряных блюдах так же аккуратно, как булочки и мармелад.

Ферма называлась Тулумбилла. Ею владели люди по фамилии Хиллз.

Ноэль и Энни. Они были мамиными друзьями (Энни была соседкой мамы по квартире, когда мама только начала встречаться с па). Марко помог мне найти их и каким-то образом убедил их позволить мне бесплатно поработать у них на ферме.

У Хиллзов было трое детей: Никки, Юсти и Джордж. Старший, Джордж, был моим ровесником, хотя выглядел намного старше, возможно, из-за долгих лет тяжелого труда под палящим австралийским солнцем. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, моим боссом — в некотором смысле, моим директором. Хотя Тулумбилла совсем не походила на Итон.

На самом деле, она не походила ни на одно место, где я когда-либо был.

Я прибыл из зеленой местности. Ферма Хиллзов же была одой коричневому. Я прибыл из места, где каждый шаг отслеживался, регистрировался и подвергался осуждению.

Ферма была такой огромной и отдаленной, что большую часть дня меня никто не видел, кроме Джорджа. И странного кенгуру-валлаби.

Прежде всего, я приехал из места с умеренным, дождливым, прохладным климатом. На ферме Хиллзов было жарко.

Я не был уверен, что смогу выдержать такую жару. Австралийской глубинке свойственен климат, который я не понимал, и который, казалось, не мог принять мой организм. Как и па, я поникал при одном упоминании о жаре: как я должен был мириться с печью внутри доменной печи внутри ядерного реактора, установленного на вершине действующего вулкана?

Плохое место для меня, но еще хуже — для моих телохранителей. Эти бедные парни страдали по всем фронтам. Кроме того, их жилье было очень спартанским — пристройка на краю фермы. Я редко видел их и часто представлял себе, как они там, сидя в одних трусах перед шумным электрическим вентилятором, ворчливо правят свои резюме.

Хиллзы позволили мне ночевать в их главном доме, милом маленьком бунгало из белой вагонки, с деревянными ступеньками, ведущими на широкое крыльцо, входной дверью, пищащей, как котенок всякий раз, когда ее открывали, и издававшей громкий хлопок всякий раз, когда ее закрывали. На двери была плотная сетка для защиты от комаров размером с птицу. В тот первый вечер, сидя за ужином, я не слышал ничего, кроме ритмичного битья кровососов об эту сетку.

Особо слушать больше было нечего. Мы все чувствовали себя немного неловко, пытаясь притвориться, что я наемный работник, а не принц, пытаясь притвориться, что мы не думаем о моей маме, которая любила Энни, и которую, в свою очередь, Энни любила. Энни явно хотела поговорить о маме, но, как и в случае с Вилли, я просто не мог. Так что, я набросился на еду, похвалил ее, попросил добавки и поискал в своем мозгу темы для разговора. Но не смог придумать ни одной. Жара ослабила мои когнитивные способности.

Засыпая в те первые ночи в глубинке, я вызывал в воображении образ Марко и с тревогой спрашивал его:
"Мы действительно все продумали, приятель?".

Решать все проблемы помогала, как всегда, работа. Тяжелый, потный, безостановочный труд — вот что могли предложить Хиллзы, и его было предостаточно, и я не мог насытиться им. Чем усерднее я работал, тем меньше чувствовал жару и тем легче было говорить (или молчать) за обеденным столом.

Но это была не просто работа. Конечно, от наемного работника требовалась выносливость; кроме того — определенный артистизм. Нужно было уметь шептаться с животными. Считывать то, что сообщали тебе небо и земля.

Также нужно было превосходно уметь ездить на лошади. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллзы были гуннами, каждый из которых буквально "родился" в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло (который, в свою очередь, был тренером поло для па). Энни могла погладить лошадь по носу и сказать, о чем думает животное. А Джордж забирался в седло легче, чем большинство людей ложатся в свои постели.

Обычный рабочий день начинался в середине ночи. За несколько часов до рассвета мы с Джорджем, пошатываясь, выходили на улицу и брались за первые домашние дела, стараясь сделать как можно больше до восхода солнца. С первыми лучами солнца мы садились в седла, скакали галопом к окраинам принадлежащей Хиллзам территории размером в 161 кв. км (а это было вдвое больше территории, занимаемой Балморалом!) и начинали объезжать пастбища. Перегонять стадо скота. Мы также искали коров, отбившихся за ночь от стада, и загоняли их обратно. Или перевозили их на трейлере. Я редко знал наверняка, зачем мы перевозили коров, но суть понял: коровам нужно свое пространство. Я чувствовал их.

Всякий раз, когда мы с Джорджем обнаруживали группку, "мятежную шайку", заблудившихся коров, это было для нас особо сложным. Было крайне важно, чтобы они держались вместе. Если они разбегались в разные стороны, мы просто затрахивались: нам тогда требовался не один час на то, чтобы собрать их, и весь наш день шел насмарку. Если одна из них бросалась прочь, допустим, в заросли деревьев, Джорджу или мне приходилось очень быстро гнаться за ней. Бывало и такое, что в середине погони низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, если не сбивала наземь. Когда ты приходишь в себя, то проверяешь, не сломаны ли у тебя кости, нет ли внутреннего кровотечения. А твоя лошадь все это время угрюмо нависает над тобой.

Фокус был в том, чтобы не затягивать погоню. Длительная погоня изматывает корову, сокращает объем ее жировых отложений и снижает ее цену на рынке. Жир — это деньги, и, когда ты имеешь дело с австралийским скотом, у которого изначально очень мало жира, у тебя нет права на ошибку. Воды и травы там мало, а немногое имеющееся часто потребляют кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели так же, как другие смотрят на крыс.

Я всегда вздрагивал от того (и посмеивался над тем), как Джордж разговаривал с заблудившимся скотом. Он адресовал им страстные обращения, оскорблял их, проклинал их, чаще всего отдавая предпочтение определеному бранному слову, которое многие люди ни разу не употребляют за всю свою жизнь. Джордж же не выдерживал без него и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, слыша его, но для Джорджа это было "швейцарским армейским ножом" [прим. пер.: Swiss Army Knife, универсальный складной нож] в смысле языкового средства: он применял его бесконечно, и произносил это слово почти очаровательно, учитывая его австралийский акцент.
Это слово входило в состав нескольких дюжин слов, составлявших весь словарный запас Джорджа. Например, "жир" — это упитанная корова, готовая к забою. "Мясной бычок" — молодой бычок, которого должны были кастрировать (но еще не кастрировали). "Отъёмышем" назывался новорожденный теленок. "Перекуром" был перерыв для того, чтобы выкурить сигаретку. "Хавчик" означал еду. Я провел большую часть конца 2003 года, восседая в седле, наблюдая за отъёмышами, перекуривая и мечтая о своем следующем хавчике.

Иногда трудный, иногда довольно утомительный, объезд пастбищ мог оказаться неожиданно эмоциональным. Молодым коровкам было легче: они шли туда, куда их подталкивали, но молодым бычкам не нравилось, когда ими командовали, а больше всего им не нравилось, когда их разлучали со своими мамами. Они плакали, стонали и даже иногда нападали на нас. Бычок, размахнувшись, мог повредить своим рогом руку или ногу или разорвать артерию. Но я не боялся. Напротив, я обращался с ними чутко. И молодые самцы, казалось, чувствовали это.

Единственной работой, которую я не делал, единственной тяжелой работой, от которой я всегда уклонялся, была кастрация (удаление яичек). Каждый раз, когда Джордж доставал длинное блестящее лезвие, я сдавался: "Нет, приятель, я не могу. Давай сам".

В конце дня я принимал обжигающий душ, съедал гигантскую порцию ужина, а затем сидел с Джорджем на крыльце, сворачивая сигаретки и потягивая холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький СD-плеер, который напоминал мне о па. Или о Хеннерсе: "Он с еще один парнем поехал за CD-плеером…".Часто мы просто сидели, глядя вдаль. Земля была плоской, как столешница, и можно было видеть, как назревает гроза, за несколько часов до того, как она проявится, до того, как ее первые разряды, подобные паучьим лапам, пронзят землю. По мере того, как разряды становились все толще и ближе, по дому проносился ветер, заставляя занавески трепетать. Комнаты наполнялись белым светом. Первые раскаты грома сотрясали мебель. И, наконец, наступал всемирный потоп.
И тут Джордж вздыхал. Вздыхали и его родители: дождь означал траву, тот самый "жир". Дождь означал деньги.

Отсутствие дождя тоже было благословением, потому что чистое после бури небо оказывалось усыпанным звездами. Я показывал Джорджу то, что мне рассказали парни в Ботсване: "Видишь ту яркую звезду рядом с Луной? Это Венера. А вон там — Скорпион. Его лучше всего видно из южного полушария. А там — Плеяды. А это — Сириус, самая яркая звезда на небе. А там — охотник Орион. Все сводится к охоте, правда? Охотники, охотиться…".

"Ты о чем, Гарри?".
"Да просто так, дружище".

В звездах меня всегда бесконечно завораживало бесконечно далекое расстояние до них. Свет, который вы видели, возник сотни веков назад. Другими словами, глядя на звезду, вы смотрели в прошлое, во время, существовавшее задолго до того, когда жил тот, кого вы знали, кого любили.
Или умер.
Или исчез...

Мы с Джорджем обычно ложились спать около 8:30 вечера. Зачастую мы слишком уставали и спали в одежде. Я больше не боялся темноты: я жаждал ее. Я спал, как убитый, а просыпался заново рожденным. С болью внутри, но — готовым к большему.

Выходных у нас не было. Посвящая все свое время отнимающей все силы работе со стадом, в условиях беспощадной жары, я чувствовал, что становлюсь все меньше, каждое утро худея на килограмм и становясь молчаливее на несколько десятков слов.
Я даже лишился своего британского акцента! Через шесть недель я говорил совсем не так, как Вилли и па. Я больше говорил, как Джордж.

Да и одет я был, скорее, как он. Я стал носить фетровую ковбойскую шляпу, надетую так же небрежно, как и у него. Я также пользовался одним из его старых кожаных хлыстов.

Наконец, чтобы соответствовать новому себе, я получил новое имя: Спайк [прим. пер.: можно перевести как "верблюжья колючка", например].

Это произошло следующим образом: мои волосы так и не восстановились полностью после того, как я позволил своим приятелям в Итоне побрить их. Какие-то пряди взметнулись вверх, как летняя трава, в то время как остальные лежали ровно, будто лакированное сено. Джордж часто отзывался о моих волосах так: "На голове у тебя — полная фигня!". Когда мы ездили в Сидней на чемпионат мира по регби, я официально появился в зоопарке «Таронга», и меня попросили попозировать для фото с неким животным, которое называлось ехидной. Это было нечто среднее между ежом и муравьедом, у нее была жесткая колючая шерсть, и именно поэтому смотрители зоопарка назвали ее Спайком. Она выглядела, как сказал Джордж, полной фигней.

Более того, она была похожа на меня. Очень похожа на меня. И Джордж, случайно увидев фотографию, на которой я позирую со Спайком, взвизгнул: "Хаз! Шерсть у этой хрени — точно как твои волосы!".

С тех пор он называл меня только Спайком. Его примеру последовали мои телохранители. И по радиосвязи они тоже называли меня только Спайком. Некоторые из телохранителей даже заказали себе футболки, которые они надевали, находясь при исполнении своих обязанностей; на них было написано Spike 2003.

Довольно скоро мои давние приятели прознали об этом новом прозвище и тоже приняли его на вооружение. Для тех, для кого я не был ни Хазом, ни Базом, ни "принцем-работником на ферме", ни Гарольдом, ни "мальчиком моим", ни "Тощим" (так называли меня некоторые придворные), я стал Спайком. Идентификация всегда была проблематична для меня, но, учитывая полдюжины официальных имен и дюжину прозвищ, она вообще превратилась в "комнату смеха".

В большинстве случаев мне было все равно, как меня называют. Обычно я думал: мне все равно, кто я, только бы меня не называли принцем Гарри. Но потом из Лондона, из дворца, прибывала очередная официальная посылка, которая стремительно возвращала меня к моему прежнему "я", к моей прежней, королевской, жизни.
Как правило, посылка прибывала обычной почтой, хотя иногда ее доставлял мой новый телохранитель (охрана сменялась каждые две недели, чтобы давать людям возможность проводить время с семьей). Внутри пакета были письма па, офисные документы, а также несколько кратких сведений о благотворительных организациях, которыми я занимался. На всех посланиях было указано: "ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ГЕНРИ УЭЛЬСКОМУ".

В одном из отправлений была переписка группы придворных по деликатному вопросу. Бывший дворецкий мамочки написал "откровенное послание", в котором, на самом деле, не было никаких откровений. Это был просто поток оправдывающих самого себя мыслей, эгоцентричная версия событий, изложенная одним человеком. Моя мать однажды назвала этого дворецкого дорогим другом; она безоговорочно доверяла ему. И мы ему доверяли. А теперь он "доил" факт ее исчезновения, зарабатывая на этом. Моя кровь от этого просто вскипела. Я хотел вернуться домой и встретиться с ним лицом к лицу. Я позвонил па и объявил, что сажусь в самолет. Уверен, что это был один-единственный разговор с па, который состоялся в период моего нахождения в Австралии. Он в разговоре со мной (а затем в отдельном телефонном разговоре с Вилли) отговорил меня от этой встречи.

Все, что мы могли сделать, сказали они оба, это единым фронтом выступить с осуждением.

Так мы и поступили. Или они поступили? Я не имел никакого отношения к составлению проекта ответа (лично я зашел бы гораздо дальше!). В своем ответе они сдержанно обвинили дворецкого в предательстве и публично попросили о встрече с ним, с тем чтобы раскрыть его мотивы и подробнее изучить его "откровения".

Дворецкий ответил нам публично, заявив, что был бы рад этой встрече. Без какой-либо конструктивной цели.
Одной газете он поклялся: “Я бы с удовольствием поделился с ними своим мнением”.

Он хотел поделиться с нами своим мнением?!

Я с нетерпением ждал этой встречи. Я считал дни. Конечно же, та встреча не состоялась.

Я не знал, почему, и предположил, что ее отменил Дворец.
Я сказал себе: "Какой позор!".

Я думал о том человеке, как о единственном заблудшем бычке, сбежавшем тем летом.

В конце лета нас отправили в Уэльс и подвергли суровому испытанию под названием "Длинный охват". Безостановочный марш, затяжной марш-бросок и бег в течение нескольких дней, вверх и вниз по пустынной сельской местности, с грузом снаряжения на спинах, вес которого был равен весу маленького подростка. Хуже того, Европа тогда переживала историческую волну жары, и мы отправились на самый "гребень волны", в самый жаркий день в году.

Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.

Поздно вечером в субботу, во время нашего единственного вынужденного отдыха, мы спали в спальных мешках на грунтовой дороге. Через два часа нас разбудил гром и сильный дождь. Наша команда в составе пяти человек поднялась; мы подставили лица дождю, ловили ртом его капли. Было так хорошо. Но потом мы промокли. И пришло время снова выступать в поход.

Промокшие насквозь, под проливным дождем, марширующие солдаты теперь стали чем-то совершенно другим. Мы кряхтели, тяжело дышали, стонали, скользили по грязи. Постепенно я почувствовал, что моя решимость начинает ослабевать.

На кратковременной остановке на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение на ноге. Сел на землю, стянул правый ботинок и носок, и кожа со стопы слезла вместе с носком.

"Траншейная стопа".

Солдат рядом со мной покачал головой. "Жесть какая. Ты не можешь идти дальше".

Я был раздосадован.
Но, признаюсь, также испытал облегчение.

Мы находились на проселочной дороге. На соседнем поле стояла карета скорой помощи. Я, пошатываясь, направился к ней. Когда я подошел ближе, медики затащили меня через заднюю дверь автомобиля. Они осмотрели мои ноги и сказали, что этот марш для меня окончен.

Я кивнул, склонившись.

Моя команда готовилась выступать. "Пока, ребята. Увидимся в лагере".

Но потом появился один из наших старших сержантов. Старший сержант Спенс. Он позвал меня на пару слов. Я спрыгнул через заднюю дверь и захромал рядом с ним к ближайшему дереву.

Повернувшись спиной к дереву, он заговорил со мной ровным тоном. Это был первый раз за несколько месяцев, когда он не кричал на меня.

"Мистер Уэльский, у вас остался последний рывок. Буквально 10-12 километров, и все. Я знаю, знаю, с ногами у вас полная жопа, но советую не сдаваться. Я знаю, что вы сможете. И вы знаете, что сможете. Продолжайте. Вы никогда не простите себя, если остановитесь".

Он ушел.

Я, прихрамывая, вернулся в машину "скорой", выпросил у них всю ленту, смазанную оксидом цинка. Плотно обмотал ею ноги и засунул их обратно в ботинки.

Идя в гору, под гору, вперед, я продолжал, пытаясь думать о других вещах, чтобы отвлечься от агонии. Мы приблизились к ручью. Ледяная вода булетела благословением, подумал я. Но нет. Все, что я мог чувствовать, — это камни, прилегавшие к оголенной плоти.

Последние 6 километров были одними из самых трудных шагов, которые я когда-либо делал на этой планете. Когда мы пересекли финишную черту, я учащенно задышал от облегчения.

Час спустя, вернувшись в лагерь, все переобулись в кроссовки. В течение следующих нескольких дней мы слонялись по казармам, как старики.
Но — гордые старики.

В какой-то момент я, прихрамывая, подошел к старшему сержанту Спенсу и поблагодарил его.
Он слегка улыбнулся и ушел.

Несмотря на усталость и некоторое одиночество, я чувствовал, будто излучаю свет. Я ощущал себя на пике и думал и видел яснее, чем когда-либо прежде. Это чувство мало чем отличалось от того, что описывают люди, вступившие в монашеские ордена. Все казалось освещенным.

Как и у монахов, у каждого курсанта была своя комнатка. В ней всегда должен был быть безупречный порядок.
Маленькая кровать должна была быть аккуратно застелена. Черные ботинки должны были быть начищены, сверкая, будто от свежей еще краски. Двери комнаток должны были быть всегда открыты. Даже если ты закроешь дверь на ночь, старшие сержанты могли — и часто это делали — войти к тебе в любое время.
Некоторые курсанты горько жаловались. Никакого уединения!
Это веселило меня. Уединение? Что это?

В конце каждого дня я сидел в своей комнатке, натирал ботинки, плюя на них, а потом протирая, и делал из них зеркала, в которых я видел свою остриженную голову. В какое бы учреждение я ни попадал, казалось, что трагически плохая стрижка была первым делом. Потом я писал Челси (мне разрешили оставить свой мобильный телефон при себе по соображениям безопасности). Я рассказывал ей, как идут дела, писал, что скучаю по ней. Затем я давал свой телефон другим курсантам, которые тоже хотели написать своим подругам или парням.

Потом был отбой.

Без проблем. Я больше даже отдаленно не боялся темноты.

Я официально перестал быть принцем Гарри. Я был младшим лейтенантом Уэльским гвардейского кавалерийского полка «Блюз энд Ройялс», второго старейшего полка британской армии, входившего в состав Дворцовой кавалерии, стражников монарха.

“Выпускной” состоялся 12 апреля 2006 года. На него приехали па и Камилла, дед, Тигги и Марко.

И, конечно же, бабуля.
Она десятилетиями не присутствовала на выпускном параде, и ее появление было невероятной честью. Она открыто улыбалась, когда я проходил мимо.

И Вилли отдал мне честь. Теперь он тоже учился в Сандхерсте. Он тоже был кадетом (начав учиться после меня, потому что сначала поступил в университет). Теперь он не мог вести себя, как обычно, как когда мы учились в одном заведении, не мог притвориться, что не знает меня — иначе он допустил бы нарушение субординации.

На один краткий миг Запасной оказался выше по рангу, чем Наследник.

Бабуля провела осмотр войск. Подойдя ко мне, она сказала: "О... Здравствуй".
Я улыбнулся. И покраснел.

За церемонией вручения наград заиграла песня “Добрые старые времена”, а затем адъютант колледжа поднялся на своем белом коне по ступеням Старого колледжа.

Последовал обед в Старом колледже. Бабуля произнесла прекрасную речь. Когда день подошел к концу и ушли взрослые, началась настоящая вечеринка. Ночь серьезной выпивки, хриплого смеха. Моей парой была Челси. В конечном счете, мы набухались до потери памяти. На следующее утро я проснулся с широкой улыбкой и легкой головной болью.

"Следующая остановка, — сказал я зеркалу для бритья. — Ирак".
А именно, южный Ирак. Моему подразделению предстояло сменить другое подразделение, которое в течение месяцев проводило передовую разведку. Опасная это работа — постоянно уворачиваться от придорожных самодельных взрывных устройств и снайперов. В том месяце было убито десять британских солдат. За предыдущие полгода — сорок.

Я спрашивал свое сердце. Я не испытывал страха. Я был полон решимости.
Я не мог дождаться.

Кроме того, война, смерть, что угодно, всяко было лучше, чем оставаться в Британии, которая была своего рода битвой. Совсем недавно в газетах появилась статья о том, что Вилли оставил мне голосовое сообщение, выдавая себя за Челси. Также была опубликована статью о том, как я обратился к Джею-Эл-Пи за помощью в проведении исследовательского проекта в Сандхерсте. Обе истории, на этот раз, были правдой. Вопрос был в том, откуда газетам могли быть известны такие глубоко личные вещи?

Это сделало меня параноиком. Вилли тоже. Это заставило нас посмотреть другими глазами на так называемую мамину паранойю, совсем через другую призму.

Мы начали изучать свой внутренний круг, расспрашивать наших самых надежных друзей — и их друзей. С кем они разговаривали? Кому они доверились? Никто не был вне подозрений, просто никто. Мы даже сомневались в наших телохранителях, а мы всегда боготворили наших телохранителей (черт возьми, официально я сам теперь был телохранителем — телохранителем королевы). Они всегда были для нас как старшие братья. Но теперь и они были подозреваемыми.

На долю секунды мы даже усомнились в Марко. Вот насколько ядовитым стало подозрение. Мы подозревали всех подряд. Кто-то, чрезвычайно близкий мне и Вилли, тайком передавал материал в газеты, так что, нужно было рассмотреть каждого.
Какое это будет облегчение, подумал я, оказаться в настоящей зоне боевых действий, где все это не входит в мои ежедневные расчеты.
Прошу, пустите меня на поле боя, где существуют четкие правила его ведения. Где есть хоть какое-то чувство чести.

В феврале 2007 года министерство обороны Великобритании сообщило миру, что я отправляюсь на реальную службу, что я буду командовать группой легких танков на границе с Ираком, недалеко от Басры. Это было официально. Я отбыл в зону боевых действий.

Общественная реакция была своеобразной. Половина британцев были в ярости, считая, что это ужасно - рисковать жизнью младшего внука королевы. Запасной или нет, они сказали, это неразумно посылать королевскую особу в зону боевых действий. (Это было сделано впервые за последние 25 лет.)

Половина, однако, сказала «браво». Почему к Гарри должно быть особое отношение? Какой пустой тратой денег налогоплательщиков было бы обучить парня военному делу, а потом не использовать его. его. Если он умрет - он умрет, говорили они.

Враг, безусловно, чувствовал это. Во что бы то ни стало, заявили повстанцы, которые пытались разжечь гражданскую войну в Ираке, пришлите нам мальчонку.

Один из лидеров повстанцев направил официальное приглашение. «Мы ждем приезда юного красивого избалованного принца, затаив дыхание…»

У повстанцев был план, по словам их лидера. Они собирались похитить меня, а потом решить, что со мной делать — пытать, требовать выкуп или убить. Противореча заявленному, лидер повстанцев добавил, что прекрасный принц вернется к бабушке «без ушей».

Помню, что, когда я услышал это, кончики моих ушей стали теплее.

Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем исправить мне уши, чтобы предотвратить или исправить семейное проклятие (не нашла про связь формы ушей и семейного проклятия, но операция по исправлению формы ушей и лопоухости – очень популярная процедура). Я сказал, что категорически нет.

Через несколько дней другой лидер повстанцев вспомнил о моей матери. Он сказал, что мне следует учиться на ее примере и порвать со своей семьей.

Восстань против империалистов, Гарри, - сказал он.

В противном случае, предупредил он, «кровь принца оросит нашу пустыню».

Я не беспокоился, что Челс узнает об этом. Так как мы начали встречаться, она была так затравлена прессой, что полностью отключила себя от любых масс-медиа. Газеты она не читала, а Интернет был для нее под запретом.

Однако британские военные были очень заняты. Через два месяца после объявления о моей отправке на границу с Ираком, командующий сухопутными войсками генерал Даннатт внезапно отозвал это заявление.

Помимо публичных угроз со стороны повстанцев, британская разведка узнала, что моя фотография была распространена среди группы иракских снайперов с указанием, что я «мать всех целей».

Эти снайперы были лучшими: недавно они убили шестерых британских солдат. Миссия стала слишком опасной для меня, и для всех, кому не повезло оказаться рядом со мной. По оценке Данната и других, я бы стал «магнитом для пуль». Причиной всего этого Даннат назвал прессу.

В своем публичном заявлении об отмене моего отправления в Ирак, он раскритиковал журналистов за их чрезмерное усердие в предоставлении информации о моей миссии, их дикие спекуляции, которые «усугубили» уровень угрозы.

Папины сотрудники тоже выступили с публичным заявлением, в котором говорилось, что я «очень разочарован», что было неправдой. Я был не разочарован, я был раздавлен.
Когда новости дошли до меня, я был в Виндзорских казармах, сидел со своими парнями. Я собрался с духом и сообщил им эти плохие новости.

Хотя мы только что провели вместе месяцы поездок, совместных тренировок, во время которых мы стали братьями по оружию, теперь они были предоставлены сами себе. Мне было не просто жаль себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой должен был теперь делать мою работу, а мне придется всю жизнь жить с чувством вины и недоумения. Что, если у ребят ничего не получится?

На следующей неделе несколько газет сообщили, что я был в глубоком отчаянии и депрессии. Одна или две газеты, однако, сообщили, что отмена моего военного назначения была делом моих рук. История о трусости. Они сказали, что это я заставил начальство все отменить с помощью закулисных игр.

Я задумал уйти из армии. Какой смысл оставаться, если я не смогу на самом деле быть солдатом? Я поговорил об этом с Челс. Она разрывалась. С одной стороны, она не могла скрыть свое облегчение. С другой стороны, она знала, как сильно я хочу быть там, где находится моя команда.

Она знала, что пресса давно преследует меня и что армия была единственной отдушиной, которую я нашел для себя. Она также знала, что я верю в Миссию.

Я обсудил ситуацию с Вилли. У него тоже были сложные чувства относительно происходящего. Он сочувствовал, как солдат. Но как брат? Высококонкурентный старший брат? Он не мог заставить себя полностью сожалеть о таком повороте событий. Большую часть времени мы с Вилли не задумывались обо всей этой чепухе о Наследнике и Запасном. Но время от времени я понимал, что на каком-то уровне это действительно имело для него значение. Профессионально, лично его беспокоило то, где я нахожусь, что я делаю.

Не получая утешения ни от кого, я искал его в водке и Ред Булле. И в джине с тоником. Меня фотографировали примерно в это время, когда я входил или выходил из многочисленных пабов, клубов, домашних вечеринок в предрассветные часы.

Мне не нравилось просыпаться и обнаруживать свое фото на первой полосе таблоидов. Но чего я действительно не мог вынести, так это звука щелчков фотоаппаратов. Этот щелчок, этот ужасный шум за моей спиной или вспышка (про вспышку дописала сама, так как звук в пределах периферийного зрения – как-то странно) в пределах моего периферийного зрения, всегда волновали меня, всегда заставляли мое сердце биться чаще, но после Сандхерста этот звук, эта вспышка были похожи на взведение курка или взмах лезвия.

И тогда даже эта ослепительная вспышка стала отвратительней и еще более ранящей.

Отлично, подумал я, - Армия сделала меня более способным распознавать угрозы, чувствовать угрозы, получать адреналин перед лицом этих угроз, а теперь все это отбрасывает меня в сторону.

Мне было очень, очень плохо.

Папарацци каким-то образом знали об этом. Примерно в это же время они начали бить меня своими камерами, специально, чтобы спровоцировать меня. Они прижимались ко мне, шлепали, толкали или ударяли меня, надеясь разозлить меня, надеясь, что я отвечу на удар, чтобы получить лучшее фото и побольше денег за него.

Мое фото в 2007 году принесло кому-то около тридцати тысяч фунтов стерлингов. Это целый первоначальный взнос за квартиру.

Но вдруг я впаду в агрессию? Это может быть первоначальный взнос за целый дом в деревне.

Затем я попал в одну заварушку, которая стала большой новостью во всех газетах. Я ушел оттуда с разбитым носом, и мой телохранитель был в ярости. «Ты сделал этих папсов богатыми, Гарри! Доволен? Счастлив?»

«Нет, - я сказал. - Нет, я не счастлив».

Папарацци всегда были гротескны, но чем взрослее я становился, тем отвратительнее они были. Это было видно по их глазам, по их языку тела.

Они были более смелыми, более радикальными, похожими на молодых парней в Ираке, подвергшимся радикализации. Их муллы были редакторами - теми же, кто клялся исправиться после гибели моей мамы. Редакции публично пообещали никогда снова не отправлять фотографов преследовать людей, и вот, десять лет спустя, они вернулись к своим старым методам.

Они оправдывали себя тем, что они больше не отправляли на эту работу собственных фотографов. Вместо этого они заключали контракты с агентствами, которые-то и слали папсов. Никакой разницы на самом деле.

Газеты по-прежнему подстрекали и щедро награждали этих неудачников и хуликанов, преследующих королевскую семьи или кого-то еще, кому не повезло быть известным или заслуживающим освещения в прессе.

И всем было насрать.
Помню, я уходил из клуба в Лондоне, окруженный двадцатью папарацци. Они окружили меня, потом полицейскую машину, в которой я сидел, бросались на капот, прикрывая свои лица капюшонами и шарфами футбольных фанатов – так делают террористы.

Это был один из самых страшных моментов в моей жизни , и я знал, что это никого не волнует. Люди бы сказали, что это цена, которую я плачу. Но я никогда не понимал, что они имели в виду. Цена за что?

Я был особенно близок с одним из моих телохранителей, Билли. Я звал его «Билли Скала», потому что он был таким солидным, таким надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то бросил в меня из толпы. К счастью, оказалось, что это муляж.

Я пообещал Билли, что больше не буду драться с папарацци. Но я не мог избежать их засад. Поэтому, когда мы вышли из клуба, я сказал: «Тебе придется запихнуть меня в багажник машины, Билли».

Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Действительно? «Только так у меня не возникнет соблазна подраться с ними, и они не смогут на мне заработать».

Это был беспроигрышный вариант. Я не сказал Билли, что так делала моя мама.

Вот так началась очень странная рутина в нашем взаимодействии. Выходя из паба или клубе в 2007 году, я находил машину в переулке или на подземной парковке, забирался в багажник, Билли закрывал его, и я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он и еще один телохранитель везли меня домой.

Казалось, я нахожусь в гробу. Мне было плевать.

Чтобы отметить десятую годовщину со дня смерти нашей матери, Вилли и я организовали концерт в ее честь. Выручка от концерта должна была пойти на счет благотворительных организаций, с которыми мы уже работали ранее, и на счет новой благотворительной организации, которую я только что запустил, — Sentebale.

Миссией Sentebale является борьба с ВИЧ в Лесото, особенно с распространением ВИЧ среди детей.

(Сентебале на языке сесото означает «незабудка» - это был любимый цветок мамы)

Планируя концерт, мы с Вилли не испытывали никаких эмоций. Только дела. Юбилей – это миллион деталей, которые нужно учесть. Место проведения должно было быть достаточно большим (стадион Уэмбли), у билетов должна была быть разумная цена (сорок пять фунтов), а артисты должны были быть лучшими (Элтон Джон, Дюран Дюран, Пи Дидди).

Но в вечер мероприятия, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, чувствуя эту пульсирующую энергию, эту сдерживаемую любовь и тоску по матери, мы словно съежились.

Затем на сцену вышел Элтон. Он сел за рояль и публика сошла с ума. Я просил его выступить с песней «Свеча на ветру», но он отказался. Он не хотел быть мрачным. Вместо этого он выбрал: «Your song»:

Надеюсь, ты не против,

Что я выразил словами:

Как прекрасна жизнь,

Когда ты есть на свете

Он пел ее с улыбкой, вызванной добрыми воспоминаниями. Мы с Вилли пытались почувствовать то же самое, но тут на экране стали появляться фотографии мамы. Одна другой лучезарнее.

Мы уже не съеживались, нас просто смело в этот момент.

Когда песня закончилась, Элтон вскочил и представил нас публике:

- Их королевские высочества - принц Уильям и принц Гарри! Аплодисменты были оглушительными, ничего подобного мы никогда раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, на играх в поло, на парадах, в опере, но никогда в таком месте (похожем на пещеру, видимо, имеется в виду, замкнутое пространство) и при такой ситуации.

Вилли вышел, я последовал за ним, каждый из нас был в блейзере и расстегнутой сверху рубашке, как будто мы собирались на школьные танцы. Мы оба страшно нервничали.

Мы не привыкли к публичным выступлениям ни на какую тему, а особенно на тему нашей мамы. Честно говоря, и к частным выступлениям мы не привыкли.

Но стоя перед 65 000 человек, и еще 500 миллионами, смотрящих концерт в прямом эфире в 140 странах, мы были парализованы. Может быть, поэтому мы на самом деле ничего не сказали? Я смотрю на видео сейчас, и это поразительно. Это был момент, может быть, тот самый момент для нас, чтобы рассказать о ней, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее безукоризненных качествах, о магии, случающейся раз в тысячелетие, и о ее исчезновении. Но мы этого не сделали.

Я не утверждаю, что нужно было выступить с полноценной данью памяти в тот день, но может быть стоило добавить что-то личное? Мы не предложили ничего подобного. Все это было слишком свежо тогда.

Единственное, что я сказал, что было правдой и исходило из сердца , это был респект моей команде.

- Я также хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать привет всем ребята из эскадрильи А Дворцовой кавалерии, которые служат в Ираке в этот момент! Я хотел бы быть с вами. Мне жаль, что я не могу быть там. Но вам и всем остальным, кто участвует в операции в данный момент, мы оба хотели бы сказать: Берегите себя!

Чтобы отметить десятую годовщину со дня смерти нашей матери, Вилли и я организовали концерт в ее честь. Выручка от концерта должна была пойти на счет благотворительных организаций, с которыми мы уже работали ранее, и на счет новой благотворительной организации, которую я только что запустил, — Sentebale.

Миссией Sentebale является борьба с ВИЧ в Лесото, особенно с распространением ВИЧ среди детей.

(Сентебале на языке сесото означает «незабудка» - это был любимый цветок мамы)

Планируя концерт, мы с Вилли не испытывали никаких эмоций. Только дела. Юбилей – это миллион деталей, которые нужно учесть. Место проведения должно было быть достаточно большим (стадион Уэмбли), у билетов должна была быть разумная цена (сорок пять фунтов), а артисты должны были быть лучшими (Элтон Джон, Дюран Дюран, Пи Дидди).

Но в вечер мероприятия, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, чувствуя эту пульсирующую энергию, эту сдерживаемую любовь и тоску по матери, мы словно съежились.

Затем на сцену вышел Элтон. Он сел за рояль и публика сошла с ума. Я просил его выступить с песней «Свеча на ветру», но он отказался. Он не хотел быть мрачным. Вместо этого он выбрал: «Your song»:

Надеюсь, ты не против,

Что я выразил словами:

Как прекрасна жизнь,

Когда ты есть на свете

Он пел ее с улыбкой, вызванной добрыми воспоминаниями. Мы с Вилли пытались почувствовать то же самое, но тут на экране стали появляться фотографии мамы. Одна другой лучезарнее.

Мы уже не съеживались, нас просто смело в этот момент.

Когда песня закончилась, Элтон вскочил и представил нас публике:

- Их королевские высочества - принц Уильям и принц Гарри! Аплодисменты были оглушительными, ничего подобного мы никогда раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, на играх в поло, на парадах, в опере, но никогда в таком месте (похожем на пещеру, видимо, имеется в виду, замкнутое пространство) и при такой ситуации.

Вилли вышел, я последовал за ним, каждый из нас был в блейзере и расстегнутой сверху рубашке, как будто мы собирались на школьные танцы. Мы оба страшно нервничали.

Мы не привыкли к публичным выступлениям ни на какую тему, а особенно на тему нашей мамы. Честно говоря, и к частным выступлениям мы не привыкли.

Но стоя перед 65 000 человек, и еще 500 миллионами, смотрящих концерт в прямом эфире в 140 странах, мы были парализованы. Может быть, поэтому мы на самом деле ничего не сказали? Я смотрю на видео сейчас, и это поразительно. Это был момент, может быть, тот самый момент для нас, чтобы рассказать о ней, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее безукоризненных качествах, о магии, случающейся раз в тысячелетие, и о ее исчезновении. Но мы этого не сделали.

Я не утверждаю, что нужно было выступить с полноценной данью памяти в тот день, но может быть стоило добавить что-то личное? Мы не предложили ничего подобного. Все это было слишком свежо тогда.

Единственное, что я сказал, что было правдой и исходило из сердца , это был респект моей команде.

- Я также хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать привет всем ребята из эскадрильи А Дворцовой кавалерии, которые служат в Ираке в этот момент! Я хотел бы быть с вами. Мне жаль, что я не могу быть там. Но вам и всем остальным, кто участвует в операции в данный момент, мы оба хотели бы сказать: Берегите себя!

Несколькими днями позднее я проводил время в Ботсване с Челс. Мы остановились у Тидж и Майка. Ади тоже был там.

Первое взаимодействие этих четырех особенных для меня людей. Все это смахивало на то, как если бы я привел Челс домой, чтобы познакомить ее с мамой, папой и братом.

Большой шаг, мы все это знали. К счастью, Тидж, Майку и Ади она понравилась. И она тоже видела, что для меня это – особенные люди.

Однажды днем, когда мы все собирались на прогулку, Тидж начала ворчать:

-Принеси шляпу! Да-да! И солнцезащитный крем! Много солнцезащитного крема! Спайк, ты сгоришь с этой своей бледной кожей! Да-да, Спайк!

- Хорошо, мама, - вылетело из моих уст. Я услышал эти слова и замер. Тидж услышала их и замерла. Но я не поправил себя.

Тидж выглядела потрясенной и тронутой, я тоже был тронут.

После этого я всегда называл ее мамой. Это было хорошо. Для нас обоих.

Я всегда старался называть ее мамой, не мамочкой (тут не совсем правильный перевод, потому что Гарри делает различие между Mom и Mum, оба слова на русском – мама). Мамочка была только одна.

В общем, поездка удалась. Но все же стресс ощущался постоянно. Это было видно по тому, сколько я пил. В какой-то момент мы с Челс взяли лодку и плавали то вниз, то вверх по реке. Главное, что я помню – это виски Southern Comfort и Самбука (Самбука Gold днем, Black Sambuka ночью).

Помню, как проснулся утром, лицо прилипло к подушке, а голова словно жила отдельно от тела (дословно – словно отвязалась от шеи). Конечно, мне было весело, но я также испытывал гнев и чувство вины из-за того, что не был рядом со своими ребятами, не воевал с ними и не руководил ими.

Я плохо справлялся. Челс, Ади, Тидж и Майк ничего мне не говорили. Может быть, они ничего не видели. Я, вероятно, неплохо поработал, чтобы скрыть свои эмоции. Со стороны мое пьянство, вероятно, выглядело как вечеринка. И я говорил сам себе, что это просто вечеринка, но в глубине души, где-то очень глубоко (улыбочка моя, т.к. дословно там написано "на каком-то уровне"), я знал. Что-то должно было измениться. Я знал, что нельзя продолжать в том же духе.

Поэтому, как только я вернулся в Британию, я попросил о встрече с моим командиром, полковником Эдом Смит-Осборном. Я восхищался полковником Эдом. И я был очарован им.

Он был не такой, как другие мужчины. Но скажем так – он не был похож ни на одно человеческое существо, которое я когда-либо встречал. Он был создан из иных элементов, нежели мы. Металл (дословно там "металлолом"), проволока и львиная кровь. Выглядел он тоже отлично от других. Его лицо было удлиненным, как у лошади, но не было таким гладким, как лошадиная морда; на каждой щеке у него росло по пучку волос.

Его глаза были большими, спокойными, в них светились мудрость и стоицизм. Мои глаза, напротив, все еще были налиты кровью от моего дебоша в Окаванго, и бегали по сторонам, пока я произносил свою короткую речь:

- Полковник, мне нужно найти способ вернуться к операции, иначе мне придется уйти из армии.

Не уверен, что полковник Эд поверил моей угрозе. Я не уверен, что сам поверил себе. Но в политическом, дипломатическом, стратегическим плане он не мог позволить себе сбросить мое заявление со счетов.

Принц на боевой службе был крупным активом для пиара, мощным ресурсом для привлечения новых рекрутов. Полковник не мог игнорировать тот факт, что, если я уйду, его начальство может обвинить в этом его, а начальство начальства обвинит в сложившейся ситуации последнее (нижестоящих), и все это пойдет вверх по цепочке.

С другой стороны, многое из того, что я увидел от него в тот день, было настоящей человечностью. Парень понял. Как солдат, он сочувствовал мне. Он содрогнулся от мысли, что можно запретить участвовать в боевых действиях (не уверена в правильности перевода этого предложения, но другой версии у меня нет). Он действительно хотел помочь.
- Гарри, возможно, есть способ…

По его словам, об Ираке нужно было забыть, он навсегда исключен из обсуждения. Увы. Но, возможно, - добавил он, - Афганистан может быть твоим вариантом.

Я прищурился. Афганистан? Он пробормотал что-то о том, что это «более безопасный вариант». О да… Более безопасный…О чем, черт возьми, он болтает? Афганистан был намного опаснее Ирака. В тот момент у Британии было семь тысяч солдат в Афганистане, и каждый день они участвовали в самых ожесточенных боевых действиях со времен Второй мировой войны. Но кто я такой, чтобы спорить? Если полковник Эд считает Афганистан более безопасным и если он готов отправить меня туда, отлично.

- Какую работу я буду выполнять в Афганистане, полковник?

- ПАН. Передовой авиационный наводчик.

Я моргнул (наверное, он хотел сказать, что удивленно посмотрел на полковника?).

Он объяснил, что это очень востребованная работа. Перед ПАН была поставлена задача управлять всей авиацией, прикрывать парней на земле, организовывать рейды, не говоря уже о спасательных операциях, медицинской эвакуации, список можно продолжить. Конечно, это не новая работа, но она жизненно необходима в этом новом виде войны.

-Почему так, сэр?

- Потому что эти чертовы талибы везде! И нигде! Их просто не найти, -объяснил он. - Местность пересеченная и находится на удалении. Горы и пустыни, пронизанные туннелями и пещерами — все это похоже на охоту на коз. Или на призраков.

Нужно было смотреть с высоты птичьего полета. Поскольку у талибов не было самолетов, это было легко. Мы, британцы, плюс янки владели воздухом. Но именно ПАН помогли нам добиться этого преимущества. Скажем, патрульной эскадрилье нужно узнать об угрозах поблизости. ПАН сверяется с беспилотниками, с летчиками-истребителями, вертолетами, и на высокотехнологичном ноутбуке создает 360-градусную картину поля боя.

Скажем, та же самая эскадрилья вдруг попадает под обстрел. ПАН сверяется с меню — Apache, Tornado, Mirage, F-15, F-16, A-10 — и вызывает самолет, наиболее подходящий для ситуации или лучший из имеющихся., а затем направляет этот самолет на противника. Используя самую современную технику, ПАН не просто обрушивают огненный дождь на головы противника, а водружают огонь на противника, словно это корона.

Потом он сказал мне, что у всех ПАН есть шанс подняться на «Хоуке» и испытать себя в воздухе.

К тому времени, когда полковник Эд замолчал, у меня слюнки текли.

- ПАН, сэр. Когда я смогу поехать туда?

- Не так быстро. ПАН это отличная работа, все хотят ее. Так что придется подождать немного. Кроме того, это сложная работа. Знание технологий и ответственность, необходимые для ПАН, требуют большого количества тренировок. Так что начнем с начала, - сказал он.

Мне предстояло пройти сложную сертификацию.

- Где, сэр?

- На базе Королевских ВВС в Лиминге.

В…Йоркшир-Дейлз? (Это Йоркширские Долины, национальный парк Великобритании)

Ранняя осень.

Каменные стены-изгороди, лоскутные поля, овцы, щиплющие траву на склонах холмов. Впечатляющие известняковые скалы, утесы и осыпи. Красивые пурпурные болота.

Пейзаж не был так известен, как Озерный край, расположенный чуть западнее, но все равно захватывал дух и вдохновлял великих творцов из британской истории. Вордсворта, например. В школе я не читал сочинения этого старого джентльмена, но теперь я подумал, что он, должно быть, был чертовски хорош, если проводил время в этих краях.

Стоять на скале над этими местами и пытаться стереть их с лица земли - было кощунством. Конечно, это было ненастоящее уничтожение. На самом деле я не взорвал ни одной долины. Тем не менее, в конце каждого дня я чувствовал себя так, как будто я сделал это (взорвал долины). Я изучал Искусство Разрушения, и первое, что я узнал, это то, что разрушение в какой-то мере созидательно. Оно начинается с воображения. Прежде чем что-то разрушить, вы должны представить, что это разрушено, и я очень хорошо научился представлять долины как дымящийся адский пейзаж.

Учения каждый день были одинаковыми. Подъем на рассвете. Стакан апельсинового сока, тарелка овсянки, затем плотный английский завтрак, затем учения. Когда над горизонтом светает, я начинаю общение с самолетом. Обычно это Hawk.

Самолет достигал своей ИТ, исходной точки, в пяти-восьми морских милях, и тогда я обозначал цель, подавая сигнал к пуску. Самолет разворачивался и начинал движение. Я вел его по небу, над местностью, используя разные ориентиры. Г-образная лесополоса. Т-образная дамба. Серебряный амбар. При выборе ориентиров мне было приказано начинать с большого, переходить к чему-то среднему, а затем выбирать что-то маленькое. Представьте мир, сказали мне, как иерархию.

Иерархия, говорите? Думаю, я могу справиться с этим.

Каждый раз, когда я называл ориентир, пилот отвечал: «Подтверждаю».

А еще я визуал. Мне нравилось это.

Я наслаждался ритмами, поэзией, медитативным пением всего этого. И я нашел более глубокий смысл в учениях. Я часто думал: все это игра, не так ли? Заставить людей видеть мир таким, каким его видите вы. И получать ответ от них.

Обычно пилот летел низко, в пятистах футах над землей, на уровне восходящего солнца, но иногда я опускал его ниже и затем отправлял в резкий набор высоты. Когда он несся ко мне со скоростью звука, пилот брал штурвал на себя и отстреливался под углом сорок пять градусов (насики, сорян, перевела, как поняла. Не авиатор я).

Затем я начинал новую серию описаний местности, с новыми деталями. Когда пилот достигал вершины своего подъема и выходил из крена, когда он выравнивал самолет и начинал ощущать отрицательные перегрузки, он видел мир таким, каким я его нарисовал, а затем пикировал вниз.

Внезапно он сообщал: Цель захвачена!

Затем: Всухую! (значит, бомбы выпущены)

Тогда я говорил: Чисто (друзья, хз, как переводятся эти команды, не обессудьте).
Это означало, что его бомбы были всего лишь духами, растворяющимися в воздухе. Затем я ждал, внимательно прислушиваясь к воображаемым взрывам.
Недели пролетали.

Поскольку я был тренированным ПАН, мне нужно было подготовиться к боевым действиям, что означало владение двадцатью восемью различными боевыми системами управления.

Под управлением подразумевалось взаимодействие с самолетом. Каждая система управления была сценарием, небольшой игрой.

Например, представьте, что в ваше воздушное пространство входят два самолета.

- Доброе утро, это Чувак Ноль Один и Чувак Ноль Два. Мы - два F-15 с двумя PGM на борту, плюс один JDAM, возможное время пребывания в районе цели - девяносто минут, и в настоящее время мы находимся в двух морских милях к востоку от вашего местоположения на эшелоне полета 150, ожидаем ответ…

Мне нужно было точно знать, что они говорят, и как реагировать на них именно на их собственном жаргоне. К сожалению, я бы не смог научиться этому в обычной тренировочной зоне. Обычные районы, такие как равнина Солсбери, были слишком открытыми. Кто-нибудь увидит меня и сообщит прессе, и мое прикрытие будет раскрыто; в этом случае я бы вернулся к тому, с чего начал.

Вместо этого мы с полковником Эдом решили, что я должен изучить элементы управления где-нибудь подальше… где-нибудь вроде… Сандрингема!

Мы оба улыбнулись, когда эта мысль пришла нам в голову. Потом рассмеялись. Последнее место, о котором кто-либо мог подумать, как о месте обучения принца Гарри. Усадьба бабушки. Я снял комнату в маленьком отеле недалеко от Сандрингема — Найтс Хилл. Я знал это место всю свою жизнь, проезжал мимо него миллион раз. Всякий раз, когда мы приезжали к бабушке на Рождество, наши телохранители ночевали там. Стандартный номер: сто фунтов. Летом Найтс-Хилл, как правило, был полон орнитологов, там проводились свадьбы.

Но сейчас, осенью, он был пуст. Уединение было захватывающим и было бы полным, если бы не пожилая дама в пабе при отеле. Она смотрела на меня выпученными глазами каждый раз, когда я проходил мимо. Одинокое, почти анонимное мое существование сузилось до одной интересной задачи, я был словно в бреду. Я старался не говорить об этом Челси, когда звонил ей по вечерам, но мое счастье было трудно скрыть.

Я вспоминаю один трудный разговор. Что мы делали? К чему мы двигались? Она знала, что я думаю о ней и переживаю за нее. Но она чувствовала себя невидимой. Я тоже был не осязаем (для нее). Она знала, как я отчаянно хотел пойти на войну. Как она могла не простить мою некоторую отстраненность? Я был тогда ошеломлен. Я объяснил, что это то, что мне нужно делать, то, что я хотел делать всю свою жизнь всем сердцем и душой. Если это означало, что у меня оставалось меньше сердца и души для чего-то или кого-то еще, то что ж… мне жаль

Па знал, что я живу в Найтс-Хилл, и знал, что я планирую делать (отправиться в Афганистан). И он как раз направлялся в Сандрингем с продолжительным визитом. Но все же он ни разу не заглянул ко мне. Наверное, давал мне пространство для самостоятельной жизни. Кроме того, он все еще находился в состоянии молодожена, хоть свадьба и состоялась более чем 2 года назад.

Однажды он смотрел в небо и увидел самолет «Тайфун», совершающий низкие проходы вдоль дамбы, и решил, что им управляю я. Поэтому он сел в свою Audi и поспешил туда. Он нашел меня в болотах, на квадроцикле, ведущим переговоры с «Тайфуном» в нескольких милях от меня.

Пока я ждал появления «Тайфуна» в небе над головой, мы быстро переговорили. Он сказал, что видит, как хорошо я справляюсь с этой новой работой. Прежде всего, он видел, как усердно я над этим работаю, и это его обрадовало. Папа всегда был трудягой. Он верил в работу. Все должны работать, - часто говорил он. Но его собственная работа была своего рода религией, потому что он яростно пытался спасти планету. Он десятилетиями боролся за то, чтобы предупредить людей об изменении климата, и никогда не колебался, несмотря на то, что пресса жестоко высмеивала его, называя Цыпленком Цыпой (или Henny Penny – это сказка о курице, которая верила в конец света).

Бессчетное количество раз поздно ночью мы с Вилли находили его за письменным столом среди гор набитых доверху синих почтовых мешков — его переписка. Не раз мы обнаруживали его, лицом на столе, крепко спящим. Мы трясли его за плечи, и он вскакивал с листком бумаги, прилипшим ко лбу.

Наряду с важностью работы он также верил в магию полета. В конце концов, он был пилотом вертолета, поэтому ему особенно нравилось видеть, как я веду эти самолеты над болотистыми равнинами на невероятных скоростях. Стоит упомянуть, что добропорядочные граждане Вулфертона не разделяли его энтузиазма. Десятитонные самолеты, ревущие прямо над их черепичными крышами, точно не вызывали ликования.

База Королевских ВВС в Мархэме получила десятки жалоб. Сандрингем должен был быть бесполетной зоной. Всем жалобщикам сказали: такова война.

Мне нравилось видеть Па, нравилось чувствовать его гордость за меня, и я чувствовал воодушевление от его похвалы, но мне нужно было вернуться к работе.

Я был в середине цикла управления и не мог сказать «Тайфуну», чтобы он подождал немного.

- Да, да, дорогой мальчик, - возвращайся к работе.

Он уехал. Пока он шел по дорожке, я сказал «Тайфуну»:

- Новая цель. Серая Ауди. Направился на юго-восток от моей позиции вниз по трассе. К большому серебристому амбару, ориентированному с востока на запад.

«Тайфун» выследил Па, пролетел прямо над ним, почти разбил стекла его Audi. Но в конце концов пощадил его. По моему приказу. Он разнес вдребезги серебристый амбар

Англия вышла в полуфинал чемпионата мира по регби 2007 года. Никто этого не ожидал, не предсказывал. Никто не верил, что Англия способна на что-то стоящее, а теперь команда была в шаге от победы.

Миллионы британцев охватила лихорадка регби, в том числе и меня.

Поэтому, когда меня пригласили на полуфинал в октябре того же года, я не стал стесняться. Я сразу сказал да. Бонус: в том году полуфинал проходил в Париже — городе, в котором я никогда не был.

Организаторы Кубка мира предоставили мне водителя, и в мой первый же вечер в Городе Света я спросил его, знает ли он тот туннель, в котором моя мать…

Я увидел в зеркало заднего вида, как округляются его глаза. Он был ирландец, с добрым, открытым лицом, и я мог легко прочитать на этом лице его мысли: «Какого хрена? Я не подписывался на это».

- Туннель называется Pont de l'Alma, - сказал я ему.

- Да, да, - Он знал это.

- Я хочу проехать сквозь него.

- Хочешь проехать через туннель?

- Со скоростью шестьдесят пять миль в час, если быть точным.

- Шестьдесят пять?

- Да.

Точная скорость, с которой предположительно ехала мамина машина, согласно данным полиции, в момент аварии. Не 120 миль в час, как пресса изначально сообщала.

Водитель посмотрел в сторону пассажирского сидения. Билли Скала кивнул с серьезным видом. Давай сделаем это. Билли добавил, что если водитель когда-нибудь расскажет кому бы то ни было, что мы попросили его проехать по туннелю, мы найдем его и ему придется заплатить.

Водитель торжественно кивнул. Мы двинулись вперед, пробираясь сквозь пробки, проезжая мимо отеля «Ритц», где той августовской ночью мама в последний раз ужинала со своим бойфрендом.

Потом мы подъехали ко входу в туннель. Мы рванули вперед, пересекли выступ в начале туннеля - ту неровность, из-за которой мамин «мерседес» якобы сбился с курса. Но выступ был практически незаметен. Мы его почти не чувствовали. Когда машина въехала в туннель, я наклонился вперед, наблюдая, как освещение меняется на водянисто-оранжевое, рассматривая, как мимо мелькают бетонные столбы. Я считал их, считал удары своего сердца, и через несколько секунд мы вынырнули с другой стороны. Я откинулся на спинку кресла. Я тихо сказал: и это все? Это же ничего особенного. Просто прямой туннель.

Я всегда представлял этот туннель каким-то коварным проходом, опасным по своей сути, но это был всего лишь короткий, простой туннель, никаких особенностей – стандартный туннель . Нет причин, по которым кто-либо должен когда-либо умирать внутри него

Водитель и Билли Скала ничего не ответили. Я выглянул в окно:

- Еще раз.

Водитель уставился на меня в зеркало заднего вида.

- Еще?

- Да. Пожалуйста.

Мы проехали сквозь туннель еще раз.

- Достаточно. Спасибо.
Достаточно. Спасибо. Это была очень плохая идея. У меня было много плохих идей за мои двадцать три года, но эта была уникально непродуманной.

Я говорил себе, что хочу закрыть для себя эту историю, на на самом деле этого не произошло. В глубине души я надеялся ощутить в этом туннеле то же, что я ощутил в тот момент, когда JLP дал мне отчет полиции об аварии, — недоверие. Сомнение.

Наоборот, это была та ночь, когда все сомнения отпали. Она мертва, подумал я. Боже мой, она действительно ушла навсегда. История получила завершение, которое я делал вид, что искал.

Я получил ответ сполна. И теперь никогда не смогу избавиться этого знания. Я думал, что проезд по туннелю положит конец или ненадолго прекратит боль, десятилетие непрекращающейся боли.

Вместо этого началась Боль, Часть Вторая.

Было около часа ночи. Водитель высадил меня и Билли у бара, где я пил и пил. Там было несколько парней, и я пил с ними, а с некоторыми пытался затеять драки. Когда нас выгнали из паба и Билли Скала провожал меня обратно в отель, я попытался подраться и с ним. Я зарычал, замахнулся и ударил его по голове. Он почти не реагировал. Он только нахмурился, как сверхтерпеливый родитель.

Я снова ударил его. Я любил его, но я был полон решимости причинить ему боль. Он уже видел меня таким раньше. Раз или два.

Я слышал, как он сказал другому телохранителю:

- Сегодня он просто заноза в заднице.

Хочешь увидеть занозу в заднице? – Вот она.

Каким-то образом Билли и другой телохранитель подняли меня в мою комнату, положили меня на кровать.

Но после того, как они ушли, я вскочил. Я оглядел комнату. Только что взошло солнце. Я вышел наружу, в холл На стуле у двери сидел телохранитель, но он задремал. Я на цыпочках прошел мимо, вошел в лифт, выбрался из отеля. Из всех правил моей жизни это считалось самым нерушимым. Никогда оставить своих телохранителей. Никогда не блуждать в одиночестве, нигде, тем более в чужом городе.

Я шел вдоль Сены. Посмотрел на Елисейские Поля в отдалении Постоял рядом с каким-то большим колесом обозрения. Прошел мимо маленьких книжных киосков, мимо людей, которые пили кофе и ели круассаны.

Я курил, не концентрируя взгляд ни на чем. Смутно припоминаю, что несколько человек узнали меня и разглядывали меня, но, к счастью, это происходило до эпохи смартфонов. Никто остановил меня, чтобы сделать фото.

Позже, выспавшись, я позвонил Вилли, рассказал ему о своей ночи. Ничто из этого не стало для него новостью. Выяснилось, что в свое время он тоже проехал по этому туннелю.

Он собирался приехать в Париж на финал по регби. Мы решили сделать это вместе. После этого мы впервые заговорили об аварии. Мы говорили о недавнем следствии.

Смехотворное следствие, согласились мы оба. Окончательный письменный отчет был оскорблением. Мудреный, полный фактических ошибок, зияющий логическими несостыковками, он вызвал больше вопросов, чем дал ответов. После всех этих лет, говорили мы, и всех этих денег — как это возможно?

Прежде всего, общий вывод о том, что водитель мамы был пьян и, таким образом, являлся единственной причиной аварии, был удобным и абсурдным. Даже если этот человек выпил, даже если бы он был пьян в жопу, ему не составило бы труда проехать по этому короткому туннелю.

Если только папарацци не гнались за ним и не ослепили его. Почему папарацци не было предъявлено обвинения? Почему они не сидели в тюрьме? Кто их послал?

В самом деле, почему — если только коррупция и сокрытие фактов не были в порядке вещей? Мы были единодушны по всем этим пунктам, а также по следующим шагам. Мы хотели бы выступить с заявлением, мы совместно призвали бы к возобновлению расследования аварии. Может быть, провели бы пресс-конференцию.

Нас отговорили от этого сильные мира сего.

Через месяц я отправился на базу Королевских ВВС Брайз Нортон и сел на C-17 (это военно-транспортный самолет). В самолете были еще десятки солдат, но я был единственным, кто поднялся на борт тайком.

С помощью полковника Эда и JLP я незаметно вошел в самолет, а затем пробрался в нишу за кабиной. В нише были двухъярусные кровати для экипажа, которые использовались во время ночных полетов.

Когда заработали двигатели, и самолет с ревом понесся по взлетно-посадочной полосе, я лег на нижнюю койку, используя свой небольшой рюкзак в качестве подушки.

Где-то внизу, в грузовом отсеке находился мой Берген (это такой навороченный рюкзак), где были аккуратно упакованы три пары камуфляжных брюк, три чистые футболки, солнцезащитные очки, надувная кровать, маленький блокнотик и тюбик солнцезащитного крема.

Этого было более, чем достаточно.

Могу честно сказать, что не оставил себе ничего, кроме нескольких маминых украшений, локона ее волос в маленькой синей коробочке, и ее фотографии в серебряной рамке, которая обычно стояла на моем столе в Итоне, и все это я спрятал в надежном месте.

И, конечно же, мое оружие. Мои 9-миллиметровый и SA80A были сданы клерку с суровым лицом, который запер их в стальном ящике, который также отправился в грузовой отсек. Я остро ощущал их отсутствие, так как впервые в жизни, не считая той странной утренней прогулки по Парижу, я собирался выйти в большой мир без вооруженных телохранителей.

Полет длился вечность. Семь часов? Девять? Я не могу сказать. Это было похоже на целую неделю. Я пытался уснуть, но голова была переполнена мыслями. Большую часть времени я смотрел. На верхнюю полку. На свои ступни. Я слушал звук двигателей, разговоры других солдат на борту.

Я прокручивал в голове свою жизнь. Я думал о Па и Вилли. И о Челс. В газетах сообщили, что мы расстались. (Один заголовок таким: «Ура, Гарри бросили!»).

Расстояние между нами, разница в жизненных целях были слишком велики. Было достаточно сложно поддерживать отношения, находясь в одной стране, но если я уезжал на войну, сохранить отношения казалось невозможным.

Конечно, ничего из информации в газетах не было правдой. Мы не расстались. Она трогательно и нежно попрощалась со мной и пообещала дождаться меня. Поэтому она знала, что нужно игнорировать все другие истории в газетах о том, как я отреагировал на разрыв. Сообщалось, что я прошвырнулся по пабам и выпил несколько десятков шотов водки, прежде чем, пошатываясь, сесть в ожидающую меня машину.

Одна газета даже спросила у матери солдата, недавно погибшего в бою, как она относится к тому, что я публично появляюсь в пьяном виде. (Она была против.).

Если я умру в Афганистане, подумал я, по крайней мере, мне больше никогда не придется видеть еще один фейковый заголовок, читать еще одну позорную ложь о себе.

В том полете я много думал о смерти. Что это значило? Мне было все равно? Я попытался представить свои похороны. Будут ли это государственные похороны? Частные? Я представлял заголовки: Пока, Гарри!

Каким бы я остался в истории? Человеком из газетных заголовков? Или тем, кем я был на самом деле? Пойдет ли Вилли за моим гробом? А дедушка и папа?

Перед тем, как я уехал, JLP усадил меня и сказал, что мне нужно обновить свое завещание. Мое завещание? Серьезно?

- Если что-то случится, - сказал он.
Дворец должен знать, что я хочу сделать со своими немногочисленными вещами и где я хочу быть… похороненным. Он спросил так просто, так спокойно, как спрашивают, где бы вы хотели пообедать. Это был его дар.

Он был, конечно, прав, мне некуда было деваться. Я отвел взгляд. Я не мог придумать место, где я хотел бы покоиться. Я не мог вспомнить ни одного места, которое казалось бы священным, кроме, может быть, Олторпа, но об этом не могло быть и речи. Поэтому я сказал: Фрогмор Гарденс? Он прекрасен и слегка в отдалении от суеты. Там так спокойно. JLP кивнул. Он позаботится об этом.

Среди этих мыслей и воспоминаний мне удалось задремать на несколько минут, а когда я открыл глаза, мы уже шли на посадку на аэродроме Кандагара.

Пора надевать бронежилет. Время надеть кевлар (шлем из особого материала). Я подождал, пока все высадятся, потом в моей нише появилось несколько спецназовцев. Они вернули мне оружие и вручили мне пузырек с морфином, чтобы я всегда держал его при себе. Теперь мы были в месте, где боль, травмы, раны были обычным явлением. Они поспешно высадили меня из самолета в четырехместный джип с затемненными окнами и пыльными сиденьями. Мы поехали в другую часть базы, затем поспешили в мобильное здание (Автокабин – переносное помещение, строится из блоков). Там было пусто.

Ни души. Где все? Черт возьми, может быть, пока я был в воздухе, был объявлен мир?

Нет, вся база была на задании. Я огляделся. Судя по всему, они ушли посреди трапезы. Столы были заставлены полупустыми коробками из-под пиццы. Я попытался вспомнить, что ел в полете. Ничего. Я начал пихать холодную пиццу в рот.

Я прошел боевой тест, последний барьер для входа, последний способ доказать, что я знаю, как выполнять эту работу.

Вскоре после этого я забрался в «Чинук» (вертолет) и пролетел около пятидесяти миль до небольшого сторожевого пункта – передовой оперативной базы Дуайер.

Длинное, громоздкое название того, что представляло собой не более чем замок из мешков с песком. Меня встретил засыпанный песком солдат, который сказал, что ему приказали показать мне окрестности. Добро пожаловать в Дуайер. Спасибо. Я спросил, как это место получило свое название.

- Один из наших парней. K-I-A, убит на службе. Автомобиль подорвался на фугасе (очень непонятное пояснение. Специально для нас, любопытных насиков, тащу более подробную информацию: База была названа в честь британского бомбардировщика Джеймса Дуайера (1984-2006), г. 29-й полк коммандос Королевской артиллерии, погиб в среду, 27 декабря 2006 г., в возрасте 22 лет, когда автомобиль, которым он управлял, подорвался на противотанковой мине во время патрулирования на юге провинции Гильменд.).
Быстрый обзорный тур показал, что Дуайер был даже более спартанским, чем это выглядело из «Чинука». Нет отопления, мало света, мало воды. Там была канализация, но трубы обычно были забитыми или замерзшими. Было также здание, которое позиционировалось как «душевой блок», но мне посоветовали пользоваться им на свой страх и риск.
В общем, мой гид сказал мне: «Просто забей на чистоту. Вместо этого сосредоточься на том, чтобы оставаться в тепле.»
- Здесь так холодно?
Он засмеялся. Дуайер был домом для около пятидесяти солдат, в основном артиллерии и Королевской кавалерии. Я встречал их идущими по двое и по трое. У всех были волосы песочного цвета. Имею в виду, что их волосы были в песке. Лица, шеи, ресницы тоже были покрыты песочной коркой.
Они были похожи на рыбное филе, которое перед жаркой обваляли в панировочных сухарях. Через час я тоже стал таким. Все и вся в Дуайере было либо засыпано, либо слегка присыпано песком, либо покрашено в песочный цвет.

А за палатками, мешками с песком и песчаными стенами был бесконечный океан… песка. Мелкий-мелкий песок, похожий на тальк.
Ребята проводили большую часть дня, вглядываясь в этот песок. Так что, завершив свой тур по базе, получив кровать и немного еды, я тоже стал вглядываться в пески. Мы говорили себе, что пытаемся обнаружить врага, что собственно, и делали, полагаю.
Но нельзя было смотреть на такое количество песчинок вокруг, не думая о вечности. Глядя на весь этот движущийся, кружащийся, закручивающийся в вихрь песок, вы чувствовали, что он что говорит вам о вашем крохотном месте в космосе. Прах к праху. Песок к песку.
Я отправился спать, уселся на свою металлическую койку, а потом заснул, думая о песке. Я слышал его там, шепотом разговаривая сам с собой. Я почувствовал песок на языке. В глазах. Мне он снился. А когда я проснулся, песка во рту было столько, будто я ложкой его ел

В центре базы Дуайер возвышался этакий штырь, своего рода импровизированная Колонна Нельсона. К нему были прибиты десятки стрелочек, смотрящих в разные стороны и на каждой было написано название места, откуда был родом тот или иной солдат в Дуайере.

Сидней Австралия 7223 мили

Глазго 3654 мили

Бриджуотер Сомерсет 3610 миль

В мое первое утро на базе, проходя мимо штыря, я подумал: «Может, написать там, где мой дом?»

Кларенс Хаус 3456 миль

Все бы посмеялись.

Но нет. Точно так же, как никто из нас не стремился привлекать внимание талибов, я не хотел привлекать внимание своих товарищей по отряду. Моя главная цель состояла в том, чтобы смешаться с ними (стать одним из них).

Одна из стрелочек указывала на «Cannons», две огромные 105-мм пушки в задней части неработающего душевого блока. Почти каждый день, по нескольку раз в день, наша база производила выстрелы из этих больших орудий, выпуская массивные снаряды по дымящейся параболе в сторону позиций талибов. От шума в жилах стыла, а мозги кипели. Однажды пушки выстрелили не менее сотни раз.

Я знал, что до конца своей жизни буду слышать отзвуки этих выстрелов, что они будут вечно эхом отзываться в какой-то части моего существа. И я также никогда не смогу забыть ту бесконечную тишину, которая наступала потом.

Оперативная комната Дуайера представляла собой прямоугольный бокс, покрытый пустынным камуфляжем.

Пол был сделан из толстого черного пластика, состоящего из соединенных друг с другом кусочков, как пазл. Он издавал странный звук, когда вы проходили по нему. Центром комнаты, да и всего лагеря, была главная стена, на которой была изображена гигантская карта провинции Гильменд, на которой были приколоты булавки(желтые, оранжевые, зеленые, синие), обозначающие подразделения боевой группы.

Меня поприветствовал капрал кавалерийского полка Бакстер. Он был старше меня, но тоже рыжий. Мы обменялись несколькими неловкими шуточками и улыбками по поводу невольного членства в Лиге Рыжеволосых Джентльменов. А также Лысеющего Братства. Как и я, Бакстер быстро терял волосы. Я спросил, откуда он.

Графство Антрим.

Ирландец, а?

Конечно.

Его ритмичный, бодрый говор навел меня на мысль, что над ним можно пошутить. Я выдал несколько шуточек об ирландцах, он не остался в долгу, смеясь, но его в голубых глазах была растерянность. Ни фига себе, я стебусь над принцем.

Мы приступили к работе. Он показал мне мне несколько радиоприемников, сложенных на столе под картой. Он показал мне терминал вездехода (ровер) — пухлый маленький ноутбук с нанесенными по трафарету стрелками компаса по бокам.

Эти радиоприемники - ваши уши. Этот Ровер - ваши глаза.
С их помощью я рисовал поле боя, а затем пытался управлять тем, что происходило на нем и над ним.

В каком-то смысле я ничем не отличался от авиадиспетчеров в Хитроу: я занимался тем, что направлял самолеты туда-сюда.

Но порой работа не была такой гламурной: часто я был охранником, наблюдающим мутными глазами за трансляцией с десяткой камер, установленных на всем: от разведывательных самолетов до дронов. Единственная борьба, которую я вел, это была борьба с желанием спать.

Приступайте к работе. Садитесь, лейтенант Уэльс.

Я кашлянул, прочищая горло, и сел.

Я осмотрел ровер. Я наблюдал. Прошло несколько минут. Я увеличил громкость радио. Выключил. Бакстер усмехнулся.

Это и есть работа. Добро пожаловать на войну.

У Ровера было альтернативное имя, потому что у всего в армии есть альтернативное название. Убой-ТВ.

Например:

- Что ты делаешь?

- Да смотрю Убой-ТВ

Это название было, как я думал, ироничным. Или наглой фейковой рекламой ровера. Потому что единственное, что было убито этим ТВ, - время.

Ты наблюдаешь за заброшенным комплексом, который, предположительно, используется талибами. Ничего не происходит.

Ты наблюдаешь за системой туннелей, предположительно использующейся талибами. Ничего не происходит.

Вы наблюдаете за песчаной дюной. И другой песчаной дюной.Если и есть что-то более скучное, чем смотреть, как сохнет краска, так это смотреть на пустыню…

Пустыня. Я удивлялся, как Бакстер не сошел с ума. Поэтому я спросил его. Он сказал, что после нескольких часов бездействия что-то да и произойдет. Хитрость заключалась в том, чтобы оставаться начеку. Если Убой-ТВ было скучным, то Убой-Радио просто сводило с ума.

Все телефоны вдоль стола издавали непрерывную речь с дюжиной акцентов, британских, американских, голландских, французских, не говоря уже о различных личностях.

Я старался сопоставить акценты с позывными. Американские летчики были чуваками (Dude). Голландские пилоты были Раммиты. Французы были Mirage, или Rage. Британцы были Vapor. Вертолеты «Апач» называли Уродами.

Моим личным позывным был Widow Six Seven (Вдова 6-7). Бакстер приказал мне взять трубку, поздороваться. Представиться. Когда я это сделал, голоса оживились, обратив внимание на меня. Они были как птенцы, требующие, чтобы их покормили. Их пищей была информация. Кто ты? Что там происходит? Куда я направляюсь?

Помимо информации, чаще всего им нужно было разрешение. Войти в мое воздушное пространство или покинуть его. Правила запрещали пилотам пролетать над нашей головой, не будучи уверенными, что это безопасно, что не бушует бой, что Дуайер не стреляет из своих тяжелых орудий. Другими словами, была ли это горячая ЗОД (зона ограниченного доступа)? Или холодная?

Все на войне вращалось вокруг этого бинарного вопроса. Военные действия, погода, вода, еда — горячая или холодная? Мне понравилась эта роль, хранителя ЗОДа. Мне нравилась идея тесного сотрудничества с лучшими стрелками, быть глазами и ушами таких высококвалифицированных мужчин и женщин, быть последним звеном, связывающих их с землей, их альфой и омегой. Я был… Землей. Их потребность во мне, их зависимость от меня мгновенно создали связь. Нахлынули странные эмоции, сложилась странная близость.

- Привет, Вдова Шесть Семь.

- Привет, Чувак.

- Как прошел день?

-Пока тишина, Чувак.

Мы моментально становились друзьями. Товарищами. Это чувствовалось.

После того, как они регистрировались у меня, я передавал их ПАН в Гармсир, маленький приречный городок неподалеку.

- Спасибо, Вдова Шесть Семь.

- Доброй ночи. Понял вас, чувак. Берегите себя.

Получив разрешение пересечь мое воздушное пространство, пилот не летел на крейсерской скорости (оптимальная скорость для полета, при которой наиболее экономично расходуется топливо), пилот мог лететь как стрела, и порой им нужно было срочно узнать условия полета в данном районе. Каждая секунда была на счету.

Жизнь и смерть были в моих руках. Я Я спокойно сидел за столом, держа в руках газировку и шариковую ручку биро (О, биро. Вау!) (коллеги-насики, я знаю, что биро это шариковая ручка, но может, тут имеется в виду что-то другое?), но одновременно я был в гуще событий.

Это было волнительно, то, к чему я готовился, но и страшно. Незадолго до моего приезда ПАН ошибся в одной цифре при считывании геокоординат с американского F-15; результатом стала ошибочно сброшенная бомба на позиции британских войск, а не врагов. Трое солдат были убиты, двое получили тяжелые увечья.

Так что каждое слово и цифра, которые я произносил, имели последствия.

Мы «оказывали поддержку», эта фраза использовалась постоянно, но я понял, насколько слабо она отражала действительность. Наши действия, как и действия пилотов, порой приводили к смертям, а когда речь идет о смерти, то вы обязаны быть точными.

Признаюсь: я был счастлив. Это была важная работа, патриотическая работа. Я использовал навыки, отточенные в Долинах, в Сандрингеме и еще в детстве. Даже в Балморале.

Была четкая, яркая линия, которая соединяла мой опыт охоты с Сэнди имою работу здесь. Я был британским солдатом, наконец-то, я был на поле боя, выполняя роль, к которой я готовился всю свою жизнь. Также я был Вдовой Шесть Семь. У меня было много прозвищ в течение жизни, но это было первое прозвище, которое больше походило на псевдоним. Я действительно мог спрятаться и реально прятался за ним. Впервые в своей жизни я был просто именем, каким-то именем, случайным числом. Без титула. И без телохранителя. Это то, что другие люди чувствуют каждый день?

Я смаковал нормальность, упивался ею, а также размышлял о том, как далеко мне пришлось уехать, чтобы найти ее.

Центральный Афганистан, зима, глухая ночь, война, я разговариваю с человеком, находящимся в пятнадцати тысячах футов над моей головой — какой ненормальной должна быть твоя жизнь, если именно здесь тебе все кажется нормальным?

После каждого боя наступало затишье, с которым психологически иногда было труднее справиться. Скука была врагом, и мы боролись с ней играя в регби, наш мяч представлял собой плотно обмотанный (скотчем?) рулон туалетной бумаги, или бегали трусцой на месте. Еще мы делали тысячу отжиманий и изготовили примитивные тренажеры по тяжелой атлетике, приклеивая деревянные ящики к металлическим прутьям. Мы сделали боксерские груши из вещевых сумок. Мы читали книги, устраивали шахматные марафоны, а спали как кошки. Я видел, как взрослые мужчины проводят по двенадцать часов в сутки в постели.

А еще мы всё ели и ели. В лагере Дуайер была полноценная кухня. Макаронные изделия. Чипсы. Бобы. Каждую неделю нам полагалось 30 минут переговоров по спутниковому телефону.Телефонная карточка называлась Paradigm, на обороте у нее был код, который нужно было набирать на клавиатуре. Затем приятный голос робота сообщал вам, сколько минут осталось у вас на балансе.

И ты знал, что будет дальше:

- Спайк, это ты?

Челс. Твоя старая жизнь, спустя время. Звук, от которого перехватывает дыхание. . Думать о доме никогда не было простым делам для меня по разным причинам.

«Слышать дом» было как удар в сердце.

Если я не звонил Челс, я звонил Па.

- Как дела, дорогой мальчик?

- Неплохо. Ты знаешь.

Но он попросил меня писать, а не звонить. Он любил мои письма. Он сказал, что предпочел бы письмо.

В то время я жил в Шропшире вместе с Вилли, который тоже учился на пилота. Он нашел коттедж в десяти минутах от базы, в чьем-то поместье, и пригласил меня пожить у него. А может быть, я сам себя пригласил? (сцк, Харий, как удобно – тут помню так, тут помню этак).

Коттедж был уютным, очаровательным, расположенным прямо на узкой проселочной улочке, за густыми кронами деревьев. Холодильник был забит едой в вакуумной упаковке, присланной поварами Па. Курица в сливочном соусе и рис, карри из говядины.

За домом были красивые конюшни, что объясняло специфический запах в каждой комнате. Каждому из нас нравилось, как все организовалось: мы впервые живем вместе после Итона. Это было весело.

Более того, мы были вместе в решающий момент триумфального распада медиа-империи Мердока. После нескольких месяцев расследования банда репортеров и редакторов самой дрянной газеты Мердока была наконец установлена, на них надели наручники, арестовали и обвинили в преследовании политиков, знаменитостей и королевской семьи.

Коррупция, наконец, была разоблачена, и впереди маячило наказание. Среди злодеев, которых вскоре разоблачат, был журналист по прозвищу Большой Палец, тот самый, который давным-давно опубликовал абсурдную историю о моей травме пальца в Итоне. Я-то с тех пор выздоровел, а вот он – нет. Напротив, ему стало гораздо хуже. Он продвинулся по служебной лестнице в газетном мире, став боссом с целой командой, члены которой взламывали телефоны людей. Вопиющая преступность, о которой Большой палец, как ни смешно, ничего не знал.

Кто еще пошел на дно? Rehabber Kooks (можно примерно перевести как Ебанашка после Рехаба – это о Ребеке Брукс, бывшем редакторе газет News of the World и The Sun, та которая пропустила историю о том, что во время учебы в Итоне он принимал наркотики. Бля, но он же их действительно принимал!). Та самая отвратительная редакторша, которая придумала историю о том, что я был в рехабе (якобы Гарри был наркоманом и ему понадобилось серьезное лечение в реабилитационном центре – об этом в части 1, главе 34), — она была «уволена». Двумя днями позже ее арестовала полиция.

О, какое облегчение мы почувствовали, когда услышали об этом. Радость за нас и всю нашу страну. Такая же участь вскоре постигла и всех остальных, всех провокаторов, преследователей и лжецов. Достаточно скоро все они потеряют работу и нажитое нечестным путем состояние, накопленное во время одного из самых диких преступлений в британской истории. Справедливость. Я был вне себя от радости. Как и Вилли.

Более того, было здорово наконец подтвердить наши подозрения и оправдать круг наших самых близких друзей, узнать, что мы не были абсолютными параноиками.

Ситуация вокруг нас действительно была плохой. Нас предали, как мы и подозревали, но не телохранители и не лучшие друзья. Это снова были те гаденыши с Флит-стрит (лондонская улица, где находились редакции большинства газет). И столичная полиция, которая по необъяснимым причинам не справилась со своей работой, отказываясь раз за разом расследовать и арестовывать явных нарушителей закона. Вопрос был в том, почему так происходило? Им платили за это? Или это был сговор? Страх? Скоро мы это узнаем. Общественность была в ужасе. Если журналисты могли использовать свои огромные полномочия во зло, то демократия была в плачевном состоянии.
Более того, если журналистам позволялось срывать те меры безопасности, к которым прибегают общественные деятели и правительственные чиновники, то в конечном итоге это могло указать путь будущим террористам, как и что нужно делать. Это привело бы к произволу. Никто не был бы в безопасности.

Из поколения в поколение британцы говорили с кривой усмешкой: ну, конечно, наши газеты — дерьмо, но что поделаешь? Теперь им было не до смеха. Появилось всеобщее согласие: с ситуацией надо что-то делать.

Предсмертные хрипы доносились из самой популярной воскресной газеты империи Мердока News of the World. Выживание главного виновника хакерского скандала было под вопросом. Рекламодатели говорили о бегстве, читатели говорили о бойкотах. Возможно ли это? Детище Мердока — его гротескный двухголовый цирковой уродец — может наконец умереть? Наступает новая эра?

Странно.

Хотя все это приводило нас с Вилли в приподнятое настроение, мы мало говорили об этом открыто. Мы много смеялись в том коттедже, провели много счастливых часов, говоря о разных вещах, но редко об этом. Интересно, это потому, что было слишком больно? Или, может быть, еще не до конца решенным делом? Может быть, мы не хотели сглазить, не решались открыть шампанское, пока не увидим фотографии Рехаббер Кукс и Пальца, запертых в одну камеру.

Или, может быть, между нами было какое-то напряжение, которое я не совсем понимал

Пока мы жили вместе в коттедже, мы договорились о совместном интервью в авиационном ангаре в Шоубери, во время которого Вилли без конца жаловался на мои привычки.

- Гарри — неряха, — сказал он. - Гарри храпит.

Я повернулся и посмотрел на него. Он что, шутит? Я убирал за собой и не храпел. Кроме того, наши комнаты были разделены толстыми стенами, так что даже если я и храпел, он никак не мог меня услышать. Репортеры смеялись над всем этим, но я вмешался:

- Ложь! Ложь! - Это только заставило их смеяться еще громче. Вилли тоже. Я тоже засмеялся, потому что мы часто так шутили, но, оглядываясь на это сейчас, я не могу не задаться вопросом, не было ли в этой игре что-то еще.

Я проходил обучение, чтобы попасть на передовую, туда же, куда собирался и Вилли, но Дворец помешал его планам. Запасной, конечно, пусть бегает по полю боя, как курица с отрубленной головой, если это что ему нравится. Но Наследник? Нет.

Итак, Вилли теперь учится быть пилотом поисково-спасательной службы и, возможно, чувствует себя несколько разочарованным из-за этого. В таком случае, он все понимал неправильно. Я думал, что он делает замечательную, жизненно важную работу, спасая жизни каждую неделю. Я гордился им и был полон уважения за то, как он от всего сердца посвятил себя этой подготовке. И все же я должен был понять, что он чувствует. Я слишком хорошо знал то чувство отчаяния, когда тебя заставляют покинуть бой, к которому ты готовился годами.

Из Шоубери я перешел в Миддл-Уоллоп. Теперь я умел управлять вертолетом – неохотно признали военные, но теперь мне предстояло научиться управлять вертолетом тактически – при этом занимаясь и другими вещами. Кучей других вещей. Например, читать карту, находить цель, запускать ракеты, переговариваться по рации и ссать в сумку (ссаный Цезарь, блядь – прим.переводчика).

Многозадачность в воздухе на скорости 140 узлов — это не для всех. Чтобы выполнить этот джедайский трюк с моим разумом, мне нужно было сперва изменить мой мозг, перестроить синапсы, а моим Йодой в этой масштабной нейроинженерии стал Найджел.

Он же Найдж. Именно перед ним была поставлена незавидная задача - стать моим четвертым и, пожалуй, самым важным летным инструктором.

Машиной, на которой мы должны были проводить наши тренировочные полеты, была «Белка» ( Squirrell). Это было прозвище маленького одномоторного вертолета французского производства, на котором тренировалось большинство британских студентов.

Но Найдж был не столько сосредоточен на самой Белке, в которой мы сидели, сколько на белках в моей голове (тут игра слов. Слово squirrel обозначает «псих», «чудак», «отвлекающее действие», то есть что-то, что отвлекает от дела и заставляет без толку суетиться).

Эти белки – древние враги человеческой концентрации. – заверил меня Найдж. Незаметно для меня они поселились в моем сознании. Он сказал, что они более коварны, чем парящие обезьяны, а также более опасны.

Найдж настаивал, что единственный способ избавиться от этих белок — железная дисциплина. Вертолет осваивается легко, а вот на голову уходит больше времени и больше терпения.

«Время и терпение», — нетерпеливо подумал я. Ни того, ни другого у меня не так много, Найдж, так что поехали»

По словам Найджа, это все это требует любви к себе, что проявляется в уверенности. Уверенность, лейтенант Уэльс. Верь в себя — вот и все. Я видел истину в его словах, но не мог представить, чтобы когда-нибудь смогу воплотить эту истину в жизнь.

Дело в том, что я не верил в себя, я не верил почти ни во что, а меньше всего в себя. Всякий раз, когда я совершал ошибку, что случалось часто, я срывался на Гарри. Мне казалось, что мой разум сейчас заглохнет, как перегретый двигатель, что опустится красный туман, и я перестану думать, перестану функционировать.- «Нет», — тихо говорил Найдж всякий раз, когда это случалось -. Не позволяйте одной ошибке разрушить этот полет, лейтенант Уэльс.

Но я допускал много таких ситуаций, когда одна ошибка портила все. Иногда мое отвращение к себе выплескивалось на Найджа. После того, как я набрасывался на себя, я набрасывался на него.

- Черт возьми! Ты управляй! Ты лети, черт возьми!

Он качал головой:

- Лейтенант Уэльс, я не притронусь к управлению. Мы собираемся спуститься на землю, и вы доставите нас туда, а потом мы поговорим.

У него была богатырская воля. Вы никогда бы не догадались об этом по его внешности. Среднего роста, среднего телосложения, стальные седые волосы аккуратно зачесаны набок. Он был одет в безупречно чистый зеленый комбинезон, носил безупречно чистые прозрачные очки. Он был гражданским в составе военно-морского флота, добрым дедушкой, любившим парусный спорт, — первоклассным парнем. Но у него было сердце гребаного ниндзя. И в тот момент мне как раз был нужен ниндзя.

В течение нескольких месяцев ниндзя Найдж сумел показать мне, как управлять вертолетом, одновременно занимаясь другими делами, бессчетным количеством других вещей, и, что еще важнее, делать это с чем-то вроде любви к себе.

Это были летные уроки, но я вспоминаю их как жизненные уроки, и постепенно хороших стало больше, чем плохих.

Хорошо это или плохо, но каждое полуторачасовое занятие в додзё (зал для занятий единоборствам) «Белки» Найджа заставляло меня чувствовать себя облажавшимся. Приземлившись, я думал: пора вздремнуть. Но сначала нужно было подвести итоги.

Вот тут ниндзя Найдж не щадил меня. Он говорил прямо и ранил беспечно. Были вещи, которые я должен был услышать, и тон – это было последнее, о чем он заботился при этом.

Я уходил в оборону.

Он продолжал.

Я стрелял в него взглядами, полными ненависти.

Он продолжал.

Я сказал: да, да, я все понял.

Он продолжал. Я перестал слушать. Бедный Найдж…

Он продолжал. Он был, как я теперь понимаю, одним из самых правдивых людей, которых я когда-либо знал, и он знал о правде один секрет, который люди обычно не хотят принимать: правда – это обычно болезненно.

Он хотел, чтобы я поверил в себя, но эта вера не могла основываться на ложных обещаниях или фальшивых комплиментах.

Королевская дорога в мастерство должна была быть вымощена фактами.

Не то чтобы он вообще чурался комплиментов. Однажды, почти мимоходом, он сказал, что у меня, кажется, нет никакого… страха.

- С позволения сказать, лейтенант Уэльс, вас не очень беспокоит смерть.

- Это правда. - Я объяснил, что не боюсь смерти с двенадцати лет. Он кивнул один раз. Он получил объяснение. Мы двинулись дальше.

В конце концов Найдж выпустил меня, словно раненую птицу, которая выздоровела, и по его заключению, военные объявили, что я готов к полетам на «Апачах» (боевые вертолеты).

Но нет – это была очередная хитрость.

Я не должен был летать на «Апачах». Я должен был сидеть в классной комнате без окон и читать материалы об эти вертолетах.

Я думал – что может быть более жестоким, чем это? Обещаете мне вертолет, но даете целую кипу домашних заданий!

Курс длился три месяца, в течение которых я чуть не сошел с ума.

Каждую ночь я просто падал без сил в своей клетушке в офицерской столовой (это особое помещение, где не только принимают пищу, но и живут, поэтому не удивляемся месту жительства Хария) и звонил, чтобы выговориться, какому-нибудь приятелю или своему телохранителю.

Я вообще думал уйти с курса.

«Я никогда даже не хотел летать на «Апачах», — раздраженно говорил я всем вокруг. - Я хотел летать на Lynx.

На Lynx было проще научиться летать, и я бы быстрее вернулся на войну. Но мой командир, полковник Дэвид Мейер, отмел эту идею.

Без шансов, Гарри.

- Почему, полковник?

- Потому что у тебя был опыт работы в наземной разведке, ты был отличным авианаводчиком и чертовски хорошим пилотом. Вы будете летать на Апачах. И я могу сказать, что судя по тому, как ты летаешь, как ты читаешь местность, это и есть то, чем ты должен заниматься.

Должен заниматься???!!! Курс был мучением для меня. И все же я приходил вовремя каждый день. Я пришел со своими папками на трех кольцах, полными информации о двигателях Апачей, и слушал лекции, и работал как сумасшедший, чтобы не отставать. Я пытался использовать все, чему научился у своих летных инструкторов, от Були до Найджа, и относился к обучению как к падению самолета. Моя работа заключалась в том, чтобы восстановить контроль.

И вот однажды… все закончилось. Мне сказали, что, наконец, мне разрешено занять место в самом настоящем вертолете Апач. Для … наземного руления.

Вы шутите?

Четыре урока, - сказали они.

Четыре урока… по рулению?

Как оказалось, четырех уроков едва хватило, чтобы усвоить все, что нужно было знать о наземном рулении этой массивной птички. Я чувствовал во время руления, что вертолет словно идет на ходулях по подушке из желе.

Были моменты, когда я действительно задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь это сделать, может быть, все это путешествие подошло к концу здесь, еще даже не начавшись.

Я частично винил в своих сложностях расположение сидений. В «Firefly» или в «Белке» инструктор всегда был рядом со мной. Он мог протянуть руку, сразу исправить мои ошибки или смоделировать правильный путь. Були клал руку на рычаги управления, Найдж жал на педали управления, и я делал то же самое. Я понял, что многое из того, чему я научился в жизни, я получил через такое повторение действий инструкторов. Я больше, чем другие, нуждался в наставнике, в гуру, в партнере. Но в «Апаче» инструктор был либо впереди, либо сзади — его не было видно. Я был совсем один.

Со временем расположение сидений перестало быть проблемой. День за днем я чувствовал Апач все менее чужим, а в иные дни и вовсе все было хорошо. Я научился быть там один, думать в одиночестве, действовать в одиночестве, я научился общаться с этим большим, быстрым, злобным, красивым зверем, говорить на его языке, слушать его. Я научился выполнять один набор действий руками, а другой — ногами. Я научился ценить феноменальные особенности этой машины: немыслимо тяжелой, но способной на балетную гибкость. Самый технологически сложный вертолет в мире, а также самый маневренный. Теперь я понимал, почему только горстка людей на этой планете умела летать на апачах и почему обучение каждого из этих людей стоило миллионы долларов.

А потом… пришло время сделать это ночью. Мы начали с упражнения под названием «мешок», которое было как раз таким, как и его название. Окна «Апача» были закрыты, и вы чувствовали себя так, как будто находитесь внутри мешка из коричневой бумаги. Все данные об условиях вне вертолета приходилось снимать с помощью приборов и датчиков. Жутковато, нервно, но эффективно. Вы вынуждены развить своего рода второе зрение.

Затем мы подняли «Апач» в ночное небо, обошли базу и медленно вышли за ее пределы. Меня немного трясло, когда мы в первый раз летели над равниной Солсбери, над пустынными долинам и лесами, где я ползал во время тех первых тренировок.

Потом я приступил к полетам над более густонаселенными районами. Затем - Лондон.

Темза поблескивает в темноте. Колесо Тысячелетия подмигивает звездам. Здание Парламента, Биг Бен и дворцы. Интересно, дома ли бабушка и не спит ли она? Утихомиривались ли корги, пока я грациозно кружился над их пушистыми головками? Поднят ли флаг?

В темноте я полностью смог научиться пользоваться моноклем, самой удивительной и знаковой частью технологии Апача. Датчик в носовой части «Апача» передавал изображения по кабелю в кабину, где они передавались в монокль, прикрепленный к моему шлему перед правым глазом. Через этот монокль я получал все свои знания о внешнем мире. Все мои чувства сводились к этому маленькому порталу. Сначала это ощущалось так, как будто ты пишешь пальцем ноги или дышишь через ухо, а потом это стало второй натурой. И тогда это стало просто мистическим. Однажды ночью, кружа над Лондоном, я внезапно ослеп и на полсекунды подумал, что могу упасть в Темзу. Я видел яркие цвета, в основном изумрудно-зеленые, и через несколько секунд понял: кто-то на земле направил на нас лазерную ручку. Я был дезориентирован. И в ярости. Но я сказал себе, что должен быть благодарен за опыт, за практику.

Я также был странным образом благодарен за внезапное напоминание, которое выбило меня из колеи. Мохамед Аль-Файед дарит нам с Вилли лазерные ручки из Harrods, которым он владел. Он был отцом маминого бойфренда, так что, возможно, он пытался нас расположить к себе. Если да, то ему удалось. Мы думали, что эти лазеры гениальны. Мы размахивали ими, как световыми мечами.

В конце моего обучения управлению Апачем, на аэродроме Уоттишем в Саффолке, у меня появился еще один инструктор. Его работа заключалась в том, чтобы доделать последние штрихи. При встрече, пожимая руки, он одарил меня понимающей улыбкой. Я улыбнулся в ответ. Он продолжал улыбаться. Я тоже улыбался, но начал задаваться вопросом, что происходит.

Я думал, он собирается похвалить меня. Или попросить об одолжении. Вместо этого он спросил, узнаю ли я его голос. Нет. По его словам, он был частью команды, которая меня вытащила (из Афганистана).

- О, еще в 2008 году?

- Да.

Я вспомнил, что в тот вечер мы немного поговорили по радио.

- Я помню, как ты был расстроен.

- Да

- Я слышал это в твоем голосе.

- Да. Я был опустошен.

Он улыбнулся шире:

- А теперь только взгляни на себя!

Через несколько дней мне должно было исполниться 25 лет, и это было нечто большее, чем просто еще один день рождения. Друзья говорили мне, что двадцать пять лет — это эпоха водораздела, момент, когда многие молодые мужчины и женщины оказываются на развилке своих личных дорог. В двадцать пять вы либо делаете определенный шаг вперед… или же начинаете скатываться назад.

Я был готов идти вперед. Во многих отношениях я чувствовал, что постоянно сижу на чемоданах, постоянно в пути. Я напомнил себе, что это в нашей семье для многих двадцатипятилетие было важным рубежом. Например, для бабушки.

В свои 25 лет она стала шестьдесят первым монархом в истории Англии. Вот и я решил отметить этот знаменательный день рождения путешествием.

Снова Ботсвана. Вся банда была там, и в перерывах между тортом и коктейлями они говорили, какой я изменился. Я казался им старше, крепче, чем после моего первого боевого похода. Но теперь, по их словам, я стал более… приземленным. Странно, подумал я. Благодаря летной подготовке… я стал более приземленным?

Никто не хвалил меня больше и не любил меня больше, чем это делали Тидж и Майк. Однако однажды поздно вечером Майк пригласил меня к разговору по душам на довольно мрачную тему.

За кухонным столом он долго рассказывал мне о моих отношениях с Африкой. Пришло время, сказал он, чтобы эти отношения изменились. До этого эти отношения строились по принципу «бери, бери, бери» — что довольно типично для британцев в Африке. Но сейчас мне нужно было начать отдавать.

В течение многих лет я слышал, как он, Тидж и другие сетовали на кризис, с которым столкнулось это место. Изменение климата. Браконьерство. Засуха. Пожары. Я был единственным человеком, которого они знали, кто имел хоть какое-то влияние, какой-то своего рода глобальный рупор — единственный человек, который действительно мог что-то сделать.

Что я могу сделать, Майк?

- Пролей свет на происходящее!

Наша группа погрузилась в плоскодонные лодки и поплыла вверх по реке. Мы отправились в поход на несколько дней, чтобы исследовать несколько отдаленных островов. Никого не было рядом на много миль вокруг.

Однажды днем мы остановились на острове Кингфишер, сделали несколько коктейлей и полюбовались закатом.

Шел дождь, из-за чего свет казался розовым. Мы слушали музыку, все было мягким, сонным, и мы потеряли всякий счет времени. Затем мы решили отправиться дальше и, возвращаясь к реке, мы неожиданно столкнулись с двумя большими проблемами.

Темнота.

И сильный шторм.

Каждая из этих проблем была той, с которой вам никогда бы не захотелось столкнуться на Окаванго. Но чтобы обе одновременно? Мы были в беде. Начался ветер. В темноте, в водоворотах, по реке было невозможно пройти. Вода бурлила. Плюс рулевой на нашей лодке был не в состоянии управлять ею (похоже, что был пьян).

Мы продолжали врезаться в песчаные отмели. Я подумал: сегодня ночью мы можем оказаться в этой реке. Я крикнул, что встаю за штурвал. Помню яркие вспышки молний, сейсмические раскаты грома. Нас было двенадцать человек на двух лодках, и никто не произнес ни слова. Лица даже самых опытных африканцев были напряжены, хоть мы и пытались притвориться, что держим ситуацию под контролем, продолжая, продолжая слушать музыку.

Внезапно река сузилась.

Потом резко повернула. Мы отчаянно хотели вернуться назад, но нам нужно было набраться терпения. Подчиниться реке. Плыть туда, куда она нас вела. Именно в тот момент произошла очень яркая вспышка. Стало светло, как днем, секунды на две – достаточное время, чтобы мы увидели стоящее прямо перед нами, посреди реки, стадо огромных слонов. Я встретился взглядом с одним из них. Я видел ее белоснежные бивни, видел каждую морщинку на ее темной мокрой коже, контрастную линию воды над ее плечами. Я увидел ее гигантские уши, по форме напоминающие крылья ангела.

Кто-то прошептал: Боже мой.

Кто-то вырубил музыку. Оба рулевых заглушили двигатели. В полной тишине мы плыли по вздувшейся реке, ожидая следующей вспышки молнии. Когда она произошла, мы снова увидели этих величественных существ. На этот раз, когда я смотрел на ближайшую ко мне слониху, когда я смотрел прямо в ее глазное яблоко, когда она смотрела в мое, я думал о всевидящем оке апача, и я думал о Кох-и-Нуре, известном алмазе, и я думал об объективе фотоаппарата, выпуклом и стеклянном, как глаз слона, только вот объектив фотоаппарата всегда вызывал у меня тревогу и страх, а этот глаз давал мне чувство безопасности. Этот глаз не осуждал, не забирал у меня ничего — он просто был.

Во всяком случае, глаз был слегка… заплаканным? Возможно ли такое?

Известно, что слоны плачут. Они устраивают похороны для любимых, а когда они натыкаются на тело мертвого слона, лежащего в кустах, они останавливаются и отдают ему дань уважения. Не помешали ли наши лодки такой церемонии? Собранию? Или, может быть, мы прервали какую-то репетицию. Еще в античности была известна история о слоне, за которым проследили и увидели, как он отрабатывает сложные танцевальные па, которые ему нужно было исполнить на предстоящемпараде.

Буря усиливалась. Нам нужно было отправляться дальше. Мы перезапустили двигатели лодок и поплыли дальше.

- До свидания, - шепнули мы слонам. Я направил лодку в центр течения, закурил сигарету, приказал своей памяти сохранить эту встречу, этот нереальный момент, когда грань между мной и внешним миром стерлась, исчезла напрочь.

Всего на мгновение, все было едино. Все обрело смысл.

«Запомню, - подумал я. - каково это быть так близко к истине, к настоящей истине: В жизни не все хорошо, но и не все плохо.

Вспомню это, чтобы понять, что пытался сказать мне Майк.

- Пролей свет на положение дел.

Я получил мои крылья (значок авиации). Папа, как главнокомандующий армейской авиации, приколол их к моей груди.

Май 2010.

Счастливый день. Папа в синем берете официально подарил мне мой берет. Я надел его, и мы поприветствовали друг друга. Это было более теплым жестом, чем любые объятия.

Камилла была рядом. И мамины сестры. И Челс. Мы снова были вместе. Но через какое-то время снова расстались. У нас не было выбора — снова. У нас были все те же старые проблемы, ничего между нами не было решено. Кроме того, Челс хотела путешествовать, развлекаться, наслаждаться молодостью, а я снова отправлялся в точку боевых действий. Скоро мне нужно было уезжать.

Если бы мы остались вместе, нам посчастливилось бы увидеть друг друга всего лишь несколько раз в течение последующих двух лет, а это совсем не похоже на настоящие отношения.

Ни один из нас не был удивлен, когда мы оказались в том же самом эмоциональном тупике.

Прощай, Челс.

Прощай, Хазза.

В тот день, когда я получил свои крылья, я подумал, что она обрела свои.

Мы вместе поехали в Ботсвану в последний раз. «Последнее путешествие вверх по течению», — сказали мы.

Последнее совместное посещение Тидж и Майка. Нам было очень весело, и, естественно, мы начали сомневаться в своем решении. Время от времени я пытался все изменить и говорил о разных способах, с помощью которых мы сможем сохранить наши отношения. Челс подыгрывала мне. Мы настолько явно, преднамеренно заблуждались, что Тидж почувствовала необходимость вмешаться.

- Все кончено, дети. Вы откладываете неизбежное. И сводите себя с ума в процессе.

Мы жили в палатке в её саду. Она сидела с нами в этой палатке, открывая нам глаза на эту неприятную правду, держа каждого из нас за руку. Глядя нам в глаза, она убеждала нас, что этот разрыв будет окончательным.

- Не тратьте самое дорогое, что есть. Время.

Она была права, я знал. Как говорил сержант-майор Були: Время пришло.

Так что я заставил себя выбросить из головы эти отношения — и вообще все отношения. Займись делом, сказал я себе, улетая из Ботсваны. В то короткое время, что осталось до отправки в Афганистан, просто займись делом.

Для этого я отправился в Лесото с Вилли. Мы посетили несколько школ, построенных фондом Сентебале. Принц Сиисо был с нами; он вместе со мной основал благотворительную организацию в 2006 году, вскоре после того, как потерял собственную мать. (Его мать тоже боролась с ВИЧ.) Он водил нас на встречи с десятками детей, у каждого из которых была душераздирающая история. Средняя продолжительность жизни в Лесото в то время составляла сорок с лишним лет, в то время как в Великобритании она составляла семьдесят девять лет для мужчин и восемьдесят два года для женщин. Быть ребенком в Лесото было все равно, что быть человеком среднего возраста в Манчестере, и, хотя на то были разные сложные причины, основной из них был ВИЧ.
Четверть всех взрослых жителей Лесото были инфицированы ВИЧ. Через два или три дня мы с принцем Сиисо отправились в более отдаленные школы, расположенных на окраинах. Очень далеко. В качестве подарка принц Сииcо дал нам диких пони, чтобы часть пути можно было проехать верхом, и местные одеяла от холода. Мы носили их как накидки. Нашей первой остановкой была замерзающая деревня в облаках: Семонконг. На высоте семи тысяч футов над уровнем моря она располагалась между заснеженными вершинами гор. Из носов лошадей вырывались струи теплого воздуха, когда мы подталкивали их все выше и выше, но когда подъем стал слишком крутым, мы пересели на грузовики. Приехав, мы сразу же пошли в школу. Сюда два раза в неделю приходили мальчики-пастухи, ели горячее, посещали занятия. Мы сидели в полумраке, у керосиновой лампы, и наблюдали за ходом урока, а потом сели на землю с дюжиной мальчишек, некоторым было по восемь лет. Мы слушали, как они описывают свой ежедневный поход в школу. Невероятно: после двенадцати часов на выпасе крупного рогатого скота и овец, они два часа шли через горные перевалы только для того, чтобы научиться математике, чтению и письму. Такова была их жажда учиться. Они терпели боль в ногах, лютый мороз и многое другое. Они были так уязвимы на дороге, так незащищены от непогоды, что некоторые из них погибали от ударов молнии. На многих нападали бродячие собаки. Они понизили голоса и рассказали нам, что многие также подвергались сексуальному насилию со стороны бродяг, угонщиков скота, кочевников и других мальчиков. Мне стало стыдно, что я ныл из-за школы. Мне стало стыдно за все.

Несмотря на то, что они пережили, мальчики остались мальчиками. Их радость была безудержной. Они были в восторге от привезенных нами подарков — теплых пальто, шерстяных шапочек. Они надели это на себя, и начали петь и танцевать.

Мы присоединились к ним. Один мальчик держался в стороне. Лицо у него было круглое, открытое, искреннее. Очевидно, на его сердце лежало ужасное бремя. Я чувствовал, что будет любопытно спросить его об этом. Но у меня в сумке был еще один подарок, факел, и я отдал его ему. Я сказал, что надеюсь, что он будет каждый день освещать ему путь в школу. Он улыбнулся. Я хотел сказать ему, что его улыбка зажигает мою. Я пытался. Увы, мой сесото был не очень хорош.

Вскоре после нашего возвращения в Британию Дворец объявил, что Вилли собирается жениться.

Ноябрь 2010 г.

Это стало для меня новостью. За все время, проведенное вместе в Лесото, он ни разу об этом не упомянул. Газеты публиковали высокопарные рассказы о моменте, когда я понял, что Вилли и Кейт подходят друг другу, моменте, когда я оценил глубину их любви, и поэтому решил подарить Вилли кольцо, которое унаследовал от мамы, легендарный сапфир, этот момент нежности между братьями. , связующий момент для всех нас троих и абсолютная чепуха: ничего из этого никогда не происходило в действительности.

Я никогда не дарил Вилли это кольцо, потому что оно было не моим. Оно уже принадлежало ему. Он попросил об этом после смерти мамы, а я был более чем счастлив отказаться от него. Теперь, когда Вилли сосредоточился на подготовке к свадьбе, я пожелал ему удачи и резко ушел в себя. Я долго и упорно думал о своем одиночестве. Я всегда предполагал, что женюсь первым, потому что очень этого хотел. Я всегда предполагал, что буду молодым мужем, молодым отцом, потому что не хотел быть моим отцом.

Он был пожилым отцом, и я всегда чувствовал, что это создает проблемы, ставит барьеры между нами. В среднем возрасте, он стал более «домашним», оброс привычками. Ему нравился его распорядок дня. Он не был из тех отцов, которые играют в бесконечные игры в догонялки или бросают мяч до наступления темноты.

Он был таким когда-то. Он преследовал нас по всему Сандрингему, придумывая чудесные игры, вроде той, где он заворачивал нас в одеяла, как хот-доги, пока мы не начинали визжать от беспомощного смеха, а потом дергал одеяло и выстреливал нами с другого конца. Не знаю, смеялись ли мы с Вилли когда-нибудь сильнее. Но задолго до того, как мы были к этому готовы, он перестал заниматься такими физическими развлечениями. У него просто не было энтузиазма — не было порыва к этому. Но я буду таким отцом, обещал я себе. Я буду!

Теперь я задался вопросом: Буду ли я? Кто я настоящий – тот, кто дал обещание стать молодым отцом? Или настоящий я – тот, кто изо всех сил пытается найти правильного человека, правильного партнера, а также пытается понять, кто он такой? Почему то, чего я якобы так сильно хочу, не происходит? А что, если этого никогда не произойдет? Что будет означать моя жизнь? Какова будет моя конечная цель? Война, подумал я. Когда все остальное потерпело неудачу, как это обычно случалось, у меня все еще оставалось военная служба. (Если бы только я знал дату отправки в Афганистан!) А после войны, думал я, всегда будет благотворительность. После поездки в Лесото я еще сильнее, чем когда-либо, стремился продолжить дело мамы. И я был полон решимости взяться за дело, о котором Майк рассказал мне за своим кухонным столом. Этого достаточно для полноценной жизни, сказал я себе.

Поэтому это показалось счастливой случайностью, синтезом всех моих мыслей, когда со мной связалась организация раненых солдат и сообщила о том, что они планируют поход на Северный полюс. Они надеялись собрать миллионы на «Поход с ранеными», а также стать первыми инвалидами, достигшими полюса без поддержки. Они пригласили меня присоединиться к ним. Я очень хотел сказать да. Я умирал от желания сказать да.
Но была всего одна проблема. Поход был в начале апреля, в опасной близости от объявленной даты свадьбы Вилли. Мне нужно было добраться туда и обратно без заминок, иначе я рисковал пропустить церемонию. Но Северный полюс не был тем местом, куда можно добраться без заминок. Северный полюс был местом бесконечных задержек. Все всегда менялось, и обычно это было связано с погодой. Так что я нервничал из-за такой перспективы, а Дворец нервничал вдвойне. Я попросил совета у JLP. Он улыбнулся.

- Это уникальная возможность. Да.Вы должны ехать. Но сначала, - сказал он, мне нужно было поехать еще кое-куда.

В продолжение разговора, который мы начали с ним 5 лет назад после нацистского скандала, он организовал поездку в Берлин.

Итак. Декабрь 2010. Очень холодный день. Я вкладываю кончики пальцев в дыры от пуль в городских стенах, к еще свежим шрамам от безумной клятвы Гитлера сражаться до последнего человека. Я стоял на месте бывшей Берлинской стены, где также располагались камеры пыток эсэсовцев, и мог поклясться, что слышу эхо агонизирующих криков на ветру. Я встретил женщину, которую отправили в Освенцим. Она описала свое заточение, ужасы, которые видела, слышала, обоняла. Ее истории было тяжело слушать, но слушать их было жизненно важно. Но я не буду их пересказывать, ведь они не мои.

Я давно понял, что мое фото в нацистской форме — результат разных ошибок — несостоятельности мышления, несостоятельности характера. Но это также был провал образования. Не только школьного образования, но и самообразования. Я недостаточно знал о нацистах, недостаточно учился сам, не задавал достаточно вопросов учителям, семьям и выжившим. Я решил это изменить. Я не мог стать тем человеком, которым хотел быть, пока не изменю это.

Мой самолет приземлился на архипелаге Шпицберген.

Март 2011 г.

Выйдя из самолета, я медленно развернулся, чтобы вобрать в себя весь окружающий меня пейзаж: белизна кругом. Насколько мог видеть глаз, не было ничего кроме снежной белизны и снега оттенка слоновой кости.

Белые горы, белые сугробы, белые холмы, и узкие белые дороги, которых было совсем немного. Большая часть двухтысячного местного населения имела не автомобиль, а снегоход.

Пейзаж был таким минималистичным, таким суровым (тут используется слово spare – скудный), что я подумал: может быть, переехать сюда? Может быть, это мое предназначение. Потом я узнал о местном законе, запрещающем покидать город без оружия, потому что на холмах вокруг города промышляют отчаянно голодные белые медведи, и подумал: а может, и нет (не предназначение).

Мы въехали в город под названием Лонгйир, самый северный город на земле, всего в восьмистах милях от вершины планеты. Там я встретился со своими товарищами по походу.

Капитан Гай Дисней, кавалерист, потерявший нижнюю часть правой ноги в результате выстрела из РПГ. Капитан Мартин Хьюитт, десантник, чья рука была парализована после ранения. Рядовой Жако Ван Гасс, еще один десантник, потерявший большую часть левой ноги и половину левой руки из-за взрыва гранаты.(Оставшейся части руки он дал бойкое прозвище Немо, которое всегда вызывало хохот.) Сержант Стив Янг, валлиец, спина которого была сломана после взрыва СВУ. Врачи сказали, что он больше никогда не сможет ходить, но теперь он собирался тащить 200-килограммовые сани на Северный полюс. Вдохновляющая судьба! Я сказал им, что для меня большая честь присоединиться к ним, большая честь просто быть в их компании, и не имеет значения, что температура держится ниже тридцати градусов.

Дело в том, что погода была настолько плохой, что мы задержались с отправлением. Эх, свадьба Вилли, - думал я, закрыв лицо руками.

Мы провели несколько дней в ожидании, тренировках, поедании пиццы и чипсов в местном пабе. Мы провели несколько тренировок, чтобы акклиматизироваться к низким температурам. Натянули оранжевые гидрокостюмы, прыгнули в Северный Ледовитый океан. Удивительно, но вода была намного теплее, чем невероятно холодный воздух.

Но в основном мы пытались познакомиться, сдружиться друг с другом.

Когда погода наконец прояснилась, мы запрыгнули в «Антонов» и полетели к импровизированному ледовому лагерю, затем пересели на вертолеты и полетели к точке на расстоянии всего двухсот миль от полюса. Когда мы приземлились, было около часа ночи, но вокруг было светло, как в полдень в пустыне. Там не было темноты: темнота была изгнана прочь. Мы помахали вертолетам на прощание и начали свой поход. Специалисты по арктическим условиям призвали команду избегать потоотделения, поскольку любая влага мгновенно замерзает на Северном полюсе, а это вызывает всевозможные проблемы. Но мне никто не сказал об этом.

Я пропустил те занятия с экспертами. И вот после первого дня похода, после тяги на себе тяжелых саней, я весь обливался потом, а моя одежда, действительно, превратилась в сплошной лед.

Еще более тревожным было то, что я начал замечать первые очаги поражения на пальцах и ушах. Обморожение. Я не жаловался. Как я мог жаловаться в такой компании?

Несмотря на все неудобства, я чувствовал только благодарность за то, что был с такими героями, за то, что служу такому достойному делу, за то, что увидел место, которое так мало людей когда-либо видели. На самом деле, на четвертый день, когда пришло время покидать команду, я не хотел этого. К тому же мы еще не достигли полюса.

Увы, выбора у меня не было. Надо было улетать сейчас или мне пришлось бы пропустить свадьбу моего брата. Я сел в вертолет, направлявшийся на аэродром Барнео, откуда должен был взлететь мой самолет. Пилот колебался. Он настаивал на том, что мне нужно увидеть Полюс перед отъездом.

- Нельзя пройти весь этот путь и не увидеть этого, сказал он. Так что он отвез меня туда, и мы выпрыгнули из вертолета в плотную белую тьму. Вместе мы определили точное место полюса с помощью GPS.

Я стоял на вершине мира.

Один.

С Юнион Джеком в руках.

Снова садимся в вертолет и летим на аэродром Барнео.

И как раз в этот момент по всей поверхности земли пронеслась мощная буря, которая отменила мой перелет. Отменила вообще все перелеты.

Ураганные ветры обрушились на этот район, их сила была такова, что взлётно-посадочная полоса треснула. Ей требовался ремонт.

Ожидая починки, я зависал с местными инженерами. Мы пили водку, сидели в импровизированной сауне, потом прыгали в ледяной океан. Много раз я запрокидывал голову, выпивая еще рюмку вкусной водки, уговаривая себя не волноваться из-за взлетной полосы, свадьбы, чего угодно.

Шторм прошел, взлетно-посадочную полосу перестроили или перенесли в другое место, уж не припомню, что именно.

Мой самолет с ревом пронесся по льду и поднял меня в голубое небо. Я помахал рукой в окно. До свидания, мои братья.

Накануне свадьбы мы с Вилли обедали в Кларенс-Хаусе с папой. Также там были Джеймс и Томас — шаферы Вилли. Общественности сказали, что я буду шафером, но эта была чистая ложь.

Люди хотели и ждали, что я буду шафером, поэтому у Дворца не было иного выбора, кроме как сказать, что я им буду. По правде говоря, Вилли не хотел, чтобы я произносил речь шафера.

Он считал, что это небезопасно – давать мне в руки микрофон и позволять мне отклоняться от сценария. Я мог сказать что-то дико неуместное. И он не ошибся.

Кроме того, эта ложь покрывала Джеймса и Томаса, двух обычных людей, двух невиновных.

Если бы пресса пронюхала, что они шаферы Вилли, их бы преследовали, выслеживали, взламывали их почту и разрушили бы жизнь их семей.

Оба парня были застенчивыми, тихими. Они бы не смогли справиться с таким натиском, не стоило ожидать этого от них. Вилли объяснил мне все это, и я даже глазом не моргнул. Я понял все.

Мы даже посмеялись над этим, вместе размышляя о тех неуместных вещах, которые я мог бы сказать в своей речи.

Так что ужин накануне свадьбы был приятным, веселым, несмотря на то, что Вилли заметно страдал от стандартного предсвадебного мандража. Томас и Джеймс заставили его выпить пару порций рома с кока-колой, что, похоже, успокоило его нервы. Тем временем я потчевал компанию рассказами о Северном полюсе. Папа был очень заинтересован и посочувствовал мне из-за моих обмороженных ушей и щек. Мне пришлось приложить силы, чтобы не рассказать ему и о моем нежном пенисе.

Дело в том, что по возвращении с Полюса я с ужасом обнаружил, что мои нижние области тоже были обморожены, и, хотя уши и щеки уже выглядели намного лучше, мой пенис не заживал. С каждым днем его состояние становилось все более серьезной проблемой. Не знаю, почему мне не хотелось обсуждать свой пенис с папой и всеми присутствующими джентльменами.

Вообще-то мой пенис был достоянием гласности и даже пользовался некоторым общественным интересом. Пресса много писала об этом. В книгах и газетах (даже в «Нью-Йорк Таймс») было бесчисленное количество историй о том, что мы с Вилли не подвергались обрезанию. Мол, наша мама запретила нас обрезать, писали все эти газеты. Хотя абсолютно верно, что вероятность обморожения полового члена намного выше, если вы не обрезаны, все эти газетные истории были ложью.

Меня обрезали еще во младенчестве.

После ужина мы перешли в телевизионную комнату и посмотрели новости. Репортеры брали интервью у людей, которые разбили лагерь недалеко от Кларенс-хауса в надежде получить место в первом ряду на свадьбе. Мы подошли к окну и посмотрели на тысячи собравшихся, в палатках и спальных мешках, вдоль всей улицы Мэлл, которая соединяет Букингемский Дворец и Трафальгарскую площадь.

Там много пили, пели. Некоторые готовили еду на переносных плитах. Другие бродили вокруг, распевая, празднуя так, как будто это они женились утром.

Вилли, разогретый ромом, закричал: «Нам надо пойти к ним!»

Он связался со своей службой безопасности и сообщит, что хочет выйти к людям. Служба безопасности ответила:

- Настоятельно не рекомендуем.

- Нет, - резко ответил он. – Это будет правильно. Я хочу пойти туда. Мне нужно их увидеть!

Он попросил меня пойти с ним. Он умолял меня об этом.

Я видел по его глазам, что ром действительно сильно дал ему по мозгам. Ему нужен был «второй пилот». До боли знакомая роль для меня. Но ладно.
Мы вышли, прошли по краю толпы, пожимали собравшимся руки. Люди желали Вилли всего наилучшего, говорили, что любят его, любят Кейт. Они подарили нам обоим те же улыбки со слезами на глазах, те же взгляды нежности и жалости, которые мы видели в тот день в августе 1997 года.

Я покачал головой. Вот он, канун важного дня для Вилли, одного из самых счастливых дней в его жизни, но он не избежал отголосков своего самого страшного дня. Нашего худшего дня.

Я несколько раз взглянул на него. Его щеки горели, словно он был на морозе.

Может быть, поэтому мы быстро попрощались с толпой и легли спать пораньше. Он был навеселе. Но эмоционально и физически мы оба были в полном порядке. Нам просто нужен был отдых.

Поэтому я был потрясен, когда пришел за ним поутру, а он выглядел так, как будто и не сомкнул глаз.

Лицо у него было изможденное, глаза красные.

- Ты в порядке?

- Да, да, хорошо.

Но он был не в порядке. На нем была ярко-красная форма ирландской гвардии, а не мундир дворцовой кавалерии. Я подумал, может, в этом дело. Он спросил у бабушки, можно ли ему надеть форму дворцовой кавалерии, и она ему отказала. Как Наследник, он должен быть одет согласно Церемониалу Номер Один, постановила она.

Вилли был мрачен из-за того, что ему так мало рассказали о том, что он наденет на свадьбу, из-за того, что в этом случае его лишили самостоятельности. Он несколько раз сказал мне, что он расстроен. Я уверил его, что он чертовски элегантен в форме с ирландской арфой, императорской короной и в фуражке с полковым девизом: Quis Separabit? Кто разъединит нас?

Мои слова, похоже, не впечатлили его. С другой стороны, я выглядел не слишком шикарным и не чувствовал себя комфортно в форме Королевских и Синих (Королевские и Синие — Википедия (wikipedia.org)), которую я должен быть надеть согласно протоколу.

Я никогда не носил эту форму раньше и надеялся не надевать ее в будущем.

У костюма были огромные эполеты и огромные манжеты, и я представлял себе, как люди будут спрашивать: кто этот идиот?

Я чувствовал себя китчевой версией Джонни Браво.

Мы сели в «Бентли» сливового цвета. Никто из нас не произнес ни слова, ожидая, пока машина начнет движение.

Когда мы, наконец, отъехали, я нарушил молчание.

- От тебя воняет.

Последствия вчерашнего рома. Я в шутку приоткрыл окно, зажал нос — предложил ему мятных конфет. Уголки его рта слегка приподнялись. Через две минуты Bentley остановился.

- Короткая поездка, сказал я. Я выглянул в окно: Вестминстерское аббатство. Как всегда, мой желудок сжался. Я подумал: нет ничего сравнимого с тем, когда женишься в том же месте, где проходило прощание с твоей мамой.

Я бросил взгляд на Вилли. Думал ли он о том же? Мы вошли внутрь, плечом к плечу. Я снова посмотрел на его мундир, на фуражку. Кто нас разлучит?

Мы были солдатами, взрослыми мужчинами, но шли той же неуверенной мальчишеской походкой, что и тогда, когда тащились за маминым гробом. Почему взрослые так поступили с нами?
Мы прошли в церковь, прошли по проходу и направились в боковую комнату от алтаря, называемую Криптой. Все в этом здании говорило о смерти. И это были не только воспоминания о похоронах мамы. Под нами, позади нас лежало более трех тысяч тел. Их хоронили под скамьями, втиснутыми в стены. Герои войны и поэты, ученые и святые, лучшие люди Содружества. Исаак Ньютон, Чарльз Диккенс, Чосер, а также тринадцать королей и восемнадцать королев были похоронены там.

Было тяжело думать о маме в царстве Смерти.

Мама, которая танцевала с Траволтой, спорила с Элтоном, поразила Рейганов — неужели она действительно находится в Великом Запределье вместе с душами Ньютона и Чосера?

Между этими мыслями о маме, смерти и моем обмороженном пенисе (Нет, это какой-то пиздец!!!! Как он смешал все эти вещи в одном предложении и в своей башке????) я рисковал стать таким же взволнованным, как и жених. Так что я начал ходить взад-вперед, потрясывая руками, прислушиваясь к разговорам толпы на скамьях. Их запустили туда за два часа до нашего приезда.

- Прикинь, многим из них нужно отлить, - сказал я Вилли, пытаясь снять напряжение. Никакой реакции. Он встал, тоже начал ходить. Я попытался снова разрядить обстановку.

- Обручальное кольцо! О нет, где оно? Куда я положил чертову штуку? - Потом я вытащил его.

- Фух! - Он улыбнулся и продолжить вышагивать по крипте.

Я не мог потерять это кольцо, даже если бы захотел. Внутрь моей туники был вшит специальный мешочек-кенгуру.

Моя идея, на самом деле, заключалась в том, чтобы показать, насколько серьезно я отнесся к торжественному долгу и чести нести это кольцо.

Теперь я вынул кольцо из мешочка и поднес к свету. Тонкая полоска валлийского золота, срезанная со слитка, подаренного королевской семье почти столетие назад.

Из этого же куска было создано бабушкино обручальное кольцо, и кольцо принцессы Маргарет, но к этому моменту, как я слышал, этот слиток почти уже закончился.

К тому времени, как я женюсь - если я когда-нибудь женюсь - может не остаться ничего.

Я не помню, как выходил из Крипты. Я не помню, как подошел к алтарю. Я не помню ни слов напутствий, ни момента, как достал кольцо и как передал его брату. Церемония в основном стала белым пятном в моем сознании. Я помню, как Кейт шла по проходу и она выглядела невероятно, и я помню, как Вилли вел ее обратно по проходу, и когда они исчезли за дверью, они сели в карету, которая доставила их в Букингемский дворец, к тому вечному партнерству, на которое они подписались. Помню, что я подумал «Прощай».

Я любил свою невестку, я чувствовал, что она мне скорее сестра, чем невестка, сестра, которой у меня никогда не было и которую я всегда хотел, и мне было приятно, что она всегда будет рядом с Вилли. Она была хорошей парой для моего старшего брата. Они делали друг друга заметно счастливыми, и поэтому я тоже был счастлив.

Но внутри себя я ощущал, что это все - очередное прощание под этой ужасной крышей. Очередное расставание. Брат, которого я сопроводил в Вестминстерское аббатство тем утром, ушел навсегда.

Кто мог это отрицать? Он никогда больше не будет Вилли. Мы никогда больше не поедем вместе по деревням Лесото с развевающимися позади нас плащами. Мы никогда больше не будем жить в пропахшем лошадьми коттедже, как это было, когда мы учились летать.

Кто разъединит нас?

Жизнь вот кто.

То же чувство было у меня, когда папа женился, то же предчувствие, и разве оно не сбылось? Когда наступила эра Камиллы, как я и предсказывал, я видел его все реже и реже. Свадьбы, конечно, были радостным событием, но они также были скромными похоронами, потому что после произнесения клятв, люди, как правило, исчезали.

Тогда мне пришло в голову, что наша сущность – это иерархия.

Сперва мы прежде всего – одно, потом мы прежде всего что-то другое, потом другое, и так до самой смерти – по очереди.

Каждая новая наша сущность завладевает троном нашего «Я», но уводит нас все дальше от нашего изначального Я, возможно, от нашего основного Я – ребенка.

Да, эволюция, взросление, путь к мудрости, это все естественно и здорово, но есть чистота детства, которая уходит с каждой итерацией. Как и в случае с этим куском золота, его уничтожают. По крайней мере, так я думал в тот день.

Мой старший брат Вилли пошел дальше, поднялся по служебной лестнице, и после этого он будет сначала мужем, потом отцом, потом дедушкой и так далее.

Он станет новым человеком, множеством новых личностей, и ни одна из них не будет Вилли.

Он станет герцогом Кембриджским – этот титул, выбранный для него бабушкой.

Хорошо для него, подумал я. Отлично для него. Но для меня это все равно потеря.

Я думаю, что моя реакция также чем-то напоминала то, что я почувствовал, когда впервые забрался внутрь апача. Привыкнув к тому, что рядом со мной всегда кто-то сидит, тот, кто может показать мне, что делать, я вдруг обнаружил, что я ужасно одинок.

И кроме того, я евнух.

Что хотела доказать мне Вселенная, забирая мой пенис в тот же момент, когда она забирала моего брата? (Ору, прим.переводчика)

Несколько часов спустя, на приеме, я сделал несколько коротких замечаний. Не речь, а короткое двухминутное вступление к настоящим шаферам. Вилли несколько раз говорил мне, что я должен выступать в роли «конферансье». Пришлось искать слова. Пресса много писала о моей подготовке к этому выступлению, о том, как я звонил Челс и тестировала на ней некоторые реплики, протестуя, но в конце концов сдавшись, когда она убедила меня не упоминать «убийственные ноги Кейт», и все это было чушью.

Я никогда не звонил Челс по поводу своих заметок; мы с ней не поддерживали регулярных контактов, поэтому Вилли связался со мной, прежде чем пригласить ее на свадьбу. Он не хотел, чтобы кто-то из нас чувствовал себя неловко.
По правде говоря, я протестировал несколько строк на JLP, но в основном я самостоятельно справился с подготовкой. Я рассказал несколько анекдотов о нашем детстве, глупую историю о днях, когда Вилли играл в водное поло, а затем прочитал несколько забавных отрывков из писем поддержки, присланных широкой общественностью. Один американский парень написал, что хотел сделать что-то особенное для новой герцогини Кембридж, поэтому он намеревался поймать тонну горностая, традиционного королевского меха. Этот чересчур восторженный янки объяснил, что он собирался поймать тысячу горностаев, чтобы изготовить определенный предмет одежды (боже, неужели это была палатка?), но, к сожалению, ему удалось добыть только… двух.

«Тяжелый год для горностаев», — сказал я. Тем не менее, добавил я, янки импровизировали, старались изо всех сил, как это делают янки, и собирали воедино то, что у него было, и получили то, что я теперь держал в руках. Комната издала коллективный вздох. Это были стринги. Мягкие, пушистые, несколько шелковых ниточек прикреплены к V-образному горностаевому мешочку размером не больше мешочка с кольцами внутри моей туники. После коллективного вздоха пришла теплая, приятная волна смеха. Когда он стих, я закончил на серьезной ноте.

- Мама: Как бы она хотела быть здесь. Как бы она полюбила Кейт, и как бы ей понравилось видеть эту любовь, которую вы обрели.

Произнося эти слова, я не поднимал глаз. Я не хотел рисковать, встречаясь глазами с Па или Камиллой — и особенно с Вилли. Я не плакал с тех пор, как состоялись мамины похороны, и не собирался прерывать эту полосу сейчас. Я также не хотел видеть чье-либо лицо, кроме маминого. Я отчетливо представил себе, как она сияет от счастья в Великий день Вилли и от души смеется над историей про мертвых горностаев.

Достигнув вершины мира (полюса то бишь), четверо раненых солдат откупорили бутылку шампанского и выпили за бабушку. Они были настолько любезны, что позвонили мне и поделились своей радостью.

Они установили мировой рекорд, собрали целую кучу денег для раненых ветеранов и достигли чертова Северного полюса. Потрясающая победа!

Я поздравил их, сказал, что скучаю по ним, что хотел бы быть там с ними.

Но это было ложью.

Мой пенис стал чрезвычайно чувствительным - до боли.

Поэтому последним местом, где я хотел бы оказаться, был Обмороженистан.

Я попробовал лечиться домашними средствами, в том числе средством, которое рекомендовала мне моя подруга.

Она уговаривала меня нанести на член крем Элизабет Арден.

Моя мама использовала этот крем для увлажнения губ.

- Мне помазать им член?

- Это сработает, Гарри, поверь мне.

Я нашел тюбик, и в ту минуту, когда я открыл его, аромат его словно перенес меня сквозь время. Я почувствовал, как будто моя мать была здесь, в этой комнате.

Затем я взял немного крема и нанес его… туда.

Слово «Странно» на самом деле не передает мои чувства.

Мне нужно было к врачу, как можно скорее. Но я не мог просить Дворец найти мне врача. Какой-нибудь придворный пронюхает о моем состоянии и сольет информацию в прессу, и следующее, что случится, — это мой член на первых полосах газет.

Также я не мог просто так вызвать врача. В нормальных обстоятельствах это было бы невозможно, но в этой ситуации это было невозможно вдвойне.

- Привет, это принц Гарри. У меня, кажется, проблемы с гениталиями, и я подумал, могу ли я заглянуть к вам и…

. Я попросил своего помощника очень аккуратно и осторожно найти мне дерматолога, который специализируется на определенных органах и … определенных клиентах (ну конечно, Харий же VIP).

Непростая задача. Но помощник через какое-то время вернулся ко мне по этому вопросу, и сказал, что его отец рекомендует одного человека.

Он назвал мне имя и адрес, и я прыгнул в машину со своими телохранителями. Мы подъехали к ничем не примечательному зданию на Харли-стрит, где разместилось множество врачей. Один телохранитель провел меня через заднюю дверь в офис. Я увидел врача, сидящего за большим деревянным столом и делающего заметки, предположительно, о предыдущем пациенте.

Не отрываясь от своих записей, он сказал: «Да, да, входите». Я вошел и наблюдал за тем, как он писал, что казалось непомерно долгим. Я подумал, что у бедняги, который был впереди меня, должно быть, было много проблем.

Все еще не поднимая глаз, доктор приказал мне выйти за ширму, раздеться, а он сейчас подойдет. Я зашел за ширму, разделся, запрыгнул на смотровой стол. Прошло пять минут. Наконец ширма отодвинулась, и появился доктор. Он посмотрел на меня, моргнул и сказал:

- О. Я понимаю. Это вы.

- Да. Я думал, вас предупредили, но я так понимаю, что нет.

- Верно. Итак, вы здесь. Хорошо. ХОРОШО. Это вы. Хм. Напомните мне о проблеме?

- Я показал ему свой член, смягченный кремом Элизабет Арден.

Врач ничего не увидел. Так ничего не видно, - объяснил я. Это был невидимый бич. Как бы там ни было, мой конкретный случай обморожения проявился как сильное обострение ощущений...

- Как это произошло? - врач хотел знать.

- Северный полюс, сказал я ему. - Я побывал на Северном полюсе, а теперь мой Южный полюс разваливается.

Лицо врача ясно говорило: «Все любопытнее и любопытнее». Я описал каскадные нарушения функций.

- Все сложно, доктор. Сидеть. Ходить. О сексе, - добавил я, не может быть и речи. Хуже того, мой малыш постоянно чувствовал, что занимается сексом. Или готов к сексу. Я как бы теряю его, - сказал я врачу.

Я сделал ошибку, погуглив эту травму, я прочитал ужасные истории о частичной пенэктомии, фразе, которую вы никогда не захотите увидеть при поиске симптомов болезни.

Врач заверил меня, что вряд ли мне понадобится пенэктомия. Вряд ли? Он сказал, что собирается попытаться исключить другие вещи. Он провел полное обследование, которое было более чем инвазивным. Не оставил во мне камня на камне, так сказать. Наконец он объявил, что самым вероятным лекарством от моей травмы будет время.

- Что вы имеете в виду? Просто время?

По его словам, время – лучший лекарь.

- Правда, Док? Но не для меня.

Мне было тяжело увидеть Челс на свадьбе Вилли. Во мне еще было множество чувств, чувств, которые я подавлял, и чувств, о которых я не подозревал.

Кроме того, я испытывал определенные чувства к тем мужчинам, которые увивались вокруг нее и уговаривали ее потанцевать с ними.

В ту ночь ревность взяла верх надо мной, и я сказал ей об этом, от чего мне стало еще хуже.

Это было как-то убого…

Мне нужно было двигаться дальше, встретить кого-то нового. Время, как и предсказывал доктор, излечило мой член (аааа, опять член!). Но когда оно излечит мое сердце?

Товарищи пытались помочь. Называли имена, договаривались о встречах, свиданиях. Ни разу ничего не вышло. Так что я едва их слушал, когда летом 2011 года они упомянули еще одно имя. Они рассказали мне немного о ней — блестящей, красивой, крутой — и упомянули ее семейный статус. Они сказали, что она совсем недавно рассталась с парнем

- И она недолго будет одна, Спайк! Она свободна, чувак. Ты свободен.

- Я?

- И вы отлично подходите друг другу! Без сомнения, вы двое поладите

Я закатил глаза. Этот прогноз когда-нибудь сбывается? Но затем, чудо из чудес, это произошло. Мы сделали это. Мы сидели в баре, болтали и смеялись, а наши друзья исчезали для нас вместе со стенами, напитками и барменом. Я предложил всей нашей группе отправиться в Кларенс-Хаус и выпить на ночь. Мы сидели и разговаривали, слушали музыку. Живая группа. Веселая группа. Когда вечеринка закончилась, когда все разошлись, я подвез Флоренс до дома. Это было ее имя. Флоренс. Хотя все называли ее Фли (Блохой).

По ее словам, она жила в Ноттинг-Хилле. Тихая улица. Когда мы подъехали к ее квартире, она пригласила меня на чашку чая. Конечно, сказал я. Я попросил своего телохранителя объехать квартал несколько сотен раз.

Интересно, тогда Фли рассказала мне о своем далеком предке или это случилось позже? На самом деле, вероятно, ни то, ни другое. По-моему, друг рассказал мне позже. В любом случае, ее предок возглавлял атаку кавалерийской бригады, обреченное наступление на русские орудия в Крыму. Некомпетентный, возможно, сумасшедший, он стал причиной гибели сотни человек. Позорная глава истории, полная противоположность сражению у Роркс-Дрифт, ( Сражение у Роркс-Дрифт — Википедия (wikipedia.org), и я теперь следовал его примеру, несясь на всех парах вперед.

За той первой чашкой «Эрл Грея» я спрашивал себя: может быть, она та самая? Связь между нами с самого начала была такой сильной.

Но я также просто сходил с ума. И я видел, что она знала это, читала это на моем совсем не покерном лице. Я надеялся, что ей это нравится. И очевидно, ей нравилось

Последующие недели были идиллическими. Мы часто виделись, много смеялись, и никто не знал о нас. Надежда захватила меня. Потом об этом узнала пресса, и над нашей идиллией опустился занавес. Фли позвонила мне в слезах. Возле ее квартиры было восемь папарацци. Они преследовали ее по всему Лондону. Она только что прочитала, как одна газета назвала ее «моделью нижнего белья». На основе фотосессии, сделанной много лет назад! По ее словам, ее жизнь свели к одной фотографии. Это было так унизительно, так унизительно! Да, сказал я тихо. Я знаю, каково это.

Они копали, рыли, обзванивали всех, кого она когда-либо знала. Они уже преследовали ее семью.

Они обходились с ней так же, как обошлись с Кэролайн Флэк, но при этом они не оставляли в покое и Кэролайн.

Фли просто твердила:

- Я не могу так жить.

Она сказала, что находится под круглосуточным наблюдением. Как какой-то преступник. Я слышал вой сирен на заднем плане. Она была расстроена, плакала, и мне тоже хотелось плакать, но я, конечно, не плакал.

Она сказала в последний раз:

- Я больше не могу, Гарри.

Мой телефон стоял на громкой связи. Я был на втором этаже Кларенс-Хауса, стоял у окна, окруженный красивой мебелью. Прекрасная комната. Лампы давали приглушенный свет, ковер у моих ног был произведением искусства. Я прижался лицом к холодному стеклу окна и попросил Фли о встрече, чтобы увидеться в последний раз и все обсудить.

Солдаты маршем прошли мимо дома. Смена караула.

- Нет, - твердо сказала она.

Несколько недель спустя мне позвонил один из друзей, который познакомил нас в баре.

- Слышал новость? Фли вернулась к прежнему бойфренду!

Неужели? Она не могла, - подумал я.

Друг сказал мне, что он слышал, это мать Фли сказала ей покончить с нашими отношениями, предупредив ее, что пресса разрушит ее жизнь. «Они загонят тебя прямиком к вратам ада», — сказала ее мать.

Да, - сказал я другу. - Мамы знают лучше.

Я набил свой Берген (рюкзак, как мы помним) пыльной одеждой, плюс положил туда два сувенира: купленный на базаре коврик и 30-мм гильзу от апача.

Первая неделя 2013 года.

Прежде чем я смог сесть в самолет со своими однополчанами, я зашел в палатку и сел на единственный свободный стул. Обязательное выездное собеседование. Отобранный для этого репортер спросил, что я делал в Афганистане. Я ответил. Он спросил, не стрелял ли я по противнику.

Что? Да.

Он поднял голову. Удивленно.

Что, по его мнению, мы здесь делаем? Продаем подписку на журналы?

Он спросил, убил ли я кого-нибудь. Да…

Опять удивление. Я попытался объяснить: это война, дружище, понимаешь?

Затем разговор коснулся прессы. Я сказал репортеру, что считаю британскую прессу дерьмом, особенно после того, как она поступила в отношении моего брата и невестки, которые только что объявили о том, что ждут ребенка, и были просто осаждены журналистами.

Я признался, что отец просил меня перестать думать о прессе, не читать газет. Я признал, что каждый раз чувствовал себя виноватым, когда я читал газеты, и это делало меня соучастником.

Все виноваты в том, что покупают газеты. Но надеюсь, никто на самом деле не верит в то, что в них написано. Но, конечно, это не так. Люди верили, и в этом была вся проблема. Британцы, среди самых грамотных людей на планете, были также и самыми легковерными. Даже если они не верили каждому слову, всегда оставалось сомнение. Хм, нет дыма без огня.

Даже если ложь была опровергнута, развенчана и сомнений не оставалось, все равно первоначальное впечатление оставалось.

Особенно если эта ложь несла в себе негатив. Из всех человеческих предубеждений «негативное предубеждение» (или эффект негатива) является самым неизгладимым. Это заложено в нашем мозгу. Отдавать предпочтение негативу, ставить его во главу угла — так выживали наши предки. Вот на что рассчитывают чертовы газеты, хотел я сказать. Но нет. Это было не то обсуждение. Обсуждения вообще не было. Репортеру не терпелось продолжить и спросить о Вегасе.

Озорной Гарри, а? Золотой мальчик Гарри

Я испытал смесь сложных чувств по поводу прощания с Афганистаном, но абсолютно точно хотел побыстрее распрощаться с этим парнем.

Сначала я полетел со своей эскадрильей на Кипр, чтобы пройти то, что в армии называют «декомпрессией». У меня не было обязательной декомпрессии после моей последней командировки, поэтому я был взволнован, хотя и не так сильно, как мои телохранители. Наконец-то! Мы можем выпить чертовски холодного пива! Всем выдали ровно по две банки. Больше нельзя.

Мне не нравилось пиво (да-да, помним, что он любит самбуку), поэтому я отдал свое солдату, по виду которого казалось, что ему оно нужнее. Он отреагировал так, как будто я подарил ему «Ролекс». Потом нас пригласили на комедийное шоу. Присутствие на нем было почти обязательным. У организатора были благие намерения: немного легкомыслия после прогулки по аду. И, честно говоря, некоторые из нас смеялись. Но большинство - нет.

Мы страдали и не знали об этом. Нам нужно было обработать воспоминания, залечить душевные раны, решить экзистенциальные вопросы. (Нам сказали, что на случай, если нам нужно будет поговорить, можно обратиться к падре, но я не помню, чтобы кто-то подходил к нему.)

Так что мы просто сидели на комедийном шоу так же, как сидели в палатке с видеомагнитофоном. В состоянии анабиоза. В ожидании. Мне было жаль этих комиков. Непростое шоу.

Перед тем, как мы покинули Кипр, кто-то сказал мне, что обо мне пишут во всех газетах. Ах, да? Интервью. Дерьмо. Я совсем забыл. Очевидно, я наделал много шума, признавшись, что убивал людей. На войне. Меня критиковали вовсю за то, что я… убийца? И беззаботно отношусь к этому.

Я мимоходом упомянул, что элементы управления Apache напоминают элементы управления видеоиграми. И поэтому: Гарри сравнивает убийство с видеоигрой!

Я отбросил газету. Где этот падре?

Я написал Кресс, сообщил ей, что я дома. Она ответила, написав, что чувствует облегчение, и я тоже почувствовал облегчение. Я не знал, чего ожидать. Я хотел увидеть ее. И все же дальнейшего плана действий не было. В том первом разговоре его не было.

В нем была какая-то отстраненность, какая-то скованность.

- Ты звучишь по-другому, Гарри.

- Ну, я не чувствую разницы.

Мне не хотелось, чтобы она думала, что я стал другим.

Через неделю некоторые мои приятели устроили званый ужин. Добро пожаловать домой, Спайк!

Собрались у моего приятеля Артура. Кресс пришла вместе с моей кузиной Юджини — она же Юдж. Я обнял их обеих и увидел шок на их лицах. Они сказали, что я выгляжу совершенно другим человеком. Более коренастый? Больше? Старше? Да, да, все это. Но также и что-то еще, что они не могли сформулировать. Что бы это ни было, Крессиде это показалось пугающим или отталкивающим. Поэтому мы согласились, что это не воссоединение. Не может быть. Невозможно воссоединение с кем-то, кого ты не знаешь. Если бы мы хотели продолжать видеться — а я, конечно же, хотел — нам пришлось бы начинать сначала.

- Привет, я Кресс.

- Привет, я Хаз. Рад встрече.

Я просыпался каждое утро, приходил на базу, выполнял свою работу, но не получал от этого никакого удовольствия. Все было бессмысленно. И скучно. Мне было скучно до слез. Более того, впервые за много лет у меня не было цели.

Какова цель. Что дальше? — спрашивал я себя каждую ночь. Я умолял начальство отправить меня обратно. Куда? На войну. О, они сказали, ха-ха, нет.

В марте 2013 года пришло известие, что Дворец хочет отправить меня в еще один королевский тур. Мой первый тур после тура по Карибам. На этот раз в Америку.

Я был рад тому, что монотонное существование прерывается. С другой стороны, меня беспокоило грядущее возвращение на место преступления.

Я представлял себе дни и дни вопросов о Вегасе. Нет, - заверили меня придворные. Невозможно. Прошедшее с тех пор время и война затмили Вегас. Это будет исключительно тур доброй воли, направленный на помощь в реабилитации раненых британских и американских солдат. Никто не будет упоминать Вегас, сэр.

Смена кадра.

ВВ мае 2013 года я вместе с губернатором штата Нью-Джерси Крисом Кристи объезжал места, пострадавшие от урагана Сэнди. разрушение, вызванное ураганом «Сэнди». Губернатор подарил мне синюю флисовую кофту, что пресса преподнесла публике как способ «не дать мне раздеться».

На самом деле и сам Кристи преподнес это таким же образом. Журналист спросил его, что он думает о моем пребывании в Лас-Вегасе, и Кристи поклялся, что, если я проведу с ним весь день, «никто не разденется». Толпа журналистов разразилась громким смехом, потому что Кристи был знаменит своей полнотой.

До Джерси я побывал в Вашингтоне, округ Колумбия, где встретился с президентом Бараком Обамой и первой леди Мишель Обамой, посетил Арлингтонское национальное кладбище, возложил венок к могиле Неизвестного солдата.

Я возлагал десятки венков ранее, но в Америке этот ритуал был другим. Ты возлагаешь венок на могилу не один; солдат в белых перчатках возлагает его вместе с тобой, а затем ты опускаешь ладонь на венок на одно мгновение, на один удар сердца.

Это дополнительное движение, это партнерство с солдатом тронуло меня. Придерживая руку на венке на эту лишнюю секунду, я почувствовал, что меня немного пошатывает, а мой разум наполнен образами всех мужчин и женщин, с которыми я служил. Я думал о смерти, увечьях, горе, от провинции Гильменд до урагана «Сэнди» и туннеля Альма, и я удивлялся, как другие люди живут дальше своей жизнью, тогда как я ощущал такие сомнения и растерянность — и что-то еще. Что? Я размышлял. Грусть? Онемение? Я не мог найти слов, чтобы обозначить это.

И, не будучи в состоянии назвать это чувство, я почувствовал что-то вроде головокружения. Что со мной происходило?

Все американское турне длилось всего пять дней — настоящий вихрь событий. Так много достопримечательностей, так много лиц и замечательных моментов.
Но по пути домой я думал только об одном.

Мы посетили Колорадо. Что-то под названием Игры Воинов. Этакая олимпиада для раненых солдат, в которой приняли участие двести мужчин и женщин, каждый и каждая из которых вдохновляли меня. Я внимательно наблюдал за ними, видел, как они прекрасно проводят время, видел, как они соревнуются на полную катушку, и спрашивал их… как?

Спорт, говорили они. Самый прямой путь к исцелению. Большинство из них были прирожденными спортсменами, и они сказали мне, что эти игры дали им редкий шанс заново открыть и проявить свои физические способности, несмотря на их увечья. В результате их раны, как душевные, так и физические, исчезали. Может быть, только на мгновение или на день, но этого было достаточно. Более, чем достаточно.

Если вы заставляете свое увечье исчезнуть на какое-то время, оно больше не контролирует вас – вы контролируете его.

Да, подумал я. Я понимаю.

И вот, возвращаясь в Британию, я продолжал прокручивать в уме те игры, задаваясь вопросом, сможем ли мы сделать что-то подобное в Британии. Вариант тех Игр воинов, но, возможно, с большим количеством солдат, большей наглядностью и большей выгодой для участников. Я сделал несколько заметок на листе бумаги и к тому времени, когда мой самолет приземлился, у меня была набросана основная идея.

Паралимпийские игры для солдат со всего мира! В лондонском Олимпийском парке! Где только что прошла Олимпиада в Лондоне! При полной поддержке и сотрудничестве Дворца. Возможно ли?

Большая просьба. Но я чувствовал, что накопил некоторый политический капитал. Несмотря на Лас-Вегас, несмотря на по крайней мере одну статью, которая выставила меня каким-то военным преступником, несмотря на всю мою пеструю историю хулиганства, британцы, похоже, в целом положительно относились к Запасному. Было ощущение, что я остепеняюсь. Кроме того, большинство британцев в целом положительно относились к военному сообществу, несмотря на непопулярность войны. Конечно, они поддержали бы усилия по помощи солдатам и их семьям.

Первым шагом было обращение к Совету Королевского фонда, который курировал мои благотворительные проекты, а также проекты Вилли и Кейт. Это был наш фонд, поэтому я сказал себе: нет проблем. Кроме того, время было на моей стороне. Это было в начале лета 2013 года. Вилли и Кейт, через несколько недель у них ожидалось появление первого ребенка, после чего на какое-то время они должны будут выйти из строя.

Поэтому у фонда не было никаких проектов в разработке. Его примерно семь миллионов фунтов просто лежали на счетах, не принося никакой пользы. И если бы эти Международные игры воинов сработали, они повысили бы престиж фонда, что вдохновило бы доноров пополнить счет фонда и увеличить его во много раз.

Когда Вилли и Кейт вернутся на полную ставку, будет еще столько разных возможностей. Так что я чувствовал себя в высшей степени уверенно в дни, предшествовавшие моему выступлению. Но когда настал тот самый день, моя уверенность испарилась. Я понял, как сильно я этого хотел, для солдат и их семей, а если быть честным, и для себя. И этот внезапная нервозность мешала мне быть на высоте. Тем не менее, я прошел через это, и правление сказало «да». Взволнованный, я обратился к Вилли, ожидая, что он тоже будет в восторге. Но он был сильно раздражен. Ему хотелось бы, чтобы сперва я рассказал ему о своих планах.

Я сказал, что думал, ему рассказали другие люди. Он выражал свое недовольство тем, что я истрачу все средства в Королевском Фонде. - Это абсурд, — пробормотал я. - Мне сказали, что для запуска игр потребуется лишь грант в полмиллиона фунтов стерлингов, что составляет небольшую часть денег фонда. Кроме того, деньги поступают из Фонда «Индевор», подразделения фонда, который я создал специально для восстановления ветеранов. Остальное поступит от дарителей и спонсоров.
Что происходило между нами, задумался я.

Потом я понял: Боже мой, соперничество между братьями и сестрами. Я закрываю лицо рукой (фейспалм). Разве мы уже не прошли через это? Всю эту историю «Наследник против Запасного»? Не слишком ли поздно для этой утомительной детской модели отношений?

Но даже если бы это было не так, даже если бы Вилли настаивал на соперничестве, на превращении нашего братства в своего рода личную олимпиаду, разве он не добился непреодолимого преимущества? Он был женат, с ребенком на подходе, а я в одиночестве ел еду на вынос над раковиной. Папиной раковиной! Я все еще жил с Па! Игра окончена, чувак. Ты победил.

Я ожидал, что случится магия. Я думал, что эта сложная, благородная задача создания Международных игр воинов подтолкнет меня к следующему этапу моей послевоенной жизни. Но этого не произошло. Вместо этого день ото дня я чувствовал себя все более апатичным. Потерявшим надежду. Растерянным.

К концу лета 2013 года у меня начались проблемы: приступы изнурительной апатии и сонливости сменялись ужасающими паническими атаками.

Вся моя официальная жизнь заключалась в том, чтобы быть на публике, выступать перед людьми, произносить речи и вести переговоры, давать интервью, и теперь я обнаружил, что почти не способен выполнять эти свои основные функции. За несколько часов до публичного выступления я был мокрым от пота. Затем, во время самого мероприятия, я не мог думать, мой разум гудел от страха и фантазировал о побеге.

Мне удалось сдерживать эти порывы сбежать. Но я вполне мог бы представить себе день, когда я не смогу выдержать это, когда я действительно сбегу со сцены или выскочу из комнаты. В самом деле, этот день, казалось, приближался быстро, и я уже мог представить кричащие заголовки, что троекратно увеличивало мою тревожность.

Приступ паники часто начинался с облачения в костюм утром.

Странно — это был мой триггер: Костюм. Застегивая рубашку, я чувствовал, как подскакивает давление. Завязывая галстук, я чувствовал, как сжимается горло. Пока я натягивал пиджак, шнуровал нарядные туфли, по моим щекам и спине струился пот.

Я всегда был чувствителен к теплу. Как и папа. Мы с ним шутили по этому поводу. Мы не созданы для этого мира, говорили мы. Кровавые снеговики. Столовая в Сандрингеме, например, была нашей версией Дантова Ада.

Большая часть Сандрингема была приятно прохладной , но вот столовая была субтропиками. Мы с папой всегда ждали, пока бабушка отвернется, тогда кто-нибудь из нас вскакивал, бежал к окну и приоткрывал его на дюйм. Ах, благословенный прохладный воздух. Но корги всегда предавали нас. Прохладный воздух заставлял их поскуливать, а бабушка говорила: здесь сквозняк? И тогда лакей быстро закрывал окно. (С громким стуком, что было неизбежно, ведь окна были такими старыми, этот стук всегда ощущался, как хлопнувшая дверь тюремной камеры.).

Но теперь, каждый раз, когда я собирался сделать какое-либо публичное выступление, независимо от места проведения, для меня это всегда было субтропиками столовой Сандрингема.

Во время одного выступления я так был так разгорячен, что был свято уверен: все это замечают и обсуждают. Во время одного из приемов я лихорадочно искал кого-нибудь еще, кто мог бы испытывать такой же тепловой удар. Мне нужна была уверенность, что это не только моя проблема. Но это была только моя проблема.

Как это часто бывает со страхом, мой дал метастазы. Вскоре я стал бояться не только публичных выступлений, но вообще всех общественных мест. Скоплений людей. Я стал бояться просто быть рядом с другими людьми.

Больше всего на свете я боялся камер. Я, конечно, никогда не любил камеры, но теперь я их терпеть не мог. Предательский щелчок открывающегося и закрывающегося затвора… он мог выбить меня из колеи на целый день. У меня не было выбора: я стал оставаться дома. День за днем, ночь за ночью я сидел и ел еду на вынос, смотря «24 часа» или «Друзья». Я думаю, что, возможно, посмотрел все серии «Друзей» в 2013 году. Я решил, что я Чендлер.

Мои настоящие друзья мимоходом отметили бы, что я не выгляжу собой. Как будто у меня грипп. Иногда я думал, может быть, я не в себе. Возможно, именно это со мной и происходит. Возможно, это какая-то метаморфоза. Появляется новое я, и мне просто придется быть этим новым человеком, этим испуганным человеком до конца моих дней. А может быть, это всегда был я, и это только сейчас стало проявляться? Психика моя, как вода, нашла свой уровень. Я порылся в Google в поисках объяснений. Я ввел свои симптомы в различные медицинские поисковые системы. Я продолжал пытаться поставить себе диагноз, назвать то, что со мной не так… когда ответ был прямо у меня под носом.

Я встречал так много солдат, так много молодых мужчин и женщин, страдающих от посттравматического стресса, и я слышал, как они описывали, как трудно им было выйти из дома, как неудобно было находиться среди других людей, как это мучительно было идти в общественные места, особенно если там было шумно. Я слышал, как они говорили о тщательном выборе времени посещения магазина или супермаркета, стараясь прибыть за несколько минут до закрытия, чтобы избежать толпы и шума. Я глубоко сопереживал им, но так и не установил связь между ними и собой. Мне никогда не приходило в голову, что я тоже страдаю от посттравматического стресса. Несмотря на всю мою работу с ранеными солдатами, все мои усилия в их интересах, все мои усилия по созданию игр, которые бы освещали их состояние, мне никогда не приходило в голову, что я сам раненый солдат. И моя война началась не в Афганистане. Она началась в августе 1997 года.

Однажды вечером я позвонил моему другу Томасу.

Томас, брат моего любимого друга Хеннерса. Томас, такой смешной и остроумный. Томас и его заразительный смех. Томас, живое напоминание о лучших днях.

Я был в Кларенс-Хаусе, сидел на полу телевизионной комнаты. Наверное, смотрел "Друзей".

- Эй, Буз, что ты делаешь? - Он рассмеялся. Никто больше не называл его Буз.

- Харр-ис! Привет! - Я улыбнулся. Никто больше не называл меня Харр-ис. Он сказал, что только что ушел с делового ужина. Он был рад, что ему есть с кем поболтать, пока он идет домой. Его голос, так похожий на голос его брата, был мгновенным утешением для меня. Он радовал меня, хотя сам Томас не был счастлив.

По его словам, он тоже проходил через испытания. Он переживал развод, плюс были и другие проблемы.

Разговор перешел к самому первому испытанию, к источнику всех испытаний – Хеннерсу.

Томас очень скучал по своему брату.

- Я тоже, сказал я, - мужик, я тоже.

Он поблагодарил меня за выступление на мероприятии по сбору денег на благотворительность в честь Хеннерса. Я бы ни за что не пропустил это мероприятие. Вот для чего нужны друзья. Я думал об этом дне. И о панической атаке перед этим событием.

Потом мы случайно вспомнили. Томас и Хеннерс, Вилли и я, субботнее утро, бездельничаем с мамой, смотрим телек и устраиваем соревнования по отрыжке.

- Она была похожа на подростка!

- Да, приятель!

Идем с мамой к Эндрю Ллойду Вебберу. Я и Хеннерс слоняемся под камерами наблюдения в Ладгроув. Мы оба начали смеяться. Он напомнил мне, что мы с Хеннерсом были так близки, что люди называли нас Джеком и Расселом. Может быть, это потому, что у нас с Вилли были джек-расселы?

О, я подумал, где может быть Хеннерс сейчас. С мамочкой? С ребятами, погибшими в Афганистане? Ган-Ган тоже там?

От этих мыслей меня отвлек крик Томаса.

- Буз, приятель, ты в порядке?

Злые голоса, потасовка, борьба. Я поставил телефон на громкую связь, рванул по коридору, вверх по лестнице, ворвался в комнату полиции. Я кричал, что мой приятель попал в беду. Мы склонились над телефоном, прислушиваясь, но линия уже оборвалась. Было очевидно: на Томаса напали. К счастью, он случайно упомянул название ресторана, где обедал. Это было в Баттерси. Кроме того, я знал, где он живет. Мы проверили карту: между этими двумя точками был только один логический маршрут. Несколько телохранителей и я помчались туда и нашли Томаса на обочине дороги. Рядом с мостом Альберта. Избитого, потрясенного

Мы отвезли его в ближайшее отделение полиции, где он написал заявление. Потом мы отвезли его домой. По пути он продолжал благодарить меня за то, что я пришел ему на помощь. Я крепко обнял его. Вот для чего нужны друзья.

Мне предоставили стол на аэродроме Уоттишем, и я его ненавидел. Я никогда не хотел иметь стол. Я терпеть не мог сидеть за столом. Мой отец любил свой письменный стол, казался привязанным к нему, влюбленным в него, в окружении своих книг и мешков с почтой. Я же никогда не был таким.

Кроме того, мне дали новую задачу. Улучшить мои знания об Apache. Возможно, для того, чтобы стать инструктором. Это была работа, которая, как мне казалось, может быть интересной. Учить других летать. Но это не так. Это не было моим призванием.

В очередной раз я заговорил о том, чтобы вернуться на войну. И снова ответ был твердым нет. Даже если бы армия была склонна послать меня в зону боевых действий, в Афганистане миссия сворачивалась.

Однако ситуация в Ливии накалялась. Как насчет этого? Нет, заявили в армии, — всеми возможными способами, официально и неофициально они отказали мне в моей просьбе. Все уже устали от Гарри в зоне боевых действий.

В конце обычного рабочего дня я покидал Уоттишем и возвращался в Кенсингтонский дворец. Я больше не жил с Па и Камиллой: мне выделили собственное жилье, квартиру на «нижнем этаже» Кенсингтонского дворца, другими словами, наполовину под землей. В квартире было три высоких окна, но они пропускали мало света, так что разница между рассветом, сумерками и полуднем была в лучшем случае номинальной. Иногда мистер Р., живший прямо наверху, кардинальным образом отвечал на этот вопрос. Ему нравилось парковать свой массивный серый «Дискавери» у моих окон, полностью закрывая машиной весь свет. Я написал ему записку, вежливо спрашивая, может ли он придвинуть свою машину на несколько дюймов вперед. Он ответил, что я должен сосать яйца. Потом он пошел к бабушке и попросил ее сказать мне то же самое. Она никогда не говорила со мной об этом, но тот факт, что мистер Р. чувствовал себя в достаточной безопасности и обладал достаточной поддержкой, чтобы донести на меня монарху, показал мне мое истинное место в иерархии. Он был одним из конюших бабушки.

Мне надо бороться, сказал я себе. Я должен встретиться с мужчиной лицом к лицу. Но я подумал — нет. Квартира действительно соответствовала моему настроению. Темнота в полдень соответствовала моему настроению. Кроме того, это был впервые, когда я жил один, где-то еще, кроме папиного жилья, так что в целом у меня действительно не было претензий

Однажды я пригласил друга к себе. Он сказал, что эта квартира напоминает ему барсучью нору. Или, может, я ему это сказал. В любом случае, это было правдой, и я не возражал. Мы болтали, мой приятель и я, выпивали, как вдруг перед моими окнами появилась простыня. Затем простыню начали трясти.

Мой приятель встал, подошел к окну и сказал:

- Спайк… что за…?

С простыни падал каскад чего-то похожего на коричневое конфетти? Нет. Блестки? Нет. Мой приятель сказал:

- Спайк, это волосы?

Да, это были волосы. Миссис Р. подстригала одного из сыновей, а сейчас вытряхивала простыню, в которую она собирала волосы.

Настоящая проблема, однако, заключалась в том, что все мои три окна были открыты, и это был ветреный день. Порывами ветра эти волоски были внесены в квартиру.

Мы с приятелем кашляли, смеялись, снимая эти волоски от наших языков. То, что не попало в квартиру, упало, как летний дождь, на общий сад, который как раз цвел мятой и розмарином. В течение нескольких дней я сочинял в голове резкую записку миссис Р. Я не отправил его ей. Я знал, что поступил несправедливо: она не знала, что выводит меня из себя. Более того, она не знала настоящего источника моей антипатии к ней. Она была виновна в еще более вопиющем дорожном преступлении, чем ее муж. Каждый день миссис Р. парковала свою машину на старом месте мамы. Я до сих пор вижу, как она проезжает в этом пространстве, прямо там, где раньше стоял зеленый BMW моей матери. Это было неправильно с моей стороны, и я знал, что это неправильно, но на каком-то уровне я осуждал за это миссис Р.

Я стал дядей. У Вилли и Кейт родился их первенец Джордж, и он был прекрасен. Мне не терпелось научить его регби и рассказать про Роркс-Дрифт, о полетах и коридорном крикете — и, возможно, дать ему несколько советов о том, как выжить в аквариуме.

Журналисты, однако, воспользовались этим радостным событием как возможностью спросить меня… несчастлив ли я.

Что?

Ребенок переместил меня на одно звено вниз в цепи престолонаследия, сделав меня четвертым от престола вместо третьего. Итак, журналисты сказали: «Не повезло, а?»

- Вы должно быть шутите.
- Но ведь должны быть какие-то опасения.
- Я не мог бы быть счастливее, чем сейчас.

Это было полуправдой. Я был рад за Вилли и Кейт и был равнодушен к своему месту в порядке престолонаследия. Ни одно из этих событий не изменило того, что я даже близко не был счастлив.

Ангола. Я побывал в этой истерзанной войной стране с официальным визитом и посетил несколько мест, где повседневная жизнь была отравлена наличием противопехотных мин, я посетил в том числе и город, который считается самым заминированным местом во всей Африке.

Август 2013.

На мне было то же защитное снаряжение, что и у моей матери, когда она посетила Анголу во время ее исторической поездки. Я даже работал вместе с той же благотворительной организацией, которая пригласила маму в Анголу: Halo Trust.

Я была глубоко разочарован, когда узнал от руководителей благотворительной организации и других ее сотрудников, что работа, к которой мама привлекала внимание, и весь глобальный крестовый поход, который моя мать помогла начать, теперь застопорились. Отсутствие ресурсов, отсутствие решимости.

Это было самым страстным делом мамы в конце ее жизни. (Она уехала в Боснию за три недели до того, как в августе 1997 года отправилась в Париж.).

Многие до сих пор помнят, как она в одиночку шла по минному полю, взорвала мину с помощью дистанционного управления и храбро объявила: «Одна уничтожена, осталось еще семнадцать миллионов." Тогда ее видение мира, избавленного от таких мин, казалось, было в пределах досягаемости. Теперь мир катился вспять.

Подхватив ее знамя и подорвав фугас, я почувствовал себя ближе к ней, что придало сил и надежду. На краткий миг. Но в целом я чувствовал, что каждый день иду по психологическому, эмоциональному минному полю. Я никогда не мог знать, когда произойдет следующий взрыв паники.

Вернувшись в Великобританию, я снова погрузился в изучение своего состояния. Я отчаянно пытался найти причину, лечение. Я даже поговорил с Па, доверился ему.

- Па, я действительно борюсь с паническими атаками и тревогой

Он отправил меня к врачу, что было очень мило с его стороны, но врач был терапевтом без каких-либо специальных знаний или новых идей. Он хотел прописать мне таблетки. Я не хотел пить таблетки. Пока я не исчерпал другие лекарства, включая гомеопатические. В своих исследованиях я наткнулся на многих людей, которые рекомендовали магний, который, как говорили, имел успокаивающий эффект. Верно, так оно и было. Но в больших количествах у него также были неприятные побочные эффекты — расслабляет кишечник — что я узнал на собственном горьком опыте на свадьбе друга.

Однажды вечером за ужином в Хайгроуве мы с папой долго говорили о том, что мне плохо. Я сообщал ему подробности, рассказывал историю за историей. Ближе к концу трапезы он посмотрел на свою тарелку и тихо сказал:

- Полагаю, это моя вина. Я должен был оказать тебе помощь, в которой ты нуждался много лет.

Я заверил его, что это не его вина. Но я оценил его извинения.
По мере приближения осени мое беспокойство усиливалось, я думаю, из-за моего приближающегося дня рождения, последнего из моих двадцатилетних.

Последние капли моей юности, подумал я. Меня одолевали все традиционные сомнения и страхи, я задавал себе все основные вопросы, которые люди задают, когда становятся старше. Кто я? Куда я иду?

Все ок, - сказал я себе, за исключением того, что пресса постоянно задавала один и тот же вопрос.

Принц Гарри… Почему он не женится?

Они вытащили на свет все отношения, которые у меня когда-либо были, каждую девушку, с которой меня когда-либо видели, смешали все это в блендер, наняли «экспертов», то есть шарлатанов, чтобы попытаться разобраться во всем этом. Книги обо мне погружались в мою личную жизнь, сосредотачиваясь на каждой романтической неудаче и промахе. Кажется, я припоминаю один рассказ о моем флирте с Кэмерон Диаз. Гарри просто не видел себя с ней, сообщил автор. На самом деле я и не мог видеть нас с ней, так как мы никогда не встречались. Я никогда не был ближе пятидесяти метров от мисс Диас, - еще одно доказательство того, что если вы любите читать чистую чепуху, то королевские биографии — это то, что вам нужно.

За всем этим заламыванием рук обо мне стояло нечто более существенное, чем «сплетни». Речь шла уже об основах монархии, которая была основана на браке.

Великие споры о королях и королевах, уходящие в глубь веков, в основном касались того, на ком они женились, а на ком не женились, а также на детях, родившихся от этих союзов. Вы не были полноправным членом королевской семьи, не были полноценным человеком, пока не вступали в брак.

Не случайно Бабушка, глава государства в шестнадцати странах, начинала каждое выступление со слов «Мой муж и я…».

Когда Вилли и Кейт поженились, они стали герцогом и герцогиней Кембриджскими, но, что более важно, они стали отдельным Двором, и, посему, получили право доступа к большему штату, большему количеству машин, большему дому, большему офису, дополнительным ресурсам, фирменным бланкам с гравировкой.

Я не заботился о таких привилегиях, но я заботился об уважении. Будучи закоренелым холостяком, я был аутсайдером, не полноценным человеком в своей семье. Если бы я хотел, чтобы это изменилось, я должен был жениться. Вот так просто.

Все это сделало мой двадцать девятый день рождения сложной вехой в моей жизни, и тяжелой головной болью.

Я содрогнулся при мысли о том, как я буду чувствовать себя в следующий день рождения: мое тридцатилетие. Оно уже не за горами.

Не говоря уже о наследстве, которое придет с этой датой. Когда мне исполнится тридцать, я получу крупную сумму, оставленную мне мамой. Я ругал себя за то, что печалился по этому поводу: большинство людей убило бы за то, чтобы унаследовать такие деньги. Для меня, однако, это было еще одним напоминанием об ее отсутствии, еще одним признаком пустоты, которую она оставила, которую фунты и евро никогда не смогут заполнить.

Лучше всего, решил я, сбежать от дней рождения, сбежать от вообще всего.

Я решил отметить годовщину своего прибытия на Землю путешествием на ее край.

Я уже был на Северном полюсе. Теперь я пойду пешком на Южный.

Очередной поход в компании Walking With The Wounded. Меня предупреждали, что Южный полюс еще холоднее Северного. Я смеялся. Как это могло быть возможно? Я уже отморозил свой пенис, приятель — разве это не самый худший из возможных сценариев? Кроме того, на этот раз я буду знать, как принять надлежащие меры предосторожности — плотное нижнее белье, больше подкладки и т. д. Более того, один очень близкий друг нанял швею, чтобы она сделала мне на заказ подушечку для члена. Квадратная, плотная, она был сшита из кусочков мягчайшего флиса и…

Я сказал достаточно.

Как раз во время приготовлений к штурму полюса я встретился с моим новым личным секретарем, Эдом Лейном Фоксом, которого мы все звали Эльф (Elf - Ed Lane Fox).

Ноябрь 2013. Бывший капитан Дворцовой кавалерии, Эльф был подтянутым, умным и элегантным (лощеным). Он часто напоминал людям Вилли, но это больше было связано с линией роста волос, чем с его личностью.

Мне он напоминал не столько моего старшего брата, сколько гоночную собаку. Словно борзая, он никогда не останавливался. Он преследовал бы кролика до скончания времен.

Другими словами, он был полностью предан Делу, чем бы это Дело ни было в данный момент. Однако его величайшим даром, возможно, была способность заглянуть в самую суть вещей для оценки и упрощения ситуаций и проблем, что делало его идеальным человеком, чтобы помочь воплотить в жизнь амбициозную идею Международных игр воинов.

Теперь, когда часть денег была на руках, следующим пунктом в повестке дня по совету Эльфа был поиск кого-то с незаурядными организаторскими способностями, общественными и политическими связями, чтобы этот человек взялся за эту работу.

Он знал только одного такого человека.

Сэр Кит Миллс.

Разумеется, сказал я. Сэр Кит организовал Олимпийские игры 2012 года в Лондоне, которые имели оглушительный успех. Действительно, кто еще мог быть этим человеком?

Давайте пригласим сэра Кита в Кенсингтонский дворец на чашку чая

Я мог бы построить масштабную копию этой гостиной. Два больших окна, маленький красный диванчик, люстра освещает мягким светом картину, на которой изображена лошадь.

Я был в этой комнате на встречах и раньше. Но когда я вошел в нее в тот день, я почувствовал, что она станет местом одной из самых важных встреч в моей жизни, и каждая деталь этой сцены производила на меня впечатление.

Я пытался сохранять спокойствие, указывая сэру Киту на стул и спрашивая, какой чай он пьет. После нескольких минут светской болтовни я сделал свое предложение.

Сэр Кит почтительно слушал, посматривал на меня хищным взглядом, но когда я закончил, он что-то замычал и заахал. Все звучит замечательно, сказал он, но он был уже был одной ногой на пенсии. Знаете ли, пытаюсь сократить свое участие в проектах.

Он хотел упорядочить свою жизнь, сосредоточиться на своих увлечениях, в основном на парусном спорте. Кубок Америки и так далее. На самом деле он должен был уйти в отпуск уже на следующий день. Как убедить человека, который вот-вот должен уйти в отпуск, засучить рукава и взяться за невыполнимый проект?

Это невозможно, подумал я. Но весь смысл этих игр был в том, чтобы никогда не сдаваться. Так что я продолжил. Я рассказал ему о солдатах, которых я встретил, их истории, а также немного о себе. Один из первых и самых полных отчетов, которые я когда-либо давал кому-либо о своем пребывании на войне. Мало-помалу я понял, что моя страстность, мой энтузиазм пробивали брешь в обороне сэра Кита. Нахмурив брови, он сказал:

- Ну… Кто с вами работает над этим проектом?

Я посмотрел на Эльфа. Эльф посмотрел на меня.

- В этом-то и вся прелесть, сэр Кит. Видите ли... вы первый.

Он усмехнулся. Умно.

- Нет, нет, правда. Если хотите, можете снова собрать ту же группу (что работала над Олимпийскими играми). Нанимайте кого хотите.

Несмотря на открытое и очевидное умение продавать, в том, что я говорил, была большая доля правды. Нам еще не удалось обманом заставить кого-то присоединиться к нам, так что у него был карт-бланш. Он мог организовать персонал, как пожелает, привлечь каждого человека, который помог ему провести такую успешную Олимпиаду. Он кивнул.

- Когда вы хотите провести игры?

- В сентябре.

- Что?

- Сентябрь.

- Вы имеете в виду, через десять месяцев?

- Да.

- Не выйдет.

- Должно выйти.
Я хотел, чтобы игры совпали со столетием Первой мировой войны. Я чувствовал, что эта связь жизненно необходима.

Он вздохнул, пообещал подумать. Я знал, что это значит.

Через несколько недель я вылетел в Антарктиду, приземлился на исследовательской станции Новолазаревская, которая представляла собой крохотное поселение из хижин и Портокабин (переносные жилища, фото прилагаю. Ссылка на вики Portable building - Wikipedia)

Немногочисленные выносливые души, жившие там, были великолепными хозяевами. Они приютили меня, накормили —у них были изумительные супы. Я никак не мог насытиться. Может потому, что было тридцать пять градусов ниже нуля?

- Еще острой куриной лапши, Гарри?

- Да, пожалуйста.

Неделю или две мы с командой потратили на загрузку углеводами, готовясь к походу. И конечно же, мы распивали водку.

Наконец, одним пасмурным утром… мы отправились в дорогу. Сели в самолет, подлетели к шельфовому леднику, остановились на дозаправку.

Самолет приземлился на сплошное, плоское белое поле – как будто мы попали в сон. Куда ни посмотри - не было видно ничего, кроме нескольких гигантских бочек с топливом. Мы подрулили к ним и вышли наружу, пока пилоты заправлялись.

Вокруг царила священная тишина – ее не нарушали ни птицы, ни машины, ни листья деревья – но это было лишь малой частью большего, всеобъемлющего небытия.

Ни запахов, ни ветра, ни острых углов, ничего, чтобы отвлекало от бескрайних и невероятно прекрасных просторов.

Я отошел в сторону, чтобы побыть одному несколько минут. Я никогда и нигде не испытывал такого спокойствия. Преисполненный радости, я сделал стойку на голове. Все месяцы тревог испарились, ушли… на несколько минут

Мы вернулись в самолет и полетели к начальной точке маршрута.

Когда мы начали двигаться к полюсу, я, наконец, вспомнил: ах, да, у меня же сломан палец на ноге.

Это произошло буквально на днях. Был мальчишник в Норфолке. Мы пили, курили и развлекались до рассвета, а потом, пытаясь переставить мебель в одной из комнат, я уронил себе на ногу тяжелый стул с медными колесиками. Глупая травма. Но изнуряющая. Я едва мог ходить. Как бы то ни было, я был полон решимости не подвести команду. Каким-то образом я не отставал от своих товарищей по походу, по девять часов каждый день тащил сани, которые весили около двухсот фунтов.

Всем было трудно набрать сцепление с дорогой на снегу, но для меня особенным испытанием были скользкие волнистые участки, вырезанные ветром. Sastrugi - норвежское слово для этих мест (да, и это русское слово «заструги». Читаем тут: Заструга — Википедия (wikipedia.org)). Поход через заструги со сломанным пальцем на ноге? Может быть, это могло бы быть одним из соревнований на международных Играх Воинов, подумал я.

Но каждый раз, когда я чувствовал искушение пожаловаться — на палец, на усталость, на что угодно, — мне достаточно было взглянуть на моих товарищей.

Я шел сразу за шотландским солдатом, которого звали Дункан, у него не было ног. Позади меня шел слепой американский солдат по имени Айван.

Я поклялся, что от меня не последует ни одной жалобы.
Кроме того, перед отъездом из Британии опытный полярный гид посоветовал мне использовать этот поход для «очистки жесткого диска». Это его слова.

- Используйте повторяющиеся движения, - сказал он, - используйте пронизывающий холод, используйте это ничто, уникальную пустоту ландшафта, чтобы сузить свое внимание, пока ваш разум не впадет в транс. Это станет медитацией.

Я последовал его совету буквально. Я приказал себе не отвлекаться, присутствовать в ситуации. Быть снегом, быть холодом, быть в каждом шаге, и это сработало. Я впал в идеальнейший транс, и даже когда мои мысли были темны, я мог наблюдать за ними, следить, как они уплывают прочь.

Иногда случалось так, что я наблюдал, как мои мысли соединяются с другими мыслями, и сразу вся их цепочка обретала какой-то смысл. Например, я рассматривал все предыдущие испытания в моей жизни — Северный полюс, армейские учения, следование за гробом — и хотя эти воспоминания были болезненными, они также обеспечивали непрерывность, структуру, своего рода повествовательный хребет, о котором я никогда не подозревал. Жизнь была одной длинной прогулкой. И имела смысл. Это было замечательно. Все было взаимозависимо и взаимосвязано…

Потом у меня начались головокружения. Южный полюс, как ни странно, находится высоко над уровнем моря, примерно на высоте трех тысяч метров, поэтому горная болезнь представляет собой реальную опасность.

Одного участника уже сняли с маршрута, и теперь я понял, почему.

Странное ощущение начало появляться медленно, и я отмахнулся от него. Потом оно просто сокрушило меня.

Голова кружится, за ней следует сильнейшая мигрень, давление в обеих долях мозга растет. Я не хотел останавливаться, но это уже было не моим решением. Мое тело сказало: «Спасибо, здесь мы, пожалуй, остановимся».

Отказали колени. Затем последовала верхняя часть туловища. Я ударился о снег, как о груду камней. Медики разбили палатку, уложили меня навзничь, сделали мне какой-то укол против мигрени. Думаю, в ягодицу. Стероиды, как они сказали.

Очнувшись, я почувствовал себя полуожившим. Я догнал группу, искал способ снова погрузиться в транс. Будь холодом, будь снегом… Когда мы приблизились к полюсу, мы действовали слаженно и все были в приподнятом настроении. Мы могли видеть Полюс, прямо там, сквозь наши ресницы, покрытые ледяной коркой. Мы побежали к нему.

- Стойте!

Проводники сказали нам, что пора разбивать лагерь. Лагерь? Что за-? Ведь финишная черта уже рядом.

- Вам нельзя разбивать лагерь на полюсе! Так что сегодня нам всем придется разбить лагерь здесь, а утром отправиться на полюс.

Мы ночевали совсем рядом с Полюсом, но никто из нас не мог уснуть, мы были слишком взволнованы. И закатили вечеринку.

Была выпивка и много шуток. Нижняя часть мира звенела от нашего хохота. Наконец, на рассвете 13 декабря 2013 года мы встали и отправились на штурм Полюса.

На этом месте или совсем рядом с ним был огромный круг из флагов, представляющих двенадцать стран, подписавших договор об Антарктике. Мы стояли перед флагами, измученные, но уже расслабившиеся, дезориентированные.

Почему на гроб кладут Юнион Джек?
Потом мы обнялись. В некоторых сообщениях прессы говорится, что один из солдат оторвал себе ногу, и мы использовали ее как кружку, чтобы выпить шампанское, что звучит правдиво, но я не могу вспомнить, так ли это было. Я несколько раз пил из протезов за свою жизнь, но не могу поклясться, что это был один из таких случаев.

За флагами стояло огромное здание, одно из самых уродливых, которые я когда-либо видел. Коробка без окон, построенная американцами как исследовательский центр. Я подумал, что архитектор, спроектировавший это чудовище, должно быть, был полон ненависти к своим собратьям, к планете, к полюсу. У меня разбилось сердце, когда я увидел, как нечто столь неприглядное властвует над землей, столь нетронутой во всем остальном. Тем не менее, вместе со всеми я поспешил внутрь этого уродливого здания, чтобы согреться, пописать (ну почему, почему он всегда про пописать, помочиться, а??), выпить какао. Там было огромное кафе, а мы были голодны, как звери. - Извините, сказали нам, кафе закрыто. - Может быть, стакан воды?

- Вода? ХОРОШО.

Каждому из нас вручили стакан. Потом сувенир. Пробирка. С крошечной пробкой в верхней части. Сбоку красовалась этикетка: самый чистый воздух в мире.

Прямо с Южного Полюса я направился в Сандрингем.

Рождество в кругу семьи.

В тот год гостиница «У Бабули» была переполнена семьей, поэтому мне выделили очень маленькую комнатушку в коридорчике в той части дворца, где располагались комнаты персонала

Я никогда раньше там не останавливался. Я редко даже заходил туда раньше. (В этом нет ничего необычного: все бабушкины дома огромны — потребуется целая жизнь, чтобы осмотреть каждый закоулок.)

Мне нравилось исследовать неизведанные территории — в конце концов, я был опытным полярным исследователем! — но я также чувствовал, что меня немного недооценивают. Немного обделяют любовью. Ссылают на задворки.

Я приказал себе извлечь из этого максимум пользы, использовать это время, чтобы сохранить то умиротворение, что я обрел на полюсе. Мой жесткий диск был очищен.

Увы, моя семья в тот момент была заражена какой-то очень страшной вредоносной программой. В значительной степени это было связано с Дворцовым циркуляром, ежегодным отчетом об «официальных мероприятиях», совершенных каждым членом королевской семьи в предыдущем календарном году. Зловещий документ. В конце года, когда все цифры будут подсчитаны, в прессе будут проведены сравнения. Ах, этот был занят больше, чем тот. Ах, этот - ленивое дерьмо.

Дворцовый циркуляр был очень старым документом, но именно в последнее время он превратился в инструмент казни. Это не породило чувства соперничества, которое было в моей семье, а усилило его, дало оружие этому соперничеству.

Хотя никто из нас никогда не говорил о Дворцовом циркуляре прямо и не упоминал его, этот документ только создавал больше напряжения в семье, и это напряжение незримо нарастало по мере приближения последнего дня календарного года. Некоторые члены семьи становились просто одержимы, лихорадочно стремясь к тому, чтобы каждый год в Циркуляре регистрировалось как можно больше официальных мероприятий, несмотря ни на что, и им это удалось в значительной степени благодаря тому, что они включали в список то, что, строго говоря, не было мероприятиями, а просто какими-то общественными активностями – это просто контакты, взаимодействия, то, что мы с Вилли даже не мечтали бы включать в наши списки. Именно поэтому Дворцовый циркуляр был просто насмешкой. Он был субъективен. Девять частных посещений ветеранов с целью помощи их психическому здоровью? Ноль баллов. Полет на вертолете, чтобы перерезать ленточку на конной ферме? Победитель!

Но главная причина, по которой Судебный циркуляр был шуткой, жульничеством, заключалась в том, что никто из нас не решал самостоятельно, сколько работы нужно выполнить. Бабушка или папа решали, сколько поддержки (денег) они выделят на нашу работу. Деньги определяли все. В случае со мной и Вилли решение принимал исключительно папа. Только он контролировал наши средства; мы могли делать только то, что могли сделать с теми ресурсами и бюджетом, которые были им выделены. Публично пороть нас за то, что папа позволил нам сделать, — это было в высшей степени несправедливо. Подстроено. Может быть, стресс, связанный со всеми этими вещами, возник из-за всеобъемлющего стресса, связанного с самой монархией. Семья чувствовала толчки глобальных перемен, слышала вопли критиков, которые говорили, что монархия устарела, что она затратна. Семья терпела, даже склонялась к чепухе вроде Дворцового циркуляра, по той же причине, по которой она мирилась с теми опустошениями и набегами прессы — страх. Страх перед обществом. Страх перед будущим. Страх того дня, когда нация скажет: хорошо, закрываем эту лавочку.

Итак, к тому времени, когда наступил канун Рождества 2013 года, я был вполне доволен своим коридорчиком, своей комнатушкой, просматривая фотографии Южного полюса на своем iPad.

Я посмотрел на маленькую пробирку. Самый чистый в мире воздух. Я вытащил пробку и втянул в себя все одним вдохом.

Я переехал из барсучьей норы в Ноттингем-коттедж, также известный как Нотт-Котт. Вилли и Кейт жили там ранее, но они его переросли. Переехав в старый дом принцессы Маргарет, находящийся прямо через дорогу, они передали мне свои ключи.

Было приятно вырваться из барсучьей норы. Но еще лучше было поселиться прямо напротив Вилли и Кейт. Я все время с нетерпением ждал момента, когда смогу зайти.

- Смотри! Это дядя Гарри!

- Привет! Просто решил зайти.

С бутылкой вина и охапкой детских подарков. Падаю на пол и играю с маленьким Джорджем.

- Ты останешься на ужин, Гарольд?

- С удовольствием!

Но ничего это не случилось. Они жили на расстоянии половины футбольного поля, сразу за каменным двором, так близко, что я мог видеть, как их няня все время проезжала мимо с коляской, и я мог слышать звуки от их ремонта.

Я предполагал, что они вот-вот позовут меня. В любой день. Но день за днем этого не происходило. Я понял, подумал я. Они заняты! Строят свою семью Или, может быть… они не хотят третьего лишнего? Может быть, если я женюсь, все будет по-другому? Они оба много раз подчеркнуто упоминали, как им нравится Крессида.

Март 2014. Концерт на Wembley Arena. Когда я вышел на сцену, у меня случился самый типичный приступ паники. Я направился в центр сцены, сжал кулаки, выплюнул из себя речь. Передо мной было четырнадцать тысяч молодых лиц, собравшихся на We Day (вот тут об этом мероприятии: We Day - Wikipedia, это благотворительные мероприятия для молодежи) . Может быть, я бы меньше нервничал, если бы больше сосредоточился на них, на этих лицах, но для меня это был не МЫ-день, а Я-День.

Я думал о том, как в последний раз выступал с речью под этой крышей. Десятая годовщина смерти мамы. Я тогда тоже нервничал. Но не так. Я поспешил убраться со сцены. Стирая пот с лица, и, пошатываясь, я поднялся на свое место рядом с Кресс.

Она увидела меня и побледнела.

-Ты в порядке?

- Да, да.

Но она все поняла. Мы наблюдали за другими выступающими. То есть она смотрела, а я пытался отдышаться. На следующее утро наше фото было во всех газетах и в сети. Кто-то подсказал королевским корреспондентам, где мы сидим, и, наконец, нас вывели на чистую воду. После почти двух лет тайных свиданий выяснилось, что мы пара. Странно, сказали мы, что это стало такой большой новостью. Нас уже фотографировали вместе, когда мы катались на лыжах в Вербье. Но эти фотографии попали в прессу уже под другим соусом, может быть, потому, что она впервые присоединилась ко мне на королевском мероприятии.

В результате мы перестали скрываться, и это было плюсом. Несколько дней спустя мы поехали в Твикенхэм, посмотрели, как Англия играет с Уэльсом, были сфотографированы папарацци и даже не удосужились поговорить об этом.

Вскоре после этого мы уехали на лыжный отдых с друзьями в Казахстан, нас снова фотографировали, а мы даже не знали об этом. Мы были слишком рассеяны. Катание на лыжах было для нас таким священным, таким символичным, особенно после нашего предыдущего лыжного отпуска в Швейцарии, когда Кресс чудесным образом открыла мне глаза.

Это случилось однажды поздно ночью, после долгого дня на склонах и веселого времяпрепровождения на апре-ски. Мы вернулись в шале моей кузины, где остановились, и Кресс умывалась, чистила зубы, а я сидел на краю ванны. Мы болтали, ничего особенного, насколько я помню, но вдруг она спросила о моей матери. Уникально. Моя девушка спрашивает о моей матери. Но смысл был в том, как именно она задала вопрос.

Ее тон был как раз правильным сочетанием любопытства и сострадания. То, как она отреагировала на мой ответ, тоже было правильным. Удивление, обеспокоенность, ни капли осуждения. Возможно, сыграли роль и другие факторы. Алхимия физической усталости и швейцарского гостеприимства. Свежий воздух и алкоголь. Может быть, это было из-за тихо падающего за окнами снега или это была кульминация семнадцатилетней подавленной печали.

Может быть, это была зрелость. Какой бы ни была причина или сочетание причин, я прямо ответил ей, а затем разрыдался. Я помню, как подумал: «О, я плачу». И говорю ей:

- Я первый раз…

Крессида наклонилась ко мне:

- Что ты имеешь в виду… в первый раз? Это первый раз, когда я могу плакать по своей маме после похорон

Вытерев глаза, я поблагодарил ее.
Она была первым человеком, который помог мне преодолеть этот барьер, помог мне высвободить слезы. Это стало катарсисом, ускорило наше сближение и добавило элемент, редкий в прошлых отношениях: огромную благодарность.

Я был в долгу перед Кресс, и именно поэтому, когда мы вернулись домой из Казахстана, я чувствовал себя таким несчастным, потому что в какой-то момент во время этой лыжной поездки я понял, что мы не подходим друг другу. Я просто знал это. Кресс, я думаю, тоже знала. Была огромная привязанность, глубокая и неизменная верность, но не вечная любовь.

Она всегда ясно говорила о том, что не хочет брать на себя стрессы королевской семьи, и я никогда не был уверен, что хочу попросить ее об этом, и этот непреложный факт, хотя и скрывавшийся некоторое время на заднем плане, стал неоспоримым на этих казахских склонах.

Внезапно все стало ясно. Ничего не выйдет. Как странно, подумал я. Каждый раз, когда мы катаемся на лыжах… откровение.

На следующий день после того, как мы вернулись домой из Казахстана, я позвонил приятелю, который также был близок с Кресс. Я рассказал ему о своих чувствах и попросил совета. Недолго думая, приятель сказал, что если ставить точку, то ставить ее нужно быстро.

Поэтому я поехал прямиком к Кресс. Она гостила у подруги. Ее спальня находилась на первом этаже, окна выходили на улицу. Я слышал, как мимо проезжают машины и проходят люди, аккуратно присел на кровать и поделился с ней своими мыслями. Она кивнула. Казалось, ничто из сказанного ее не удивило. Эти вещи были и у нее на уме.

- Я так многому научился у тебя, Кресс.

Она кивнула. Она смотрела в пол, по ее щекам текли слезы. Черт, подумал я. Она помогла мне заплакать. А теперь я оставляю ее в слезах.

Мой приятель Гай собрался жениться. Я был не совсем в настроении идти на чью-то свадьбу. Но это был Гай. Отличный парень. Давний друг Вилли и мой друг тоже. Я любил его. И был ему обязан. Пресса не раз втягивала его в грязные истории, связанные с моим именем.

Свадьба была в Америке, на Глубоком Юге. Мое прибытие туда вызвало поток разговоров о… о чем же еще? Вегас! Я подумал: после стольких лет? Действительно? Моя голая задница настолько запоминающаяся? Так и быть, сказал я себе. Пусть болтают о Вегасе, а я сосредоточусь на Важном Дне Гая.

По пути на мальчишник Гая наша группа остановилась в Майами. Мы отлично поужинали, посетили несколько клубов, танцевали почти всю ночь. Поднимали тосты за Гая.

На следующий день мы все полетели в Теннесси. Я помню, что несмотря на плотный график свадебных мероприятий, я нашел время, чтобы совершить поездку по Грейсленду, бывшему имению Элвиса Пресли. (На самом деле, изначально он купил его для своей матери.) Все твердили:

- О, так вот где жил Король!

- Кто?

- Король. Элвис Пресли.

- Ааа, Король. Верно.

Кто-то называл дом замком, кто-то дворцом, кто-то особняком, а мне он напомнил барсучье логово.

Мрачное, вызывающее приступ клаустрофобии. Я ходил и говорил: «Говорите, здесь жил король?»

Действительно? Я стоял в крошечной комнате c кричащей мебелью и ворсистым ковром и думал: «Должно быть, дизайнер интерьеров у этого корля был под кислотой».

В честь Элвиса все участники свадебной вечеринки надели синие замшевые туфли (одна из самых известных песен Элвиса - Elvis Presley - Blue Suede Shoes ('68 Comeback Special) - YouTube).

На приеме эти туфли то и дело взлетали в возух, британская молодежь была пьяна, танцевала и радостно невпопад пела.

Это было разнузданно, нелепо, а Гай выглядел счастливее, чем я когда-либо его видел. Он всегда был нашим помощником, но не сейчас. Он и его невеста были звездами этого шоу, центром внимания, и мой старый приятель справедливо наслаждался этим.

Я был так рад видеть его таким счастливым, хотя время от времени, когда люди разбивались на пары, когда влюбленные ворковали по углам или покачивались в танце под песни Бейонсе и Адель, я подходил к бару и думал: когда же придет мой черед?

Черед единственного человека, который хочет этого больше всего на свете – жениться, создать семью – и этого никогда не произойдет.

Я подумал с большим раздражением: это просто несправедливо со стороны Вселенной

Но Вселенная только разогревалась. Вскоре после того, как я вернулся в Великобританию, главная злодейка в скандале со взломом телефонов, Рехаббер Кукс, была оправдана в суде.

Июнь 2014 г. Все говорили, что доказательства ее вины были убедительными. По мнению присяжных – нет, недостаточно убедительны.

Они поверили показаниям Рехаббер Курс, которые она дала в суде, даже несмотря на то, что ранее она просто плевала на доверие. Нет, она злоупотребляла доверием. Она относилась к доверию так же, как когда-то относилась к рыжему подростку из королевской семьи. И ее муж был таким же.

Было видео, на котором было записано, как он выбрасывал черные мусорные пакеты, полные компьютеров, флэшек и других личных вещей, включая свою порноколлекцию, в мусорный бак в гараже, всего за несколько часов до того, как полиция обыскала их дом. Но он поклялся, что все это было всего лишь глупым совпадением, так что… подтасовки улик не обнаружено, - заявляет система правосудия.

Продолжайте. Поступайте как прежде.

Я никогда не доверял тому, что читал в газетах, но теперь я действительно не мог поверить в то, что читал. Они отпустили эту женщину? И от общественности не последовало никакой реакции, негодования? Разве люди не понимали, что речь шла не только о конфиденциальности, общественной безопасности, - о чем-то большем, чем королевская семья?

Действительно, дело о взломе телефона впервые получило широкую огласку из-за бедной Милли Даулер, подростка, которую похитили и убили. Приспешники Рехаббер Кукс взломали телефон Милли после того, как она была объявлена пропавшей без вести — они надругались над чувствами ее родителей в момент их сильнейшей боли и дали им ложную надежду, что их маленькая девочка может быть жива, потому что ее сообщения прослушивались. Родители и не подозревали, что их слушает команда Рехаббер.

Если эти журналисты были настолько отвратительными, чтобы преследовать Доулеров в их самый темный час, а потом выйти сухими из воды, был ли кто-то в безопасности? Людям было плевать? Люди не возмущались. Им было все равно. Моя вера в систему сильно пошатнулась, когда эта женщина осталась безнаказанной.

Мне нужна была перезагрузка, обновление моей веры. Поэтому я отправился туда, куда всегда сбегал. Окаванго. Провести несколько восстановительных дней с Тидж и Майком. Это помогло. Но, вернувшись в Британию, я забаррикадировался в Нотт-Котте.

Я редко выходил из дома. Может, на званый обед время от времени.

Или приходил на странные домашние вечеринки. Иногда я заходил в клубы и через некоторое время покидал их. На выходе всегда была одна и та же сцена. Папарацци здесь, папарацци там, папарацци везде. День сурка.

Сомнительное удовольствие от ночной прогулки никогда не стоило дальнейших страданий.

Но потом я думал: как же я встречу кого-то, если буду сидеть дома?

Так что я пробовал и пробовал. И каждый раз – День сурка.

Однажды ночью, выходя из клуба, я увидел двух мужчин, выбегающих из-за угла. Они направлялись прямо ко мне, и один из них держал руку на бедре. Кто-то крикнул:

- Пистолет!

Я подумал: «Ну все, у нас была отличная жизнь». Билли Скала прыгнул вперед, схватившись за пистолет, и чуть не застрелил их. Но это были просто Труляля Тупой и Траляля Еще Тупее. У них не было оружия, и я не знаю, зачем один из них потянулся к бедру.

Билли схватил его и заорал ему в лицо:

- Сколько раз мы должны тебе говорить? Ты же убьешь кого-то!

Им было все равно. Им было все равно

Лондонский Тауэр. С Вилли и Кейт.

Август 2014 г. Причиной нашего визита стала художественная инсталляция. По пересохшему рву были разбросаны десятки тысяч ярко-красных керамических маков. В итоге планировалось разложить там 888 246 таких маков, по одному на каждого солдата Содружества, погибшего в Великой войне

Столетие начала войны отмечалось по всей Европе. Помимо необычайной красоты, художественная инсталляция представляла собой еще один способ визуализации военной бойни — по сути, визуализации самой смерти. Я был поражен. Все эти жизни. Все эти семьи. Не помогал и тот факт, что этот визит в Тауэр также был за три недели до годовщины смерти мамы, или тот факт, что я всегда ассоциировал ее с Великой войной, потому что мамин день рождения, 1 июля, начало битвы на Сомме, был самым кровопролитным днем той войны, самым кровопролитный днем в истории британской армии.

На полях Фландрии колышутся маки (Харий не первый раз упоминает об этом стихотворении, подробнее о нем можно прочитать на вики: На полях Фландрии — Википедия (wikipedia.org))

Все эти мысли крутились в моем сердце и разуме и устремлялись за пределы Тауэра, когда кто-то подошел ко мне, вручил мне мак и попросить возложить его. (Художники, стоявшие за инсталляцией, хотели, чтобы каждый мак был помещен туда живым человеком; к настоящему моменту за дело взялись тысячи добровольцев.) Вилли и Кейт также вручили маки и попросили возложить их в любом месте по своему выбору. Когда мы закончили, мы втроем отступили назад, погрузившись в свои личные мысли. Кажется, именно тогда появился констебль Тауэра, поприветствовал нас, рассказал нам о маке, о том, как он стал британским символом войны. «Это единственное, что расцвело на тех пропитанных кровью полях сражений», — сказал констебль, который был не кем иным, как… генералом Даннаттом. Человеком, который отправил меня обратно на войну. Действительно, все сходилось. Он спросил, не хотим ли мы пройтись по Тауэру. Конечно, сказали мы. Мы ходили вверх и вниз по крутым лестницам Тауэра, заглядывали в темные углы и вскоре очутились перед ящиком из толстого стекла. Внутри были ослепительные драгоценности, включая… Корону.

Офигеть! Корона. Та, что была надета на голову бабушки в 1953 году во время коронации.

На мгновение я подумал, что это та же самая корона, которая была возложена на гроб Ган Ган, когда его провозили по улицам.

Да, эта корона выглядела так же, но кто-то указал на несколько ключевых отличий. О да. Итак, это была корона бабушки, и только ее, и теперь я вспомнил, как она рассказывала мне, какой невероятно тяжелой она показалась ей, когда корону впервые возложили на бабушкину голову.

Корона выглядела тяжелой. И это было волшебное зрелище.

Чем больше мы смотрели, тем ярче она становилась — возможно ли это? И свечение было, по-видимому, внутренним. Драгоценности выполняли свою роль, но корона, казалось, обладала каким-то внутренним источником энергии, чем-то большим, чем сумма ее частей, ее украшенный драгоценностями обруч, ее золотые геральдические лилии, ее перекрещивающиеся арки и сверкающий крест. И, конечно же, горностаевая основа.

Сто процентов, у призрака, летающего по Тауэру по ночам, могло бы быть такое же свечение.

Я медленно, оценивающе провел глазами снизу вверх. Корона была чудом, трансцендентным и вызывающим воспоминания произведением искусства, мало чем отличающимся от маков, но все, о чем я мог думать в тот момент, было то, как трагично, что она остается запертой в этом замке.
Еще одна пленница.

Кажется, она просто простаивает без пользы, - сказал я Вилли и Кейт, на что, насколько я помню, они ничего не ответили. Может быть, они смотрели на полоску горностая, вспоминая мою речь на их свадьбе. Возможно, нет.

Часть 3: Капитан моей души
Я сидел возле Нотта Котта и просматривал Instagram. В своей ленте я увидел видео: Мою подругу Вайолет. И молодую женщину.
Они играли с новым приложением, которое накладывало на ваши фотографии глупые фильтры. У Вайолет и ее подруги были собачьи уши, собачьи носы и высунутые длинные красные собачьи языки. Несмотря на такой фильтр, я заерзал на стуле. Эта женщина с Вайолет… Боже мой. Я посмотрел видео несколько раз, а потом заставил себя отложить телефон. Потом снова взял его и посмотрел видео еще раз.
Я буквально объездил весь мир. Я путешествовал по континентам. Я знакомился с сотнями тысяч людей, пересекся со смехотворно большой частью семи миллиардов жителей планеты. В течение тридцати двух лет я наблюдал за конвейером лиц, проходящих мимо, и лишь немногие из них заставляли меня смотреть дважды. Эта женщина остановила конвейер. Эта женщина разбила конвейерную ленту вдребезги.
Я никогда не видел никого красивее.
Почему красота ощущается как удар в горло? Связано ли это как-то с нашим врожденным человеческим стремлением к порядку? Разве не так говорят ученые? А художники? Что красота есть симметрия и поэтому представляет собой избавление от хаоса? Конечно, моя жизнь к тому моменту была хаотичной. Я не мог отрицать жажду порядка, не мог отрицать стремления к красоте. Я только что вернулся из поездки с Па, Вилли и Кейт во Францию, где мы отметили годовщину битвы на Сомме, почтили память погибших британцев, и я прочитал навязчивое стихотворение «Гимн перед действием». За два дня до своей смерти в бою оно было написано солдатом и заканчивалось словами: «Помоги мне умереть, Господи».
Я читал его вслух и понимал, что я не хочу умирать, я хочу жить.
Тогда эта мысль была для меня ошеломляющей.
Но красота этой женщины и мой отклик основывались не только на симметрии. В ней была энергия, дикая радость и игривость. Что-то было такое в том, как она улыбалась, как общалась с Вайолет, как смотрела в камеру. Уверенная в себе. Свободная. Она считала жизнь одним великим приключением, и я это видел. Какая привилегия, подумал я, присоединиться к ней в этом путешествии.
Я понял все это по ее лицу. Ее светящееся ангельское лицо. У меня никогда не было твердого мнения по этому животрепещущему вопросу: есть ли на этой земле только один человек, предназначенный для каждого из нас? Но в тот момент я почувствовал, что для меня существует только это лицо.
Это лицо.
Я послал Вайолет сообщение: «Кто… эта… девушка?»
Она ответила сразу же: «Ага, меня уже спросили об этом шесть других парней».
Отлично, подумал я.
«Кто она, Вайолет?»
«Актриса. Она снимается в сериале Suits».
Это была драма о юристах, девушка играла молодого специалиста.
«Американка?»
«Ага»
«Что она делает в Лондоне?»
«Приехала на теннис»
«Что она делает в Ralph Lauren?»
Вайолет работала в Ralph Lauren.
«Она на примерке. Я свяжу вас между собой, если хочешь».
«Хм, да. Пожалуйста?»
Вайолет спросила, можно ли дать этой молодой американке мой Инстаграм.
«Конечно».
Это была пятница, первое июля. На следующее утро я должен был уехать из Лондона в дом сэра Кейта Миллса. Я должен был принять участие в парусной гонке на его яхтевокруг острова Уайт. Когда я запихивал последние несколько вещей в сумку, я взглянул на свой телефон.
Сообщение в Инстаграм.
От женщины.
Американки.
«Привет!»
Она сказала, что получила информацию обо мне от Вайолет. Она сделала комплименты моей странице в Инстаграм — красивые фотографии.
«Спасибо»
В большинстве своем это были фотографии Африки. Я знал, что она была там, потому что я тоже изучал ее страницу и видел ее фото с гориллами в Руанде.
Она сказала, что была там в благотворительной поездке, посвященной работе с детьми. Мы делились мыслями об Африке, фотографии, путешествиях.
В конце концов мы обменялись телефонными номерами и перевели разговор в текстовый режим до поздней ночи. Утром я выдвинулся из Нотт-Котта, но не переставал переписываться. Я переписывался с ней на протяжении всей долгой поездки к дому сэра Кита, продолжал делать это проходя через комнату сэра Кита — «Как дела, сэр Кит?» — и вверх по лестнице в его комнату для гостей, где я запер дверь и оставался взаперти, продолжая общение. Я сидел на кровати, переписываясь, как подросток, пока не пришло время поужинать с сэром Китом и его семьей. Затем, после десерта, я быстро вернулся в комнату для гостей и возобновил переписку.
Я не мог печатать достаточно быстро. Мои пальцы свело судорогой. Мне так много хотелось сказать, ведь у нас было так много общего, хоть мы пришли из таких разных миров. Она была американкой, я был британцем. Она была хорошо образована, я решительно нет. Она была свободна, как птица, я был в позолоченной клетке. И все же ни одно из этих различий не казалось дисквалифицирующим или даже важным. Наоборот, они ощущались органично, заряжая энергией. Противоречия создали ощущение:
Эй, я знаю тебя.
Но также: Мне нужно узнать тебя.
Эй, я знаю тебя вечность.
Но также: Я искал тебя вечность.
Эй, спасибо Богу, что ты нашлась.
Но также: Почему я ждал тебя так долго?
Комната в доме сэра Кейта выходила окнами на устье реки. Много раз посреди написания сообщения я подходил к окну и смотрел наружу. Вид заставил меня подумать об Окаванго. Это заставило меня думать также о судьбе и счастливой случайности. Это слияние реки и моря, земли и неба усиливало смутное ощущение объединения больших вещей.
Мне пришло в голову, как жутко, как сюрреалистично, как странно, что этот марафонский разговор должен был начаться 1 июля 2016 года.
В 55-ый день рождения моей матери.
Поздней ночью, ожидая ее следующего сообщения, я набирал имя американки в Google. Сотни фотографий, каждая ослепительнее другой. Я подумал, не гуглила ли она меня. Я надеялся, что нет.
Прежде чем выключить свет, я спросил, как долго она будет в Лондоне. Черт, она скоро уедет. Ей приходилось вернуться в Канаду, чтобы возобновить съемки в сериале.
Я спросил, могу ли я увидеть ее перед тем, как она уедет.
Я смотрел на телефон, ожидая ответа, глядя на бесконечно трепещущее многоточие.
…
Затем: «Конечно!»
Отлично. Теперь: «Где встретимся?»
Я предложил встретиться у меня.
«У тебя? На первом свидании? Я так не думаю».
«Нет, я не это имел в виду».
Она не осознавала, что быть членом королевской семьи значило быть радиоактивным, потому что я не мог просто увидеться с кем-то в кофейне или в пабе.
Я не хотел долго объяснять причины, уклончиво объяснить о риске быть увиденным. Это была моя ошибка.
Она предложила альтернативу. Дом Сохо на Дин-стрит, 76. Это была ее штаб-квартира, когда она приезжала в Лондон. Она резервировала нам столик в тихой комнате.
Вокруг никого бы не было.
Столик будет на ее имя.
Меган Маркл.

Мы переписывались полночи, я простонал от усталости, когда в предрассветные часы зазвенел будильник. Пора садиться в лодку сэра Кита. Но я также чувствовал благодарность. Парусная гонка была единственной возможностью отложить телефон.
И мне нужно было отложить его просто на время, чтобы собраться с мыслями.
Умерить себя.
Лодка сэра Кейта называлась Invictus. Дань уважения играм, Бог любит его. В тот день в команде было одиннадцать человек, в том числе один или два спортсмена, которые действительно участвовали в играх. Пятичасовая гонка вела нас вокруг Needles и попала в лапы шторма. Ветер был настолько сильным, что многие другие лодки выбыли из гонки.
Я плавал раньше, много раз — я вспомнил один золотой отпуск, когда Хеннерс пытался ради смеха перевернуть нашу маленькую лодку, — но я никогда не плавал в шторм. Волны становились выше. Раньше я никогда не боялся смерти, а теперь поймал себя на мысли: «Пожалуйста, не дай мне утонуть перед важным свиданием». Потом мной овладел другой страх. Страх отсутствия бортового туалета. Я сдерживал себя так долго, как только мог, пока у меня не осталось выбора. Я перекинул свое тело через борт, в бурлящее море… и все еще не мог писать, в основном из-за боязни сцены. Весь экипаж смотрел на меня.
Наконец я вернулся на свой пост, застенчиво повис на веревках и написал в штаны.
«Да уж», подумал я. «Если бы мисс Маркл могла меня сейчас видеть».
Наша лодка выиграла, заняв второе место в общем зачете. Ура, сказал я, едва остановившись, чтобы отпраздновать победу с сэром Китом и командой. Моя единственная забота заключалась в том, чтобы прыгнуть в эту воду, смыть мочу со штанов, а затем мчаться обратно в Лондон, где должна была начаться большая гонка, главная гонка.

Пробки были ужасными. Был воскресный вечер, люди возвращались в Лондон после выходных, проведенных за городом. К тому же мне пришлось пройти через площадь Пикадилли — кошмар даже в лучшие времена. Узкие места, строительство, аварии, пробки — я натыкался на все мыслимые препятствия. Снова и снова мои телохранители и я останавливались на дороге и просто сидели. Пять минут. Десять
Оставалось только стоять, мокнуть и мысленно кричать на массу неподвижных машин. «Ну давай же!»

В конце концов случилось неизбежное Я написал: «Немного опоздаю, извини».
Она уже была там.
Я извинился: «Ужасные пробки»
Ее ответ: «ОК».
Я сказал себе: «Она может уйти».
Я сказал своим телохранителям: «Она уйдет».
Когда мы медленно приближались к ресторану, я снова написал: «Движусь, но все еще медленно».
«Ты не можешь просто выйти?»
Как бы ей объяснить? Нет, я не могу. Я не могу просто бегать по улицам Лондона. Это было бы похоже на ламу, бегущую по улицам. Это устроило бы целую сцену, вызвало бы кошмары у службы безопасности; не говоря уже о прессе, которую это может привлечь. Если меня заметят, когда я иду в Сохо-Хаус, это будет концом любого уединения, которым мы могли бы недолго наслаждаться.
Кроме того, со мной было три телохранителя. Я не мог внезапно попросить их принять участие в легкоатлетическом мероприятии.
Однако текстовые сообщения не были способом передать это. Поэтому я просто… не ответил. Что, несомненно, ее раздражало.
Наконец я прибыл. Краснощекий, пыхтящий, вспотевший, опоздавший на полчаса, я вбежал в ресторан, в тихую комнату и застал ее в небольшой гостиной на низком бархатном диванчике перед низким кофейным столиком.
Она посмотрела на меня, улыбнулась.
Я извинился. Сильно. Я не мог себе представить, что люди могут опаздывать к этой девушке.
Я уселся на диван и снова извинился.
Она сказала, что прощает меня.
Она пила пиво, какой-то IPA. Я попросил Перони. Я не хотел пива, но оно казалось более легким.
Тишина. Мы приняли ситуацию.
Она была одета в черный свитер, джинсы и туфли на каблуках. Я ничего не смыслил в одежде, но знал, что она шикарна. С другой стороны, я знал, что она может сделать что угодно шикарным. Даже походная сумка. Главное, что я заметил, это пропасть между интернетом и реальностью. Я видел столько ее фотографий с фэшн-съемок и телевизоров, вся гламурная и глянцевая, а тут она была, во плоти, без излишеств, без фильтров… и даже красивее. Красивой до остановки сердца. Я пытался обдумать это, пытался понять, что происходит с моей кровеносной и нервной системами, и в результате мой мозг больше не мог обрабатывать данные. Разговоры, любезности, королевский английский — все это превратилось в вызов.
Она заполнила пробел. Она говорила о Лондоне. Она была здесь все время, сказала она. Иногда она просто оставляла свой багаж в Soho House на несколько недель. Они хранили его без вопросов. Люди там были как семья.
Я подумал: «Ты все время была в Лондоне? Как я тебя никогда не видел? Неважно, что в Лондоне жили девять миллионов человек или что я редко выходил из дома, я чувствовал, что если бы она была здесь, я бы знал это. Я должен был знать!»
«Почему ты приезжаешь сюда?»
«Друзья. Бизнес».
«Ой? Бизнес?»
Актерство было ее основной работой. То, чем, чем она была известна, но у нее было несколько профессий. Писатель о стиле жизни, писатель-путешественник, корпоративный представитель, предприниматель, активистка, модель. Она объездила весь мир, жила в разных странах, работала в посольстве США в Аргентине — ее резюме было головокружительным.
— Все это часть плана, — сказала она.
— Строить планы?
— Помогать людям, делать добро, быть свободной.
Снова появилась официантка. Она сказала нам свое имя. Миша. Восточно-европейский акцент, застенчивая улыбка, множество татуировок. Мы спросили о них; Миша была более чем счастлива рассказать. Она стала тем самым тормозом в общении, который дал нам перевести дух. Я думаю, она знала это и она мне за это нравилась.
Миша ушла от нас, и разговор пошел по-настоящему. Первоначальная неловкость ушла, тепло от наших переписок вернулось. У каждого из нас были первые свидания, на которых не о чем было говорить, а теперь мы оба чувствовали тот особый трепет, когда слишком много о чем нужно сказать, когда не хватает времени, чтобы сказать все, что нужно.
Но если говорить о времени… наше уже истекло. Она собрала свои вещи.
«Извини, я должна идти».
«Идти? Так скоро?»
«У меня есть планы на ужин».
Если бы я не опоздал, у нас было бы больше времени. Я выругался и поднялся на ноги.
Краткое прощальное объятие.
Я сказал, что позабочусь о счете, и она сказала, что в таком случае она оплатит счет за цветы в благодарность Вайолет.
— Пионы, — сказала она.
Я смеялся.
— Хорошо. До свидания.
— До свидания.
Пуф, и она ушла.
По сравнению с ней Золушка была королевой долгих прощаний.

Я запланировал встретиться со своим другом. Теперь я позвонил ему, сказал, что еду, а через полчаса уже ворвался в его дом на Кингс-роуд.
Он взглянул мне в лицо и сказал: «Что случилось?»

Я не хотел говорить ему. Я все думал: «Не говори ему. Не говори ему. Не говори ему».
Я сказал ему.
Я пересказал все свидание, а потом взмолился: «Черт, приятель, что мне делать?»
В ход пошла текила. В ход пошла травка. Мы пили, курили и смотрели… «Наизнанку».
Анимационный фильм… об эмоциях. Идеально. Я был полностью наизнанку.
Потом я мирно онемел. «Хорошая травка, чувак».
У меня зазвонил телефон. Вот дерьмо. Я протянул его своему товарищу.
— Это она.
— Кто?
— Она!
Она не просто звонила. Она звонила по FaceTime.
— Привет?
— Привет.
— Что ты делаешь?
— О, я тут со своим другом.
— Что это на заднем плане?
— О, ну-у…
— Ты что, мультики смотришь?
— Нет, я имею в виду, да. Вроде. Это… Наизнанку?
Я перебрался в тихий угол квартиры. Она вернулась в свой отель. Она умыла лицо. Я сказал:
— Боже, мне так нравятся твои веснушки!
Она быстро выдохнула. По ее словам, каждый раз, когда ее фотографировали, ее веснушки закрашивали в фотошопе.
Это безумие. Они красивы.
Она сказала, что жалеет, что ей пришлось бежать. Она не хотела, чтобы я думал, что ей не понравилось знакомство со мной.
Я спросил, когда я смогу увидеть ее снова. Вторник?
— Я уезжаю во вторник.
— Ой. А завтра?
Пауза.
— Хорошо.
Четвертое июля.
Назначаем другую дату. Снова в Сохо Хаус.

Весь тот день она провела на Уимблдоне, болея за свою подругу Серену Уильямс из ложи Серены. Она написала мне после финального сета, когда мчалась обратно в свой отель, затем написала еще раз, пока переодевалась, а затем написала мне, когда мчалась в Soho House.
На этот раз я уже был там — ждал. Улыбался. Гордился собой.

Она вошла в красивом синем сарафане в белую полоску. Она сияла.
Я встал и сказал:
— Я принес подарок.
Розовая коробка. Я держал ее впереди себя.
Она встряхнула его.
— Что это?
— Нет, нет, не тряси!
Мы оба рассмеялись.
Она открыла коробку. Кексы. Красные, белые и синие кексы, если быть точным. В честь Дня Независимости. Я сказал что-то о том, что у британцев совсем другое представление о Дне Независимости, чем у янки, ну да ладно.
Она сказала, что они выглядели потрясающе.
Появилась наша официантка с первого свидания — Миша. Она казалась искренне счастливой, увидев нас и обнаружив, что у нас началось второе свидание. Она могла рассказать, что происходит, она поняла, что была очевидцем, и что она навсегда останется частью нашей личной истории. Принеся нам выпивку, она ушла и долго не возвращалась.
Когда она вернулась, мы были в середине поцелуя.
Не первого поцелуя.
Меган, держа меня за воротник рубашки, тянула меня к себе, прижимая к себе. Увидев Мишу, она сразу отпустила меня, и мы все засмеялись.
— Извините нас.
— Без проблем. Принести еще напитков?
Разговор снова шел сам собой. Бургеры приходили и уходили, а мы их и не трогали. Я ощутил ошеломляющее ощущение Увертюры, Прелюдии, Акта I. И еще ощущение окончания какой-то фазы моей жизни. Первая ее половина подходила к концу.
Когда ночь подходила к концу, у нас состоялся очень откровенный разговор. Обойти это было невозможно.
Она приложила руку к щеке и сказала:
— Что мы будем делать?
— Мы должны продолжить.
— Что это значит? Я живу в Канаде. Я возвращаюсь завтра!
— Мы встретимся снова. Надолго. Этим летом.
— Мое лето уже запланировано.
— Мое тоже.
Наверняка за все лето мы могли бы найти хоть немного времени.
Она покачала головой. Она исполняла полную программу «Ешь, молись, люби».
— О чем ты?
— Ну ты знаешь, эта книга?
— Ах, извини. Я не разбираюсь в книгах.
Я испугался. Она была такой противоположностью мне. Она читала. Она была культурной.
— Не важно, — сказала она со смехом. —Дело в том, что я собираюсь с тремя подругами в Испанию, а потом с двумя подругами в Италию, а потом...
Она посмотрела на свой календарь. Я посмотрел на свой.
Она подняла глаза и улыбнулась.
— Что это такое? Расскажи мне.
— На самом деле, есть одно маленькое окошко…
Недавно, как она объяснила, коллега по съемочной площадке посоветовал ей не так структурировать свое лето, чтобы она все время ела, молилась и любила. Оставь одну неделю открытой, сказала эта коллега по съемочной площадке, оставь место для волшебства, поэтому она говорила «нет» всем, оставляя за собой одну неделю, даже отказывалась от очень мечтательной поездки на велосипеде по лавандовым полям на юге Франции…
Я посмотрел на свой календарь и сказал:
— У меня тоже есть свободная неделя.
— А если они на одной неделе?
Что, если? Является ли это возможным? Насколько это безумно?
Это было на той же неделе.
Я предложил провести ее в Ботсване. Я дал ей свою лучшую рекомендацию Ботсваны. Родина всего человечества. Самая малонаселенная нация на земле. Настоящий Эдемский сад, где 40% земли отдано Природе.
Плюс: самое большое количество слонов среди всех народов на земле.
Прежде всего, это было место, где я находил себя, где я всегда заново находил себя, где я всегда чувствовал близость к… волшебству? Если она интересуется магией, она должна пойти со мной, испытать это со мной. Лагерь под звездами, в глуши.
Она уставилась на меня.
— Я понимаю, что это сумасшествие, — сказал я. — Но все происходящее явно сумасшествие

Мы не могли летать вместе. Во-первых, я уже планировал быть в Африке, так как я должен был быть в Малави, заниматься природоохранной деятельностью в Африканских парках.
Но я не сказал ей другую причину: мы не могли рисковать тем, что нас увидят вместе, и пресса узнает о нас. Еще нет.

Итак, она закончила свой проект «Ешь, молись, люби», затем вылетела из Лондона в Йоханнесбург, а затем в Маун, где я попросила Тиджа встретиться с ней. (Конечно, я хотела сделать это сам, но не мог не сделать такое представление) .После одиннадцатичасовой эпопеи, включая трехчасовую остановку в Йоханнесбурге и поездку на раскаленной машине до дома, Меган имела полное право быть сварливой. Но она не была такой. Яркая, нетерпеливая, она была готова ко всему.
И выглядящая как… совершенство. На ней были обрезанные джинсовые шорты, всеми любимые походные ботинки и мятая панама, которую я видел на ее странице в Instagram.
Открывая ворота дома Тидж и Майка, я протянул ей сандвич с курицей, завернутый в пищевую пленку. Я подумал, может она голодна. Мне вдруг захотелось подарить ей цветов, подарок, что-нибудь, кроме этого жалкого бутерброда. Мы обнялись, и это было неловко не только из-за бутерброда, но и из-за неизбежного ожидания. Мы разговаривали и общались по FaceTime бесчисленное количество раз с момента наших первых свиданий, но все это было новым и необычным. И немного странным.
Мы оба думали об одном и том же. Мы так и будем летать? На другие континенты? А если нет?
Я спросил ее о полете. Она смеялась над экипажем Air Botswana. Они были большими поклонниками «Форс-мажоров», поэтому попросили ее сфотографироваться.
— Ура, — сказал я. В голове про себя я подумал: «Дерьмово. Если бы хоть один из фанатов выложил бы такое фото, все стало бы гораздо хуже».
Мы запрыгнули в трехместный грузовик: Майк за рулем, а мои телохранители следовали за ним, а затем мы отправились в путь. Прямо на солнце. После часа асфальтированных дорог нам предстояло четыре часа грунта. Чтобы время шло быстрее, я показывал каждый цветок, растение или птичку.
Это франколин. Это птица-носорог. Это как Зазу из Короля Льва. Это сизоворонка с сиреневой грудью, и он, кажется, демонстрирует свой брачный спектакль.
Спустя долгое время я взял ее за руку.
Затем, когда дорога стала более ровной, я решился на поцелуй.
Мы оба его запомнили.
Мои телохранители в пятидесяти метрах от нас делали вид, что не видят этого.
По мере того, как мы углублялись в буш и приближались к Окаванго, фауна начала меняться.
— Там! Смотри!
— Боже мой. Это… жирафы!
— А там, смотри!
Семья бородавочников.
Мы видели стадо слонов. Папы, мамы, малыши. Привет, ребята. Мы двинулись по дороге, и птицы сходили с ума, от чего у меня по спине побежали странные мурашки. Львы на территории.
— Да ладно, — сказала она.
Что-то подсказало мне оглянуться назад. Конечно, мерцающий хвост. Я крикнул Майку, чтобы он остановился. Он ударил по тормозам, и грузовик дал задний ход. Вот — стоит прямо перед нами, большой парень. Папочка. А там четверо мальчишек бездельничают под тенистым кустом. Со своими мамами.
Мы какое-то время любовались ими, потом поехали дальше.
Незадолго до сумерек мы прибыли в небольшой лагерь, который подготовили Тидж и Майк. Я отнес наши сумки в колокольню рядом с огромным деревом. Мы были на краю большого леса, глядели вниз по пологому склону к реке, а дальше: пойма, кишащая жизнью.
Меган, которую я теперь называл Мег, а иногда просто Эм, была ошеломлена. Яркие цвета. Чистый, свежий воздух. Она путешествовала, но никогда не видела ничего подобного. Это был мир до того, как современный мир был создан.
Она открыла свой маленький чемодан — ей нужно было что-то взять. Вот оно, подумал я. Зеркало, фен, косметичка, пушистое одеяло, дюжина пар обуви. Я постыдно думал стереотипами: американская актриса приравняется к диве. К моему шоку и радости, в этом чемодане не было ничего, кроме самого необходимого. Шорты, рваные джинсы и закуски. И коврик для йоги.
Мы сидели в холщовых креслах и смотрели, как садится солнце и восходит луна. Я на скорую руку приготовил коктейли. Виски с примесью речной воды. Тидж предложил Мэг бокал вина и показал, как отрезать конец пластиковой бутылки с водой и превратить его в кубок. Мы рассказывали истории, много смеялись, а потом Тидж и Майк приготовили нам прекрасный ужин.
Мы ели у костра, глядя на звезды.
Перед сном я провел Мэг через темноту к палатке.
— Где фонарик? — спросила Мэг.
— Ты имеешь в виду факел?
Мы оба рассмеялись.
Палатка была очень маленькой, практически спартанской. Если она и ожидала какой-нибудь поездки в глэмпинг, то теперь она полностью избавилась от этой фантазии. Мы легли внутрь, на спину, чувствуя момент, сливаясь с ним.
Были и отдельные спальные мешки — результат большого беспокойства и многочисленных разговоров с Тиджем. Я не хотел быть самонадеянным.
Мы столкнули их вместе и легли плечом к плечу. Мы смотрели на крышу, слушая, разговаривая, наблюдая, как лунные тени трепещут по нейлону.
Затем раздалось громкое чавканье.
Мэг выпрямилась:
— Что это?
— Слон, — сказал я. —Всего один, насколько я могу судить. Снаружи. Мирно ест кусты вокруг нас. Он не причинит нам вреда.
— Не причинит?
Вскоре после этого палатка содрогнулась от громкого рева.
Львы.
— Мы будем в порядке?
— Да. Не волнуйся.
Она снова легла и положила голову мне на грудь.
— Поверь мне, — сказал я ей. — Я позабочусь о тебе

Я проснулся незадолго до рассвета, расстегнул тихонько палатку и вышел на цыпочках. Тишина ботсванского утра. Я наблюдал, как стая карликовых гусей летела вверх по реке, смотрел, как антилопы пьют у кромки воды.
Пение птиц было невероятным.
Когда взошло солнце, я поблагодарил за этот день, а затем спустился в главный лагерь за тостом. Когда я вернулся, я нашел Мэг, растянувшуюся на коврике для йоги у реки.
Поза воина. Собака мордой вниз. Поза ребенка.
Когда она закончила, я объявил: «Завтрак подан».
Мы ели под акацией, и она взволнованно спросила, каков план.
— Я приготовил пару сюрпризов.
Все началось с утренней прогулки. Мы запрыгнули в старый бездверный грузовик Майка и рванули в зелень кустов. Солнце на щеках, ветер в волосах, мы мчались по ручьям, прыгали по холмам, выгоняли львов из густой травы. Спасибо, что устроили вчера такой шум, мальчики! Мы наткнулись на большую группу жирафов, пасущихся на верхушках деревьев, их ресницы напоминали грабли. Они кивнули , будто бы пожелав доброго утра.
Не все были столь дружелюбны. Проходя мимо огромного водопоя, мы увидели впереди облако пыли. Это нас встречал угрюмый бородавочник. Он отступил, когда мы остановились.
Бегемоты тоже воинственно фыркнули. Мы помахали им, отступили и запрыгнули обратно в грузовик.
Золотистая трава качалась на ветру. Сухой сезон, объяснил я Мэг. Воздух был теплым, чистым, дышать было приятно. Мы устроили пикник, запив его сидром из Саванны. После этого мы пошли купаться в устье реки, держась подальше от крокодилов. «Держись подальше от темной воды».
Я рассказал ей, что это самая чистая вода в мире, потому что она была отфильтрована папирусом. Даже слаще, чем вода в древней купальне в Балморале, хотя... лучше не думать о Балморале.
До годовщины оставалось всего несколько недель.
В сумерках мы лежали поперек капота грузовика и смотрели в небо. Когда появились летучие мыши, мы пошли искать Тиджа и Майка. Мы включили музыку, посмеялись, поговорили, спели и снова поужинали у костра. Мэг рассказала нам немного о своей жизни, о взрослении в Лос-Анджелесе, о своей борьбе за то, чтобы стать актрисой, о быстрых перестановках между прослушиваниями в своем ветхом внедорожнике, двери которого не всегда открывались. Она была вынуждена лезть через багажник. Она рассказала о своем растущем портфолио в качестве предпринимателя, своем веб-сайте, посвященном образу жизни, у которого десятки тысяч читателей. В свободное время она занималась благотворительностью — особенно яростно относилась к женским проблемам.
Я завороженно ловил каждое слово, а на заднем плане слышал свои мысли: «Она идеальна, она идеальна, она идеальна».
Челс и Кресс часто упоминали о том, что я и хороший и плохой человек (в оригинале «Jekyll-and-Hyde existence»). Счастливый Спайк в Ботсване, глубоко раненый принц Гарри в Лондоне. Я никогда не мог объединить их, и это беспокоило их, беспокоило меня, но с этой женщиной, я думал, я смогу это сделать. Я мог бы быть Счастливым Спайком навсегда.
Вот только она не называла меня Спайком. К тому времени Мэг стала называть меня Хаз.
Каждое мгновение той недели было откровением и благословением. И все же каждое мгновение приближало нас к той мучительной минуте, когда нам придется попрощаться. Обойти это было невозможно: Мэг нужно было вернуться. Мне нужно было лететь в столицу Габороне, чтобы встретиться с президентом Ботсваны, после чего я отправился в следующую поездку с друзьями.
— Я бы отказался, — говорил я Мэг. — Но мои друзья никогда меня не простят.
Мы попрощались, а Мэг начала плакать.
— Когда я увижу тебя снова?
— Скоро.
— Не скоро.
— Отнюдь.
Тидж обнял ее и пообещал заботиться о ней до ее полета, до которого оставалось несколько часов.
Потом последний поцелуй. И волна.
Мы с Майком запрыгнули в его белый крейсер и направились в аэропорт Мауна, где забрались в его маленький винтовой самолет и, хоть это и разбило мне сердце, улетели.

Нас было одиннадцать. Марко, конечно. Ади, конечно. Два Майка. Брент. Биддердс. Девид. Джеки. Скиппи. Вив. Вся банда. Я встретился с ними в Мауне. Мы загрузили три серебристые плоскодонки и отправились в путь. Дни плавания, дрифта, рыбалки, танцев. По вечерам мы становились довольно шумными и очень непослушными. По утрам жарили яичницу с беконом на костре, купались в холодной воде. Я пил коктейли и африканское пиво, а также принимал определенные контролируемые вещества.
Когда стало очень жарко, мы решили прокатиться на гидроцикле. У меня хватило присутствия духа заранее вытащить свой iPhone из кармана и спрятать его под сиденьем гидроцикла. Я похвалил себя за такую осторожность. Затем Ади запрыгнул на заднее сиденье, а за ним последовал очень анархичный Джейки.

Вот вам и благоразумие.
Я сказал Джейки выйти. Трое — это слишком много. Он меня не услышал.
Что я мог сделать?
Мы поехали.
Мы кружили, смеялись, пытались избежать бегемотов. Мы промчались мимо отмели, на которой спал, греясь на солнце, десятифутовый крокодил. Как только я повернул гидроцикл влево, я увидел, как крокодил открыл глаза и скользнул в воду.
Через несколько мгновений шляпа Ади слетела.
— Вернись, вернись, — сказал он.
Я сделал разворот, что было непросто с тремя людьми на борту. Я подвел нас к шляпе, а Ади наклонился, чтобы схватить ее. Тогда Джейки тоже наклонился, чтобы помочь. Мы все упали в реку.
Я почувствовал, как солнцезащитные очки соскользнули с моего лица, увидел, как они нырнули в воду. Я нырнул за ними. В тот момент, когда я вынырнул, я вспомнил о крокодиле.
Я видел, что Ади и Джейки думают об одном и том же. Потом я посмотрел на гидроцикл. Плавающий на боку. Дерьмово.
Мой айфон!
Со всеми моими фотографиями! И номерами телефонов!
МЭГ!
Гидроцикл остановился на отмели. Мы перевернули его вправо, и я схватил свой телефон с консоли. Пропитанный. Разрушен. Все фотографии, которые мы сделали с Мэг!
Плюс все наши сообщения!
Я знал, что поездка этих парней будет безумной, поэтому в качестве меры предосторожности перед отъездом отправил несколько фотографий Мэг и другим друзьям. Тем не менее, остальные наверняка были потеряны.
Более того, как мне с ней связаться?
Ади сказал не волноваться, мол мы положим телефон в рис, а это верный способ высушить его.
Мы сделали так через несколько часов, как только мы вернулись в лагерь. Мы погрузили телефон в большое ведро с сырым белым рисом.
Я посмотрел вниз, очень сомневаясь. Сколько времени это займет?
День или два.
Не подходит. Мне нужно решение прямо сейчас.
Майк и я разработали план. Я мог бы написать Мэг письмо, которое он бы отвез с собой в Маун. Затем Тидж мог сфотографировать письмо и отправить его Мэг. (У него в телефоне был номер Мэг, так как я дал ей его, когда он впервые приехал за Мэг в аэропорт). Теперь мне оставалось только написать это письмо. Первой задачей был поиск ручки.
— У кого-нибудь есть ручка?
— Что?
— Ручка.
— У меня есть EpiPen!
— Нет! Ручка. Шариковая ручка! Королевство за ручку!
— Ох. Ручка. Ух ты!
Каким-то образом я нашел одну. Следующей задачей было найти место для написания.
Я ушел под дерево. Я думал. Я смотрел в пространство. Я писал:
«Эй, красавица. Хорошо, ты поймала меня. Я не могу перестать думать о тебе, я скучаю по тебе. Сильно. Телефон утонул в реке. Грустное лицо… Кроме того, я отлично провел время. Хотел бы, чтобы ты была здесь».
Майк ушел с письмом в руке.
Несколько дней спустя, завершив лодочную часть путешествия ребят, мы вернулись в Маун. Мы встретились с Тиджем, который тут же сказал: «Расслабься, я уже получил ответ».
Значит, это был не сон. Мэг была настоящей. Все это было реально.
Среди прочего, Мэг сказала в своем ответе, что ей не терпится поговорить со мной.
Ликуя, я отправился на вторую часть пути ребят, в лес Мореми. На этот раз я принес спутниковый телефон. Пока все заканчивали ужин, я нашел поляну и залез на самое высокое дерево, думая, что прием будет лучше.
Я набрал Мэг. Она ответила.
Прежде чем я успел заговорить, она выпалила:
— Я не должна этого говорить, но я скучаю по тебе!
— Я тоже не должен этого говорить, но я тоже скучаю по тебе!
А потом мы просто смеялись и слушали дыхание друг друга.

На следующий день я почувствовал огромное давление, когда сел писать следующее письмо. Какой-то писательский паралич. Я просто не мог найти слов, чтобы выразить свое волнение, свое удовлетворение, свою тоску. Мои надежды.
Если уж я и не был награжден лирическим талантом, то мог бы придать письму красивый вид.
Увы, я не был в месте, благоприятствующем декоративно-прикладному искусству. Поездка ребят теперь переходила в третью фазу — восьмичасовую игру в жопе мира.
Что делать?
В перерыве я выпрыгнул из грузовика и побежал в кусты.
— Спайк, ты куда?
Я не ответил.
— Что с ним?
Бродить по этим местам не рекомендуется. Мы были глубоко в стране львов. Но я был одержим поиском… чего-нибудь.
Я спотыкался, шатался, ничего не видел, кроме бескрайней бурой травы. Мы в чертовой глубинке?
Ади научил меня искать цветы в пустыне. Когда дело касалось терновника, он всегда говорил: проверяйте самые высокие ветки. Так я и сделал. И конечно же, бинго! Я взобрался на терновник, сорвал цветы, положил их в мешочек, висевший у меня на плече.
Позже по дороге мы попали в леса мопани, где я заметил две ярко-розовые лилии.
Я тоже их сорвал. Вскоре я собрал небольшой букет.
Вот мы и подошли к выжженной недавними пожарами части леса. Среди обугленной земли я заметил интересный кусок коры свинцового дерева. Я схватил его и сунул в сумку.
Вернулись в лагерь на закате. Я написал второе письмо, подпалил края бумаги, окружил ее своими цветами и вложил в обожженную кору, а затем сфотографировал на телефон Ади. Я отправил это Мэг и считал секунды, пока не получил ответ, который она подписала «Твоя девушка».
Путем импровизации и абсолютной решимости мне каким-то образом удавалось на протяжении всей поездки оставаться на связи. Когда я, наконец, вернулся в Великобританию, я испытал огромное чувство выполненного долга. Я не позволил промокшим телефонам, пьяным приятелям, отсутствию мобильной связи или десятку других препятствий испортить начало этого прекрасного…
Как это назвать?
Сидя в Нотт-Котте, окруженный сумками, я смотрел на стену и задавал себе вопросы. Что это? Что это за слово?
Это…
То самое?
Я нашел ее?
Наконец-то?
Я всегда говорил себе, что существуют твердые правила отношений, по крайней мере, когда дело касалось членов королевской семьи, и главное из них заключалось в том, что вы обязательно должны встречаться с женщиной в течение трех лет, прежде чем сделать решительный шаг. Как еще вы могли ее узнать? Как еще она могла знать о вас и вашей королевской жизни? Как еще вы оба могли быть уверены, что именно этого вы и хотели, что это то, что вы могли бы вынести вместе?
Такое подходило не всем.
Но Мэг казалась блестящим исключением из этого правила. Исключением всех правил. Я ее сразу узнал, а она узнала меня. Настоящего меня. Может показаться опрометчивым, подумал я, может показаться нелогичным, но это правда: впервые я действительно почувствовал, что живу по-настоящему.

Безумное количество текстовых сообщений и FaceTiming. Хотя нас разделяли тысячи миль, на самом деле мы никогда не расставались. Я просыпался от сообщения. Мгновенный ответ. Потом текст, текст, текст. Затем, после обеда FaceTime. Потом весь день текст, текст, текст. Потом, поздно ночью, еще один марафон FaceTime.
И все же этого не хватало. Мы отчаянно хотели снова увидеть друг друга. Мы решили, что будет лучше, если она приедет в Лондон.
В тот важный день, сразу после приезда, она позвонила, когда шла в свою комнату в Soho House.
— Я здесь. Приходи ко мне!
— Я не могу, я в машине...
— Что ты делаешь?
— Кое-что для моей мамы.
— Твоей мамы? Где?
— Альторп.
— Что такое Альторп?
— Место, где живет мой дядя Чарльз.
Я сказал ей, что объясню позже. Мы еще не говорили о… обо всем этом.
Я был уверен, что она не гуглила меня, потому что она всегда задавала вопросы. Казалось, она почти ничего не знает. Это ободряло. Это показало, что она не была впечатлена королевской властью, что я считал первым шагом к ее выживанию. Более того, поскольку она не углубилась в литературу, в публичные записи, ее голова не была забита дезинформацией.
После того, как мы с Вилли возложили цветы к могиле мамы, мы вместе поехали обратно в Лондон. Я позвонил Мег и сказал ей, что еду. Я старался говорить небрежно, не желая выдавать себя Вилли.
Она сказала, что в отель есть потайной ход. Потом грузовой лифт.
Ее подруга Ванесса, работавшая в Soho House, встретила меня и проводила.
Все прошло по плану. После того, как я встретил друга и прошел своего рода лабиринт через недра Soho House, я наконец добрался до двери Мэг.
Я постучал и задержал дыхание.
Дверь распахнулась.
Эта улыбка.
Волосы частично закрывали глаза. Ее руки тянулись ко мне. Она втянула меня внутрь и одним плавным движением поблагодарила подругу, а затем быстро захлопнула дверь, пока никто не заметил.
Я хочу сказать, что мы повесили табличку «Не беспокоить» на дверь.

Утром нам нужен был завтрак. Мы позвонили в обслуживание номеров. Когда они постучали в дверь, я лихорадочно огляделся в поисках места, где можно было бы спрятаться.
В комнате не было ничего. Ни закутков, ни платяных шкафов, ни шкафа.
Поэтому я лег на кровать и натянул одеяло на голову. Мэг шепнула, чтобы я шел в ванную, но я предпочел свое укрытие.
Увы, наш завтрак доставил не какой-нибудь анонимный официант. Его принес помощник менеджера отеля, который любил Мэг, и которого любила она, так что он захотел поболтать. Он не заметил, что на подносе было два завтрака. Он не заметил шишку в форме принца под одеялом. Он говорил, говорил и рассказывал ей все самое последнее, а мне, в моей пуховой пещере, стало не хватать воздуха.
Спасибо Богу за всю эту практику езды в багажнике полицейской машины Билли.
Когда мужчина наконец ушел, я сел, чтобы отдышаться.
Потом мы оба вздохнули и сильно засмеялись.
Мы решили поужинать в тот вечер у меня дома и пригласить друзей. Мы будем готовить. Весело, сказали мы, но это будет означать, что сначала нужно будет купить еду. В моем холодильнике не было ничего, кроме винограда и домашних пирогов.
Мы могли бы пойти в Уэйтроуз, сказал я.
Конечно, мы не могли пойти в Уэйтроуз вместе: это вызвало бы бунт. Поэтому мы составили план, как делать покупки одновременно, параллельно и скрытно, не узнавая друг друга.
Мэг пришла туда за несколько минут до меня. На ней была фланелевая рубашка, объемное пальто и шапочка, но я все равно удивился, что ее никто не узнает. Конечно, многие британцы смотрели «Форс-мажоры», но никто не смотрел на нее. Я бы заметил ее в тысячной толпе.
Кроме того, никто дважды не посмотрел на ее тележку, которая была заполнена ее чемоданами и двумя большими сумками Soho House с пушистыми халатами, которые она купила для нас при выезде.
В равной степени анонимный, я схватил корзину и небрежно прошелся взад и вперед по проходу. Рядом с фруктами и овощами я почувствовал, как она прошла мимо меня. На самом деле это была скорее пробежка, чем прогулка. Очень дерзкая. Мы скользнули глазами друг по другу, всего на мгновение, а затем быстро отвернулись.
Мэг вырезала рецепт жареного лосося из Food & Wine, мы составили список и разделили его на две части. Она отвечала за поиск противня, а мне было поручено найти пергаментную бумагу.
Я написал ей:
«Что за пергаментная бумага?»
Она навела меня на цель.
«Над головой».
Я обернулся. Она была в нескольких футах от меня и выглядывала из-за дисплея.
Мы оба рассмеялись.
Я снова посмотрел на полку.
«Эта?»
«Нет, та, что рядом».
Мы захихикали.
Когда мы закончили наш список, я расплатился на кассе, а затем написал Мэг место, где мы должны были встретиться. Вниз по пандусу, под магазин, фургон с затемненными окнами. Несколько мгновений спустя, наши покупки были в багажнике, Билли Рок за рулем, и мы с ревом вылетели с автостоянки, направляясь в Нотт-Котт. Я смотрел на проносящийся мимо город, на все дома и на людей и думал: «Не могу дождаться, когда вы все встретитесь с ней».

Я был рад приветствовать Мэг в своем доме, но также я также смутился. Нотт-Котт не был дворцом. Нотт-Котт примыкал к дворцу — это лучшее, что можно было сказать об этом. Я смотрел, как она идет по дорожке перед домом через белый частокол. К моему облегчению, она не выказала ни признака тревоги, ни малейшего намека на разочарование.
Пока она не попала внутрь. Затем она сказала что-то о общежитии.
Я огляделся. Она была права.
Юнион Джек в углу. (Тот, которым я махал в сторону Северного полюса.) Старая винтовка на тумбе под телевизор. (Подарок из Омана, после официального визита.) Консоль Xbox.
— Просто место для хранения моих вещей, — объяснил я, передвигая какие-то бумаги и одежду. — Здесь мало говорит обо мне.
Дом также был построен для людей поменьше, людей ушедшей эпохи. Таким образом, комнаты были крошечными, а потолки — низкими, как в кукольном домике. Я устроил ей быструю экскурсию, которая заняла тридцать секунд.
— Позаботься о своей голове!
До этого я никогда не замечал, насколько ветхой была мебель. Коричневый диван, коричневое кресло-мешок. Мэг остановилась перед креслом-мешком.
— Я знаю. Я знаю.
Нашими гостями на ужине были моя кузина Юдж, ее бойфренд Джек и мой приятель Чарли. Лосось получился превосходным, и все хвалили Мэг за ее кулинарные таланты. Они также поглощали ее рассказы. Они хотели услышать все о Suits. И о ее путешествиях. Я был благодарен за их интерес и за их теплоту.
Вино было таким же хорошим, как и компания, и его было много. После обеда мы перебрались в уютную комнату, включили музыку, надели дурацкие шляпы и танцевали. У меня осталось смутное воспоминание и зернистое видео на телефоне, где мы с Чарли катаемся по полу, а Мег сидит рядом и смеется.
Затем мы перешли к текиле.
Я помню, как Юджи обнимала Мэг, как будто они были сестрами. Я помню, как Чарли показал мне большой палец вверх. Я помню, как подумал: «Если встреча с остальными членами моей семьи пройдет так, мы свободны дома». Но потом я заметил, что Мэг плохо себя чувствует. Она жаловалась на расстройство желудка и выглядела ужасно бледной.
Я подумал: «О, кто-то перебрал».
Она легла спать. После последнего шота я проводил наших гостей и немного прибрался. Я лег в постель около полуночи и вырубился, но проснулся в два часа ночи и услышал, как ей было плохо в ванной, действительно плохо, а не из-за выпитого, как я себе надумал. Происходило что-то еще.
Пищевое отравление.
Она рассказала, что ела кальмаров на обед в ресторане.
Британские кальмары! Тайна разгадана.
Сидя на полу она тихо сказала:
— Пожалуйста, скажи мне, что тебе не нужно держать мои волосы, пока меня тошнит.
— Да. Нужно.
Я потер ее спину и в конце концов уложил ее в постель. Слабая, почти плачущая, она сказала, что представляла совсем другой конец четвертого свидания.
Стоп, сказал я. Заботиться друг о друге? В этом-то и дело.
«Это любовь», — подумал я, хотя мне удалось сохранить слова внутри.

Незадолго до того, как Мэг вернулась в Канаду, мы отправились на прогулку в сады Фрогмора. Это было по пути в аэропорт.
Это мое любимое место и оно понравилось и ей. Особенно она полюбила лебедей, и особенно одного, который был очень сварливым. (Мы назвали его Стивом.) Большинство лебедей сварливы, говорил я. Величественные, но ворчливые.
Мы болтали о Юджи и Джеке, которых она любила. Мы говорили о работе Мэг. Мы говорили о моей работе. Но в основном мы говорили об этих отношениях, о той теме, которая стала столь огромной, что она казалась неисчерпаемой. Мы продолжили разговор, когда сели в машину и поехали в аэропорт, и продолжили разговор на автостоянке, где я ее потихоньку высадил. Мы согласились, что если мы серьезно относимся к тому, чтобы дать себе шанс, настоящий шанс, нам нужен серьезный план. Что означало, среди прочего, дать клятву не проводить больше двух недель друг без друга.
У нас обоих были отношения на расстоянии, и они всегда были тяжелыми, и одной из причин тому было отсутствие серьезного планирования. Усилия.Мы должны были бороться с расстоянием, победить его. Путешествовать. Много-много путешествовать.
Увы, мои передвижения привлекли бы больше внимания и больше прессы. Правительство должно быть предупреждено каждый раз, когда я пересекаю международные границы, да и местная полиция должна быть в курсе. Всех моих телохранителей пришлось перетасовать. Таким образом, бремя легло на Мэг. В первые дни она должна была проводить время в самолетах, пересекая океан, при этом все еще работая полный рабочий день над «Форс-мажорами». Много дней машина приезжала за ней в 4:15 утра, чтобы отвезти на съемочную площадку.
Было несправедливо, что она взяла на себя это бремя, но, по ее словам, она была готова. «У меня нет выбора», — сказала она. Альтернативой было не видеться со мной, а это, по ее словам, это было невозможно.
В сотый раз с 1 июля у меня разбилось сердце.
Потом мы снова попрощались.
«Увидимся через две недели.
Две недели. Боже. Да».

Вскоре после того дня Вилли и Кейт пригласили меня на ужин.
Они знали, что со мной что-то происходит, и хотели выяснить, что именно.
Я не был уверен, что готов рассказать им. Я пока не был уверен, что хочу, чтобы кто-то еще знал о нас. Но затем, когда мы сидели в их комнате с телевизором, а племянники легли спать, момент казался подходящим.
Я вскользь упомянул, что в моей жизни появилась… новая женщина.
Они устремились вперед.
— Кто она такая?
— Я расскажу вам, но, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мне нужно, чтобы вы оба сохранили это в секрете.
— Да, Гарольд, да, да — кто это?
— Она актриса.
— А?
— Она американка.
— Ох..
— В шоу под названием «Форс-мажоры».
Их рты открылись. Они повернулись друг к другу.
Потом Вилли повернулся ко мне и сказал:
— Иди ты!
— Что?
— Это невозможно
— Извини?
— Невозможно!
Я был сбит с толку, пока Вилли и Кейт не объяснили, что они были постоянными, нет, фанатичными, зрителями «Форс-мажоров».
Отлично, подумал я, смеясь. Я беспокоился не о том. Все это время я думал, что Вилли и Кейт могут не принять Мэг в семье, но теперь я должен был беспокоиться о том, что они будут преследовать ее, чтобы получить автограф.
Они засыпали меня вопросами. Я рассказал им немного о том, как мы познакомились, рассказал им о Ботсване, рассказал им о Уэйтроузе, сказал им, что я был поражен ею, но в целом то, что я им рассказал, было сильно ограничено. Я просто не хотел делиться слишком многим.
Я также сказал, что не могу дождаться, когда они встретятся с ней, что я с нетерпением жду, когда мы вчетвером проведем много времени вместе, и я в сотый раз признался, что это было моей давней мечтой — присоединиться к ним как равноправный партнер. Стать четверкой. Я столько раз говорил об этом Вилли, и он всегда отвечал: «Этого может и не случиться, Гарольд! И ты должен смириться с этим». Ну, теперь я чувствовал, что это должно произойти, и я сказал ему об этом, но он сказал, чтобы я притормозил.
— В конце концов, она американская актриса, Гарольд. Все может случиться.
Я кивнул, но бы немного обижен. Потом обнял его и Кейт и ушел.

Мэг вернулась в Лондон через неделю.
Октябрь 2016.
Мы пообедали с Марко и его семьей, и я познакомил ее с несколькими другими близкими людьми. Все хорошо. Все любили ее.
Ободренный, я почувствовал, что пришло время ей познакомиться с моей семьей.
Она согласилась.
Первая остановка, Королевская ложа. Встретиться с Ферджи (Сара), потому что Мег уже была знакома ее дочерью Юджи, и с Джеком, так что это казалось логичным детским шагом. Но когда мы приблизились к Королевской ложе, мне позвонили.
В ложе была бабушка. Она решила заскочить туда, по дороги из церкви обратно в замок.
Мэг сказала:
— Как весело! Я люблю бабушек.
Я спросил, умеет ли она делать реверанс. Она сказала, что думает, что умеет, но она не могла понять, всерьез ли я спрашиваю об этом.
— Ты собираешься встретиться с королевой.
— Я знаю, но это твоя бабушка.
— Но она Королева.
Мы съехали на подъездную дорожку, проехали по гравию и припарковались рядом с большой зеленой изгородью из самшита. Ферджи вышла на улицу, и будучи несколько взволнованной спросила:
— Ты умеешь делать реверанс?
Мэг покачала головой. Ферджи продемонстрировала его, а Мэг повторила.
На более качественный урок у нас не было времени. Мы не могли заставить бабушку ждать.
Пока мы шли к двери, мы с Ферги наклонились к Мэг, быстро шепча напоминания. — Когда ты впервые встретишь Королеву, то говори «Ваше Величество». Дальше просто «мэм».
— Только, что бы ты ни делала, не спорь с ней, — сказали мы оба, переговариваясь друг с другом.
Мы вошли в большую переднюю гостиную, и там была она. Бабушка. Монарх. Королева Елизавета II. Стоя посреди комнаты. Она слегка повернулась. Мэг подошла прямо к ней и сделала безупречный глубокий реверанс.
— Ваше Величество. Приятно познакомиться.
Юджи и Джек были рядом с Бабулей и, казалось, делали вид, что не знают Мэг. Они были очень тихими, очень правильными. Каждый быстро поцеловал Мэг в щеку, но это было чисто королевским поцелуем. Очень по-британски.
С другой стороны от бабушки стоял какой-то тип, и я подумал: «Проблема прямо по курсу». Мэг посмотрела на меня в поисках подсказки, чтобы понять, кто он, но я ничего не мог поделать — я никогда его раньше не видел. Юджи прошептала мне на ухо, что он друг ее мамы. Ах, хорошо. Я пристально посмотрел на него: «Блестяще. Поздравляю с присутствием на одном из самых важных моментов в моей жизни».
Бабушка была одета для церкви: яркое платье и такая же шляпка. Цвет не помню, но он был ярким. Изысканным. Я видел, как Мэг сожалеет о своих джинсах и черном свитере.
Я тоже сожалел о своих потертых штанах. Мы не планировали сообщить так все бабушке, но она уже во всю расспрашивала Мэг.
— Отлично, — сказали мы. — Чудесно.
Мы спросили о церковной службе.
— Прекрасная.
Все было очень мило. Бабушка даже спросила Мэг, что она думает о Дональде Трампе. (Это было как раз перед ноябрьскими выборами 2016 года, поэтому все в мире, казалось, думали и говорили о кандидате от республиканцев.) Мэг считала политику беспроигрышной игрой, поэтому сменила тему на Канаду.
Бабушка прищурилась.
— Я думала, ты американка.
— Да, но я уже семь лет живу в Канаде.
Бабушка выглядела довольной. Страны Содружества. Неплохо, неплохо.
Через двадцать минут бабушка объявила, что ей пора. Мой дядя Эндрю, сидевший рядом с ней и держащий ее сумочку, начал провожать ее. Юджи тоже пошла за ней. Не дойдя до двери, бабушка оглянулась, чтобы попрощаться с Джеком и другом Сары.
Она встретилась глазами с Мэг, помахала рукой и тепло улыбнулась.
— До свидания.
— До свидания. Приятно познакомиться, мэм, — ответила Мэг, снова сделав реверанс.
Все наполнили комнату шумом после того, как она уехала. Юджи и Джек стали прежними, и кто-то предложил выпить.
— Да, пожалуйста.
Все хвалили Мег за ее реверанс. Такой хороший! Так глубокий!
Через мгновение Мэг спросила меня что-то о помощнике королевы. Я спросил, о ком она говорит.
— Ну, тот мужчина, держащий ее сумку. Тот мужчина, который проводил ее до двери.
— Это был не ее помощник.
— Кто это был?
— Это был ее второй сын. Эндрю.
Она определенно не гуглила нас.

Следующим был Вилли. Я знал, что он убьет меня, если ожидание продлится хоть минуту больше. Итак, мы с Мег заскочили к ним однажды днем. Подойдя к квартире 1А, под огромной аркой, через двор, я занервничал больше, чем до встречи с бабушкой.
Я спросил себя, почему.
В голову не пришло никакого ответа. Мы поднялись по серым каменным ступеням, позвонили в колокольчик.
Нет ответа.
Некоторое время спустя дверь открылась, и появился мой старший брат. Хорошие брюки, красивая рубашка, открытый воротник. Я представил Мэг, которая наклонилась и обняла его, что совершенно его напугало.
Он отшатнулся.
Вилли не часто обнимал незнакомцев. В то время как Мэг часто обнимала их. Момент был классическим столкновением культур, как фонарик-факел, который показался мне одновременно забавным и очаровательным. Однако позже, оглядываясь назад, я задавался вопросом, было ли это чем-то большим. Может быть, Вилли ожидал, что Мэг сделает реверанс? Это было бы правильно по протоколу при первой встрече с членом королевской семьи, но она не знала, и я не сказал ей. При встрече с бабушкой я ясно дал понять — это королева. Но при встрече с моим братом это был просто Вилли, который любил Suits.
Как бы то ни было, Вилли справился с этим. Он обменялся с Мэг несколькими теплыми словами прямо у двери, на клетчатом полу их холла. Затем нас прервал его спаниель Лупо, лаявший так, словно мы грабители. Вилли заставил Лупо замолчать.
— Где Кейт?
— С детьми.
— Ох, жаль. В следующий раз.
Затем пришло время прощаться. Вилли нужно было закончить с упаковкой вещей, а нам нужно было идти. Мэг поцеловала меня и сказала, чтобы мы оба весело провели выходные на охоте, а затем уехала, чтобы провести свою первую ночь в одиночестве в Нотт-Котте.
Следующие несколько дней я не мог перестать говорить о ней. Теперь, когда они с бабушкой встретились, теперь, когда они встретились с Вилли, теперь, когда она больше не была секретом в семье, мне так много нужно было сказать. Брат слушал внимательно и всегда сдержано улыбался. Скучно слушать, как болтает какой-то помешанный, я знаю, но я не мог остановиться.
К его чести, он не дразнил меня, не велел мне заткнуться. Наоборот, он сказал то, на что я надеялся.
— Рад за тебя, Гарольд.

Несколько недель спустя мы с Мэг въехали через ворота в пышные сады Кларенс-Хауса, от которых у Мэг перехватило дыхание.
— Ты должна увидеть их весной. Па спроектировал их сам.
Я добавил:
— В честь бабушки, понимаешь. Она жила здесь до него.
Я также упомянул, что жил здесь, в Кларенс-Хаусе, с девятнадцати лет до двадцати восьми. Когда я съехал, Камилла превратила мою спальню в свою гардеробную. Я старался не обращать на это внимания. Но когда я увидел это впервые, это заставило меня поволноваться.
Мы остановились у входной двери. Пять часов, ровно. Не хотелось бы опоздать.
Мэг выглядела прекрасно, и я сказал ей об этом. На ней было черно-белое платье с пышной юбкой, расшитой цветами, и когда я положил руку ей на спину, я почувствовал, насколько нежной была ткань. Ее волосы были распущены, потому что я предложил ей носить их именно так. Па любит, когда женщины носят распущенные волосы. Бабушка тоже. Она часто комментировала «красивую гриву Кейт».
Мэг была немного накрашена, что я тоже посоветовал ей перед мероприятием. Па не одобрял женщин, которые много красились.
Дверь открылась, и нас встретил дворецкий Па, Гуркха. И Лесли, его давний управляющий домом, который также работал на бабушку. Нас вели по длинному коридору, мимо больших картин и зеркал с позолоченными краями, по малиновому ковру с малиновой дорожкой, мимо большого стеклянного шкафа, наполненного блестящим фарфором и изысканными реликвиями, вверх по скрипучей лестнице, поднимавшейся на три ступени вперед. трусцой направо, вверх еще двенадцать шагов, затем снова трусцой направо. Там, наконец, на площадке стоял Па.
Рядом с ним стояла Камилла.
Мы с Мэг несколько раз репетировали этот момент.
— Реверанс для па. Скажешь Ваше королевское высочество или сэр. Можешь позволить поцелуй в каждую щеку, если он наклонится, а если нет, то просто рукопожатие. Для Камиллы никакого реверанса. Это не обязательно. Просто быстрый поцелуй или рукопожатие.
— Никакого реверанса? Ты уверен?
Я не считал это целесообразным.
Мы все прошли в большую гостиную. По дороге папа спросил Мэг, правда ли, как ему сказали, что она звезда американского сериала! Она улыбнулась. Я улыбнулся. Я отчаянно хотел сказать: «Американский сериал? Нет, это скорее наша семья, Па».
Мэг рассказала, что она снимается в сериале, который показывают вечером. О юристах. Называется Suits.
— Чудесно, — сказал Па. — Как великолепно.
Мы подошли к круглому столу, накрытому белой скатертью. Рядом стояла тележка с чаем: медовик, оладьи, бутерброды, теплые пышки, крекеры со сливочной начинкой, тертый базилик — так любимый папа. Все скрупулёзно разложено. Папа сидел спиной к открытому окну, как можно дальше от потрескивающего огня. Камилла села напротив него, спиной к огню. Мы с Мег сели между ними, друг напротив друга.
Я проглотил пышку, Мэг съела два бутерброда с копченым лососем. Мы были голодны. Мы так нервничали весь день, что ничего не ели.
Папа предложил ей оладий. Они ей понравились.
Камилла спросила, какой чай предпочитает Мэг: темный или светлый, и Мэг извинилась за то, что не знала об их видах.
— Я думала, что чай есть чай.
Это вызвало бурную дискуссию о чае, вине и других напитках. О британизмах против американизмов, а затем мы перешли к более широкой теме «Вещи, которые нам всем нравятся», что привело нас прямо к собакам. Мэг рассказала о двух своих любимцах, Богарте и Гае, которых она спасла. У Гая была особенно грустная история. Мэг нашла его в приюте для убийств в Кентукки после того, как кто-то бросил его в глухом лесу без еды и воды. Она объяснила, что биглей усыпляют в Кентукки больше, чем в любом другом штате, и когда она увидела Гая на сайте приюта, то влюбилась в него.
Я видел, как погрустнело лицо Камиллы. Она покровительствовала приюту для собак и кошек, поэтому подобные истории всегда ее сильно ее задевали. Па тоже. Он не мог вынести мысли о страданиях животных. Он, несомненно, вспомнил тот случай, когда его любимый пес Пух заблудился на тетеревиных болотах в Шотландии — вероятно, в кроличьей норе — и больше его никто не видел.
Разговор был легким, мы все четверо болтали одновременно, но потом Па и Мег перешли в тихую беседу, и я повернулся к Камилле, которая, казалось, больше стремилась подслушать, чем разговаривать с пасынком, но, увы, она застряла со мной.
Вскоре мы все поменялись. Как странно, подумал я, что мы просто инстинктивно соблюдаем тот же протокол, что и на официальном ужине с бабушкой.
В конце концов разговор снова расширился, чтобы включить всех. Мы говорили об актерском мастерстве и искусстве в целом.
— Должно быть в этом деле большая конкуренция, — сказал Па. У него было много вопросов о карьере Мэг, и он выглядел впечатленным тем, как она отвечала. Ее уверенность, ее ум, как мне показалось, застали его врасплох.
А потом наше время истекло. У Па и Камиллы была еще одна встреча. Королевская жизнь. Сильно регламентированная, распланированная и так далее.
Я сделал пометку о том, чтобы позже объяснить все это Мэг.
Мы все прощались. Мэг наклонилась к Па. Я вздрогнул. Как и Вилли, Па не любил обниматься. К счастью, она потянулась к нему по-бритаски, щека к щеке, что ему нравилось.
Я проводил Мэг из Кларенс-Хауса в эти пышные благоухающие сады, чувствуя нарастающее ликование.
Ну вот и все, подумал я. Добро пожаловать в семью

Я прилетел в Торонто в конце октября 2016 года. Мег была рада показать мне свою жизнь, своих собак и свой маленький домик, который она обожала. И мне не терпелось увидеть все это, узнать о ней все до мельчайших подробностей. (Хотя я и раньше ненадолго приезжал в Канаду, это был мой первый полноценный визит.) Мы выгуливали собак на равнинах и парках. Мы исследовали малонаселенные закоулки ее района. Торонто — это не Лондон, но и не Ботсвана. Так что будьте всегда осторожны, говорили мы. Не открывайтесь миру. Продолжайте носить маскировку.
К слову о маскировке. Мы пригласили Юджи и Джека присоединиться к нам на Хэллоуин, а еще лучшего друга Мэг — Маркуса. В Soho House в Торонто была большая вечеринка на тему «Апокалипсис». Требовалось одеться соответственно.
Я пробормотал Мэг, что мне не везло с тематическими костюмированными вечеринками, но я бы попробовал еще раз. За помощью с моим костюмом я обратился к другу, актеру Тому Харди. Я позвонил ему, чтобы спросить, могу ли я одолжить его костюм у Безумного Макса.
— Весь?
— Да, пожалуйста, приятель! Весь комплект.
Он дал мне его до того, как я уехал из Британии, и теперь я примерял его в маленькой ванной Мэг. Когда я вышел, она залилась смехом.
Это было забавно. И немного страшно. Но главное было то, что я был неузнаваем.
На Мэг тем временем были рваные черные шорты, камуфляжный топ и чулки в сеточку. Если это Апокалипсис, подумал я, то это идеальный конец света.
Вечеринка была громкой, темной, пьяной — идеально. Несколько человек окинули взглядом Мег, проходившую по комнатам, но никто не взглянул дважды на ее спутника. Я хотел бы носить эту маскировку каждый день. Я хотел бы использовать ее на следующий день и навестить ее на съемках «Форс-мажоров».
Опять же, может и не хотел бы. Я совершил ошибку, погуглив и посмотрев некоторые из ее любовных сцен в Интернете. Я был свидетелем того, как она и ее коллега терзали друг друга в каком-то офисе или в конференц-зале… Потребовалась бы электрошоковая терапия, чтобы выкинуть эти образы из моей головы. Мне не нужно было видеть такие вещи вживую. Тем не менее, вопрос был спорным: завтра было воскресенье, поэтому она не работала.
А потом все стало спорным, все изменилось навсегда, потому что на следующий день стало широко известно о наших отношениях.
Что ж, сказали мы, с тревогой глядя в телефоны, рано или поздно это бы произошло.
На самом деле, мы заранее предупредили, что это может произойти в тот же день. Перед тем, как отправиться на хэллоуинский апокалипсис, нас предупредили, что может грядет еще один апокалипсис. Еще одно доказательство того, что у вселенной было злое чувство юмора.
— Мэг, ты готова к тому, что нас ждет?
— Вроде. А ты?
— Да.
Мы сидели на ее диване за несколько минут до того, как я уехал в аэропорт.
— Ты боишься?
— Да. Нет. Может быть.
— На нас будут охотиться. Нет двух способов об этом.
— Я просто буду относиться к этому так, как будто мы в кустах.
Она напомнила мне о том, что я сказал в Ботсване, когда рычали львы.
— Поверь мне. Я позабочусь о твоей безопасности.
Она поверила мне.
К тому времени, как я приземлился в аэропорту Хитроу, история… закончилась?
Все это было неподтвержденным, и фотографий не было, так что и подпитывать сплетни было нечем.
Минутка передышки? Может быть, подумал я, все будет хорошо.
Нет. Это было затишье перед бурей дерьма

По чистой случайности Invictus Games 2017 должны были состояться в Торонто. Задний двор Мэг. Во дворце решили, что это прекрасная возможность для нашего первого официального публичного выхода. Мэг и я немного нервничали, но у нас не было выбора. Мы сказали себе, что нужно это сделать. Мы достаточно долго скрывались от этого мира. Кроме того, это будет самая контролируемая и предсказуемая среда, на которую мы когда-либо могли надеяться.
Прежде всего, если мы устроим публичное свидание, это снизит гонорар за наши снимки, который составлял на тот момент около ста тысяч фунтов.
Мы постарались сделать все как можно более нормальным. С первого ряда мы наблюдали за теннисом на колясках, постараясь сосредоточиться на игре и благом деле и не обращая внимания на щелканье камер. Нам удалось повеселиться, пошутить с гостями из Новой Зеландии, сидящими рядом с нами, и фотографии, появившиеся на следующий день, были милыми, хотя некоторые британские издания критиковали Мэг за то, что она носила рваные джинсы. Никто не сказал, что все, что она носила, вплоть до балеток и рубашки на пуговицах, было предварительно одобрено Дворцом.
И под «никто» я имею в виду никто во Дворце.
Одно заявление на той неделе в защиту Мэг… оно могло иметь огромное значение.

Я сказал Эльфу (Ed Lane Fox — придворный секретарь) и Джейсону (Кнауф), что хочу сделать предложение.
— Поздравляю, — сказали они.
Но потом Эльф сказал, что ему нужно быстро покопаться, узнать протоколы. Были ли строгие правила, регулирующие такие вещи.
«Правила? Серьезно?»
Через несколько дней он вернулся и сказал, что прежде чем что-либо делать, мне нужно спросить разрешения у бабушки.
Я спросил его, было ли это настоящим правилом или мы могли бы его обойти.
— О нет, оно очень реально.
Это не имело смысла. Взрослый мужчина просит у бабушки разрешения жениться? Я не мог припомнить, чтобы Вилли спрашивал об этом до того, как сделал Кейт предложение. Или мой двоюродный брат Питер спрашивал об этом, прежде чем сделать предложение своей жене Отэм. Но если подумать, я помню, как папа спрашивал разрешения, когда хотел жениться на Камилле. Абсурдность поступка 56-летнего мужчины, спрашивающего разрешения у матери, в то время ускользала от меня.
Эльф сказал, что нет смысла разбираться в том, почему и как. Это непреложное правило. Первые шесть человек в очереди на трон должны были спрашивать разрешения. Закон о королевских браках 1772 года или Закон о престолонаследии 2013 года. Он говорил и говорил, и я едва мог поверить своим ушам. Дело в том, что любовь решительно уступила место закону. Действительно, закон не раз побеждал любовь. Один из членов моей семьи был… насильно отговорен… от женитьбы на любви всей его жизни.
— Кто?
— Твоя тетя Маргарет.
— Правда?
— Да. Она хотела выйти замуж за разведенного и… ну.
— Развод?
Эльф кивнул.
О, черт, подумал я. Это может быть не трехочковый (отсылка к баскетболу).
— Но папа и Камилла разведены, — сказал я. — И у них есть разрешение. Не означает ли это, что правило больше не применяется?
— Они это они, — сказал Эльф. — Ты это ты.
— И это не говоря уже о фуроре, который был некогда вызван одним королем, который решил жениться на разведенной американке, — напомнил мне Эльф. — Это закончилось отречением и изгнанием. Герцог Виндзорский? Ты когда-нибудь слышали о нем?
И вот, с сердцем, полным страха я посмотрел в календарь. С помощью Эльфа я просмотрел все выходные в конце октября. Семейная съемка в Сандрингеме. Съемки всегда поднимают бабушке настроение.
Возможно, она была бы более открыта к мыслям о любви?

Ненастный пасмурный день. Я запрыгнул в старый Land Rover — древнюю армейскую машину скорой помощи, которую переделал дедушка. Папа был за рулем, а Вилли сзади. Я сел на пассажирское сиденье и задумался, должен ли я сказать им обоим о том, что собираюсь сделать.
Я воздержался, предположив, что папа уже знал, а Вилли уже предупредил меня, чтобы я этого не делал.
— Это слишком быстро, — сказал он мне. — Слишком рано.
На самом деле, он даже не одобрял моих свиданий с Мэг. Однажды, сидя вместе в своем саду, он предсказал множество трудностей, которые могли меня ожидать, если я пересплю с «американской актрисой» — фраза, которую он всегда умудрялся произносить с такой же интонацией, с которой он бы говорил словосочетание «осужденный преступник».
— Ты уверен в ней, Гарольд?
— Да, Вилли.
— Ты представляешь, как это будет сложно?
— Что ты хочешь? Чтобы я разлюбил ее?
На нас троих были плоские кепки и зеленые куртки. Словно мы играли за одну спортивную команду. (В каком-то смысле, я полагаю, что так оно и было.) Когда папа вез нас к полю, он спросил о Мэг. Не из большого интереса, а по случайности. Тем не менее, он не всегда спрашивал о ней, так что я был доволен.
— Она в порядке, спасибо.
— Она хочет продолжить свою работу?
— Повтори пожалуйста?
— Она хочет продолжать сниматься?
— Ох, я не знаю. Я бы так не думал. Я ожидаю, что она захочет быть со мной, заниматься моей работой, понимаешь? Это исключило бы съемки, так как они происходят в Торонто.
— Хм, я понимаю. Ну, дорогой мальчик, ты же знаешь, что денег на все не хватает.
Я посмотрел на него. О чем он говорил?
Он объяснил или же попытался объяснить:
— Я не могу платить за кого-то еще. Мне уже приходится платить за твоего брата и Кэтрин.
Я вздрогнул. Кое-что о том, как он использовал имя Кэтрин. Я вспомнил, как он и Камилла хотели, чтобы Кейт изменила написание своего имени, потому что уже было два королевских вензеля с буквой «С» и короной вверху: Чарльз и Камилла. Было бы слишком запутанно создавать еще один. Назовите Кэтрин через «К», предложили они. Теперь мне стало интересно, что получилось из того предложения.
Я повернулся к Вилли и одарил его взглядом, словно говорящим: «Ты это слышишь?»
Его лицо не выражало ни одной эмоции.
Папа финансово не поддерживал нас с Вилли или наши семьи, потому что был щедрым. Это была его работа. В этом была вся его суть. Мы согласились служить монарху, ходить туда, куда нас посылают, делать все, что нам велят, отказываться от своей автономии, постоянно держать руки и ноги внутри позолоченной клетки, а взамен смотрители клетки согласились кормить и одевать нас. . Не пытался ли Па, со всеми своими миллионами из чрезвычайно прибыльного герцогства Корнуолл, сказать, что наше пленение начинает обходиться ему слишком дорого?
Кроме того, сколько может стоить проживание и питание Мэг? Я лишь хотел сказать, что она мало ест, знаете ли! И я попрошу ее сшить себе одежду, если так нужно папе.
Мне вдруг стало ясно, что дело не в деньгах. Папа мог бояться роста расходов на содержание нас, но чего он действительно не мог вынести, так это того, что кто-то новый будет доминировать в нашей королевской семье, захватывать всеобщее внимание, и что этот кто-то затмит его и Камиллу. Он уже пережил подобное раньше и не хотел переживать это снова.
Я не мог справиться ни с чем из этого прямо сейчас. У меня не было времени на мелкие ревности и дворцовые интриги. Я все еще пытался придумать, что именно сказать бабушке. И время пришло.
Машина остановилась и мы выстроились вдоль живой изгороди, которую поставил папа. Мы ждали появления птиц. Дул ветер, и мои мысли были повсюду, но еще в первую поездку я обнаружил у себя хорошие навыки стрельбы. Я попал в мишень. Возможно, так было легче подумать о чем-то еще. Возможно, я предпочитал сосредоточиться на следующем выстреле, а не на важном деле, который собирался сделать. Я просто продолжал размахивать этим стволом, нажимая на курок. Я просто продолжал размахивать этим стволом, нажимая на курок и попадая в цель.
Мы прервались на обед. Я неоднократно пытался, но не смог поговорить с бабушкой. Все окружили ее и шептали что-то на ухо. Поэтому я принялся за еду, выжидая своего часа.
Классический королевский охотничий ланч. Согревание холодных ног у костров, жареный картофель, сочное мясо, крем-супы, персонал следит за каждой мелочью. Тогда идеальные пудинги. Потом немного чая, просто глоток-другой. Затем возврат к птицам.
Во время последних двух поездок за день я постоянно поглядывал в сторону бабушки, чтобы посмотреть, как она себя чувствует. Она казалась бодрой и очень замкнутой.
Неужели она и вправду не знала, что ее ждет?
После финального залпа все разошлись, закончили собирать своих птиц и вернулись к машинам. Я видел, как бабушка запрыгнула в свой меньший «Рейндж Ровер» и выехала на середину поля. Она начала искать мертвых птиц, а ее собаки охотились. Вокруг нее не было охраны, так что это выглядело как мой шанс.
Я вышел на середину поля, встал рядом с ней и стал помогать. Пока мы осматривали землю в поисках мертвых птиц, я попытался вовлечь ее в какую-нибудь легкую беседу, расслабить ее и расслабить свои голосовые связки. Ветер усилился, и несмотря на туго завязанную косынку щеки у бабушки похолодели.
Наконец-то до меня начала доходить серьезность происходящего. Если бабушка скажет «нет»… придется ли мне попрощаться с Мэг? Я не мог представить себя без нее… но я также не мог представить себя возражающим бабушке. Она моя королева, мой главнокомандующий. Если она откажет, мое сердце разорвется. Конечно, я буду пытаться еще раз, но удача будет против меня. Бабушка не славилась такой привычкой, как изменение ее решений. Так что этот момент был либо началом моей жизни, либо ее концом. Все сводилось к тому, какие слова я выбирал, как я их произносил и как бабушка их слышала.
Кроме этого, я видел множество сообщений в прессе, исходящих от Дворца, о том, что некоторые члены моей семьи, скажем так, не совсем одобряли Мэг. Им не нравилась ее прямота, они не чувствовали себя комфортно из-за ее трудолюбия, им не нравились ее случайные вопросы, и они путали ее здоровую любознательность с дерзостью.
Ходили также слухи о смутном и всепроникающем беспокойстве по поводу ее расы. В некоторых кругах высказывалась «обеспокоенность» по поводу того, «готова» ли к такому Великобритания. Что бы это ни значило. Доходит ли эта чепуха до ушей бабушки? Если да, то была ли эта просьба о разрешении просто безнадежным мероприятием?
Был ли я обречен стать следующей Маргарет?
Я вспомнил множество поворотных моментов в своей жизни, когда мне требовалось разрешение. Запрос разрешения у Центра управления, чтобы открыть огонь по противнику. Запрос разрешения у Королевского фонда на создание Invictus Games. Я подумал о пилотах, которые просили у меня разрешения пересечь мое воздушное пространство. Моя жизнь сразу стала похожа на бесконечную череду запросов на разрешение, и все они были прелюдией к этому.
Бабушка пошла обратно к своему Range Rover. Я быстро шагнул за ней, собаки кружили у меня под ногами. Глядя на них, мой мысли пошли в пляс. Моя мама говорила, что быть рядом с бабушкой и корги было все равно, что стоять на движущемся ковре, и я знал большинство из них, живых и мертвых, как если бы они были моими кузенами, Дуки, Эмма, Сьюзан, Линнет, Пиклз, Чиппер, все они, как говорят, произошли от корги, принадлежавших королеве Виктории. Чем больше все меняется, тем больше они остаются прежними, но это были не корги, это были охотничьи собаки, и у них была другая цель. И у меня была другая цель, и я понял, что мне нужно добраться до нее, не колеблясь больше ни секунды, поэтому, когда бабушка опустила заднюю дверь, когда собаки вскочили, когда я думал погладить их, но потом вспомнил, что у меня есть мертвая птица в обеих руках, а их вялые шеи устроились между моими пальцами, и их остекленевшие глаза закатились до самого конца (я чувствую вас, птицы), их тела все еще теплые сквозь мои перчатки. Вместо этого повернулся к бабушке и увидел, как она повернулась ко мне и нахмурилась (неужели Она поняла, что я боялся? И что я спрошу Ее Величество? Она понимает, что, как бы я ни любил ее, я часто нервничаю в ее присутствии?) и я видел, как она ждала, когда я заговорю. И ждала она нетерпеливо.
Ее лицо словно говорило: «Да брось ты все это».
Я закашлялся:
— Бабушка, ты же знаешь, что я очень люблю Мэг, и я решил, что хотел бы попросить ее выйти за меня замуж. Мне сказали, что я должен спросить твоего разрешения, прежде чем сделать предложение.
— Ты должен?
— Эм, ну да. Это то, что говорят мне ваши сотрудники, да и мои тоже. Что я должен спросить твоего разрешения.
Я стоял совершенно неподвижно, так же неподвижно, как висели птицы в моих руках. Я смотрел на ее лицо, но оно было непроницаемо. Наконец она ответила:
— Ну, тогда я должна сказать да.
Я прищурился: «Ты чувствуешь, что должен сказать «да»? Значит ли это, что ты говоришь «да»? Но и то, что ты хочешь сказать нет?»
Я не понимал. Она иронизировала? Намеренно была загадочной? Может, она немного поиграла словами? Я никогда не слышал, чтобы бабушка играла словами, и это было бы чрезвычайно странным моментом (не говоря уже о дико неудобном) для нее, чтобы начать, но, возможно, она просто увидела возможность сыграть на моем неудачном использовании слова «должен» и не выдержала?
Или же, возможно, за игрой слов скрывался какой-то скрытый смысл, какое-то послание, которого я не понимал?
Я стоял там, щурясь, улыбаясь, снова и снова спрашивая себя: что королева Англии говорит мне прямо сейчас?
Наконец-то я понял: она говорит «да», дурная ты голова! Она дает разрешение. Кого волнует, как она это сформулирует, просто знай, когда принять «да» за положительный ответ.
Так что я пробормотал:
— Хорошо. Хорошо, бабушка! Хорошо. Поразительно! Спасибо! Большое спасибо!
Я хотел обнять ее. Мне так хотелось обнять ее. Я не обнял ее. Я проводил ее до «Рейндж Ровера», а потом вернулся к Па и Вилли.

Я взял кольцо из шкатулки Мэг и отдал его дизайнеру, чтобы узнать ее размер. Поскольку дизайнер также был хранителем маминых браслетов, серег и ожерелий, я попросил его собрать бриллианты с одного особенно красивого маминого браслета и использовать их для создания кольца.
Я заранее все уладил с Вилли. Я спросила брата, могу ли я взять этот браслет, и рассказал ему, для чего он нужен. Я не помню, чтобы он хоть секунду колебался, отдавая его мне. Похоже, Мэг ему нравилась, несмотря на его часто цитируемые опасения. Кейт, похоже, тоже она нравилась. Мы пригласили их на ужин во время одного из визитов Мэг.
Мэг готовила и все было хорошо. Вилли простудился: он чихал и кашлял, и Мэг побежала наверх, чтобы принести ему несколько своих гомеопатических лекарств. Масло орегано и куркума. Он казался очарованным, растроганным, хотя Кейт объявила за столом, что он никогда не будет принимать такие нетрадиционные средства.
В тот вечер мы говорили об Уимблдоне, о Suits, о Вилли и Кейт, которым не хватило смелости признаться в том, что они невероятные фанаты шоу, что было мило.
Единственным несоответствием, которое я мог придумать, была заметная разница в одежде двух женщин, которую они обе заметили.
Мэг одетая в рваные джинсы, босиком и Кейт, разодетая в пух и прах. Ничего страшного, подумал я.
Наряду с бриллиантами из браслета я попросила дизайнера добавить третий бриллиант из Ботсваны.
Он спросил, спешу ли я.
— Ну, раз об этом зашла речь…

Мэг собрала вещи, отказалась от роли в Suits, отсеявшись в семи сезонах. Для нее это был трудный момент, потому что она любила это шоу, любила персонажа, которого играла, любила свой актерский состав и съемочную группу, любила Канаду. С другой стороны, жизнь там стала невыносимой. Особенно трудно было на съемках. Сценаристы шоу были разочарованы, потому что команда Дворца часто советовала им изменить строки диалога и действия ее персонажа.
Она также закрыла свой веб-сайт и отказалась от всех социальных сетей. И все это, опять же, по распоряжению пиар команды Дворца. Она попрощалась со своими друзьями, попрощалась со своей машиной, попрощалась с одной из своих собак — Богартом. Он был так травмирован осадой ее дома, постоянными звонками в дверь, что когда Мог была рядом его поведение менялось — он стал агрессивным сторожевым псом. Соседи Мэг любезно согласились приютить его.
Но к ней пришел Гай. Не моя подруг, а другая собака Мэг. Ее потрепанный маленький бигль, который в последнее время еще больше состарился. Он, конечно, скучал по Богарту, но более того, он был болен. За несколько дней до того, как Мэг уехала из Канады, Гай сбежал от своего охранника (Мэг была на работе.) Его нашли за много миль от дома Мэг, когда он не мог ходить. Теперь его ноги были в гипсе.
Мне часто приходилось держать его вертикально, чтобы он мог пописать.
Я нисколько не возражал, я любил эту собаку, я не мог перестать целовать и гладить его. Да, мои сильные чувства к Мэг распространялись все, кого или что она любила, но также я так давно хотел собаку, но у меня никогда не было возможности завести ее, потому что я был тем еще кочевником. Однажды ночью, вскоре после приезда Мэг в Британию, мы были дома, готовили ужин, играли с Гаем, и кухня Нотт-Котта была полна любви, как любая комната, в которой мы были.
Я открыл бутылку шампанского — старый-престарый подарок, который я приберег для особого случая.
Мэг улыбнулась:
— Что за повод?
— Нет повода.
Я подхватил Гая, вынес его наружу, в огороженный сад, положил на одеяло, расстеленное на траве. Затем я побежал обратно внутрь и попросил Мег взять свой бокал для шампанского и пойти со мной.
— В чем дело?
— Ни в чем.
Я вывел ее в сад. Была холодная ночь. Мы оба были одеты в большие пальто, а у нее был капюшон, отороченный искусственным мехом, который обрамлял ее лицо, как камея. Я поставил электрические свечи вокруг одеяла. Я хотел, чтобы это выглядело как Ботсвана, дерево, у которого я впервые решил сделать предложение.
Теперь я встал на колени на одеяло, а Гай был рядом со мной. Мы оба испытующе посмотрели на Мэг.
Мои глаза уже были полны слез, я вынул кольцо из кармана и начал говорить. Я дрожал, мое сердце дрожало и мой голос дрожал, но она поняла меня.
— Провести свою жизнь со мной? Сделать меня самым счастливым парнем на этой планете?
— Да.
— Да?
— Да!
Я смеялся. Она смеялась. Какая еще может быть реакция на такое? В этом запутанном мире, в этой наполненной болью жизни мы сделали это — нам удалось найти друг друга.
Потом мы плакали, смеялись и гладили Гая, который выглядел замерзшим. Мы направились к дому.
— О, подожди. Разве ты не хочешь увидеть кольцо, любовь моя?
Она даже не думала об этом.
Мы поспешили внутрь, закончили наш праздник в тепле кухни. Это было 4 ноября. Нам удавалось держать это в секрете около двух недель.

В идеале я должен был пойти к отцу Мэг и попросить руки ее дочери, но Томас Маркл был сложным человеком. Он расстался с ее матерью, когда ей было два года, и после этого она разрывалась между ними. С понедельника по пятницу с мамой, а выходные с папой. Затем, во время учебы в старшей школе, она переехала к отцу на все время.
После колледжа она путешествовала по миру, но всегда поддерживала постоянный контакт с папой. Она до сих пор, даже в свои тридцать, называла его папочкой. Она любила его, беспокоилась о нем (о его здоровье, о его привычках) и часто на него полагалась. Во время работы над сериалом она каждую неделю советовалась с ним по поводу освещения. (Он был режиссером по свету в Голливуде и получил две премии «Эмми».) Однако в последние годы он не регулярно регулярно и как бы исчез с радаров. Он снял небольшой дом в приграничном мексиканском городке и в целом чувствовал себя не очень хорошо.
Мег чувствовала, что во всех отношениях ее отец никогда не сможет противостоять психологическому давлению, которое возникло из-за преследования прессы, и это уже происходило с ним. Это был уже давно открытый сезон охоты на окружение Мэг: каждого друга, бывших парней, кузенов, включая тех, кого она никогда не знала, каждого бывшего работодателя или бывшего коллеги. Но после того, как я сделал предложение, началось безумие. Ее отец считался ценным призом. Когда Daily Mirror опубликовала его местонахождение, в его дом нагрянули папарацци, которые насмехаясь над ним, пытаясь выманить его на улицу. Ни охота на лис, ни травля на медведя никогда не были более ужасными, чем это. Странные мужчины и женщины ошивались с предложениями денег, подарков и дружбы. Когда ничего из этого не сработало, они сняли соседний дом и днем и ночью фотографировали его через окна. В прессе сообщалось, что в результате отец Мег забил окна фанерой.
Но это было неправдой. Он часто забивал окна фанерой, даже когда жил в Лос-Анджелесе, задолго до того, как Мэг начала со мной встречаться. Он был сложным человеком.
Затем они начали ходить за ним в город, выслеживая его по делам, идя за ним, пока он ходил по магазинам. Они публиковали его фотографии с заголовком: Я ПОЙМАЛ ЕГО!
Мэг часто звонила отцу, убеждая его сохранять спокойствие.
— Не разговаривай с ними, папа. Игнорируй их, в конце концов они исчезнут, пока вы ты не реагируешь, ничего не будет. Так говорит Дворец

Имея дело со всем этим, нам обоим было трудно сосредоточиться на тысяче и одной детали планирования королевского бракосочетания.
Странно, но и у Дворца были проблемы с концентрацией внимания.
Мы хотели пожениться поскорее. Зачем было давать газетам и папарацци время для того, чтобы сделать свое черное дело? Но Дворец, похоже, никак не мог выбрать дату. Или место проведения мероприятия.
В ожидании распоряжения свыше, из "туманных" верхних слоев королевского аппарата, ответственных за принятие решений, мы отправились в традиционное “помолвочное турне”. Англия, Ирландия, Шотландия, Уэльс — мы путешествовали вдоль и поперек по всей Великобритании, представляя Мэг общественности.
Толпы сходили с ума по ней. "Мэг, Диана полюбила бы тебя!". Я слышал, как женщины постоянно выкрикивали это. Полный отход от тона и посыла таблоидов, а также напоминание: британская пресса не была реальностью.
По возвращении из той поездки я позвонил Вилли, выслушал его и спросил, что он думает о том, где бы можно было провести наше бракосочетание.
Я сказал ему, что мы подумываем о Вестминстерском аббатстве. "Не лучшая идея: там женились мы".
"Да, точно". "Собор Святого Павла?".
"Слишком пышно. Кроме того, там сочетались па и мама".
"Хм-м-м-м... Точно. Дело говоришь".
Он предложил церкви Святой Марии Богородицы в Тетбери.
Я фыркнул: "Тетбери? Часовня возле Хайгроува? Серьезно, Вилли? Сколько человек туда поместятся?".
"Разве ты не этого хотел — маленькую, тихую свадьбу?".
На самом деле, мы хотели сбежать. Босиком, в Ботсвану. Возможно, с другом, который исполнит официальные обязанности. Это была наша мечта. Но от нас ожидали, что мы разделим этот момент с другими людьми. Это зависело не от нас.

Я опять обратился ко Дворцу: "Есть ли новости по дате? По месту проведения?". Мне ответили: "Нет".
"Может, март?"
Увы, март был весь расписан.
"Июнь?".
"Нет, к сожалению. День Ордена подвязки".
Наконец, дата была назначена на май 2018 года.
Дворец принял наш запрос о местоположении: часовня Святого Георгия. Когда все было улажено, мы совершили наш первый публичный выход с Вилли и Кейт на "Форуме Королевского фонда" в феврале 2018 года.
Мы вчетвером сидели на сцене, а одна женщина задавала нам безобидные вопросы перед довольно многочисленной аудиторией. Предстояло десятилетие Фонда, и мы говорили о его прошлом, одновременно заглядывая в его будущее под руководством нас четверых. Аудитория была увлечена, всем нам было весело, и атмосфера в зале была чрезвычайно позитивной.
Впоследствии один журналист окрестил нас "Великолепной четверкой". "Ну, поехали!" -- с надеждой подумал я.
Несколько дней спустя начались споры. Что-то насчет того, что Мэг поддерживает движение #metoo, а Кейт не поддерживает — через их наряды. Думаю, в этом был главный вопрос, хотя кто знает? Это было не по-настоящему. Но, думаю, это Кейт вывело из себя; при этом и ей, и всем остальным стало понятно, что теперь ее будут сравнивать с Мэг и заставлять ее конкурировать.
Все это случилось сразу после неловкого момента в кулуарах. Мэг попросила Кейт одолжить ей блеск для губ. Для Америки это обычное дело: Мэг забыла дома свой блеск, подумала, что он ей понадобится, и обратилась за помощью к Кейт. Кейт, опешив, полезла в свою сумочку и неохотно вытащила маленький тюбик. Мэг выдавила немного блеска на палец и нанесла его на губы. Кейт поморщилась. Небольшой конфликт стилей поведения? Нам бы просто посмеяться на этим впоследствии... Но осадочек остался. А потом пресса почувствовала, что что-то происходит, и попыталась раздуть произошедшее в нечто большее.
"Ну вот и все", -- печально подумал я.

Бабуля официально одобрила наш брак в марте 2018 года, издав королевский указ.
Тем временем наша с Мэг семья начала разрастаться. Мы привезли домой нового щенка — братика для малыша Гая, который так нуждался в этом, бедняга. Поэтому, когда друг из Норфолка сообщил, что его черная лабрадорша принесла помет, и предложил мне роскошную девочку с янтарными глазами, я не смог отказаться.
Мы с Мэг назвали ее Пула. На языке народа сетсвана это обозначает дождь.
И удачу.
Много раз я просыпался с утра и обнаруживал вокруг существ, которых я любил, которые любили меня и зависели от меня, и мне казалось, что я просто не заслужил такую удачу. Если отбросить рабочие трудности, это был счастливый период. Жизнь была хороша!
И, по-видимому, следовала по предопределенному пути. Указ о нашей свадьбе странным образом совпал с выходом в эфир прощального для Мэг сезона сериала "Форс-мажоры", в котором ее героиня Рэйчел также готовилась выйти замуж. Так переплелись искусство и жизнь.
Я подумал, что это достойно для "Форс-мажоров" — выдать Мэг замуж в сериале, а не столкнуть ее в шахту лифта. В реальной жизни и так было достаточно людей, пытавшихся сделать это.
Однако той весной пресса была поспокойней и больше интересовалась последними новостями о деталях свадьбы, чем придумыванием новой клеветы. Ежедневно появлялись новости об очередном “мировом эксклюзиве” в вопросах цветов, музыки, еды, торта. Ни одна деталь не была незначащей, даже переносные туалеты! Сообщалось, что мы организуем самые шикарные переносные туалеты в мире: с фарфоровыми чашами и позолоченными сиденьями, вдохновившись теми, что использовались на свадьбе Пиппы Миддлтон. На самом деле, мы не заметили ничего особенного в том, как или куда люди ходили пописать на свадьбе Пиппы, и не имели никакого отношения к выбору переносных туалетов для нашего мероприятия. И при этом искренне надеялись, что каждый сможет комфортно и спокойно заниматься своим делом.
Прежде всего, мы надеялись, что королевские корреспонденты продолжат писать о какашках вместо попыток набрасывать их на вентилятор.
Поэтому, когда Дворец призвал нас предоставлять этим корреспондентам, известным как “Королевская рота” [Royal Rota] больше подробностей о подготовке к свадьбе, мы подчинились. В то же время, я заявил Дворцу, что в этот знаменательный день, в этот самый счастливый день в нашей жизни я не хотел бы видеть ни одного королевского корреспондента в часовне, если только сам Мердок не извинится за взлом телефона.
Дворец усмехнулся. Придворные предупреждали, что грядет тотальная война за то, чтобы не допустить на церемонию представителей "Королевской роты".
Что ж... Война так война.
Я уже переживал это с "Королевской ротой" (как с отдельными ее представителями, так и со всей системой, которая устарела больше, чем лошадь и телега). Она была создана лет сорок назад, чтобы дать британским репортерам из печатных изданий и каналов телерадиовещания возможность впервые "посплетничать" о королевской семье, и вонь при этом стояла до небес. Эта система препятствовала добросовестной конкуренции, порождала кумовство и поощряла небольшую толпу писак чувствовать себя привилегированными.
После нескольких недель споров было решено, что "Королевской роте" не разрешат входить в часовню, но они смогут ожидать снаружи.
Маленькая победа, которую я отпраздновал с помпой.

Па захотел помочь с выбором музыки для церемонии и однажды пригласил нас в "Кларенс-хаус" на ужин и... концерт.
Он достал свой радиоприемник, и мы начали слушать музыку, замечательную музыку, все ее виды. Па полностью одобрил наше желание пригласить оркестр, а не органиста, и начал включать записи оркестров, чтобы поднять нам настроение.
Через некоторое время мы перешли к классике, и он поведал нам о своей любви к Бетховену.
Мэг рассказала о своих глубоких чувствах к творчеству Шопена.
По ее словам, она всегда любила Шопена, а в Канаде даже стала зависимой от него, потому что музыка Шопена была единственным, что могло успокоить ее собак, Гая и Богарта.
Она ставила им Шопена днем и ночью.
Па сочувственно улыбался.
Когда заканчивался один фрагмент, он быстро перенастраивал радиоприемник и начинал напевать или настукивать ногой следующий. Па в тот вечер был беззаботен, остроумен, очарователен, и я продолжал изумленно качать головой. Я знал, что он любит музыку, но никогда не думал, что настолько.
Мэг пробудила в нем так много качеств, которые я редко наблюдал! В ее присутствии па становился мальчишкой. Я видел это, видел, как крепнет связь между ними, и ощущал, что укрепляется и наша с ним связь. Так много людей относились к ней низко, что мое сердце наполнялось радостью, когда я видел, что мой отец обращается с ней как с принцессой, которой она собиралась стать, а может, и была рождена для этого.

После всего стресса, когда я спрашивал у бабушки разрешения жениться на Мэг, я думал, что у меня никогда не хватит смелости попросить ее о чем-то еще.
И все же, теперь я осмелился попросить еще кое о чем:
— Бабушка, можно мне на свадьбу оставить бороду?
Это тоже не пустяковая просьба. Некоторые считали бороду явным нарушением протокола и давних норм, тем более что я женился в армейской форме, а бороды были запрещены в британской армии.
Но я больше не был в армии, и я отчаянно хотел ухватиться за то, что стало эффективным средством борьбы с моей тревогой. Это было нелогично, но это было правдой. Я отрастил бороду во время путешествия на Южный полюс и сохранил ее после возвращения домой. Это помогло мне успокоить нервы наряду с терапией, медитацией и некоторыми другими вещами. Я не мог этого объяснить, хотя нашел статьи, описывающие это явление. Может быть, это было чем-то про Фрейда — борода как защитное одеяло. Может быть, это было про Юнга — борода как маска. Как бы то ни было, мне стало спокойнее, а в день свадьбы мне хотелось чувствовать себя как можно спокойнее.
Кроме того, моя будущая жена никогда не видела меня без нее. Ей нравилась моя борода, ей нравилось хватать ее и притягивать для поцелуя. Я не хотел, чтобы она шла по проходу и увидела совершенно незнакомого человека.
Я объяснил все это бабушке, и она сказала, что поняла меня. Кроме того, ее собственный муж время от времени любил немного пошалить.
— Да, — сказала она. — Ты можешь оставить свою бороду.
Но когда я рассказал об этом своему брату, он… ощетинился?
— Не делай так, — сказал он. — Военные, правила и так далее.
Я кратко пересказал ему урок истории. Я упомянул многих членов королевской семьи, которые были бородатыми, но носили форму. Король Эдуард VII, король Георг V, принц Альберт, совсем недавно и принц Майкл Кентский.
Я любезно отослал его к Google Images.
— Это не одно и то же, — сказал он.
Когда я сообщил ему, что на самом деле его мнение не имеет значения, так как я уже получил разрешение у бабушки, он пришел в ярость и стал кричать:
— Ты пошел и спросил ее!
— Да.
— И что сказала бабушка?
— Она сказала оставить бороду.
— Ты поставил ее в неудобное положение, Гарольд! Ей ничего не оставалось, как — сказать «да».
— Ничего не оставалось? Она королева! Если бы она не хотела, чтобы у меня была борода, она бы сказала об этом.
Правда в том, что Вилли всегда думал, что бабушка питает ко мне слабость, что она потворствует мне, а для него, в то же время, предъявляет невероятно высокие стандарты. Потому что… есть наследник, а есть запасной. Его это раздражало.
Спор продолжался лично, а потом больше недели шел по телефону. Он бы не оставил этого просто так.
В какой-то момент он даже приказал мне побриться, как наследник, говорящий с запасным.
— Ты серьезно?
— Говорю тебе, побрейся.
— Ради бога, Вилли, почему это так важно для тебя?
— Потому что мне не разрешили оставить бороду.
Ах, вот оно что! После того, как он вернулся с задания в спецназе, Вилли носил бороду, и кто-то сказал ему, чтобы он был хорошим мальчиком и сбрил ее. Он ненавидел мысль о том, что я могу пользоваться привилегиями, в которых ему было отказано.
Я подозревал, что это также навеяло ему плохие воспоминания о том, как ему сказали, что он не может жениться в той форме, в которой он хотел.
Позже он подтвердил мои подозрения. Он сказал это прямо, во время одного из наших споров о бороде он с сожалением сказал, что мне разрешили жениться в кавалерийском сюртуке, который он хотел надеть на свою свадьбу.
Он вел себя нелепо, и я сказал ему об этом. Но он злился все больше и больше.
Наконец я сказал ему прямо и вызывающе, что его бородатый брат скоро женится, и он может либо участвовать в этом или нет. Выбор был за ним.

Я пришел на мальчишник, готовый к вечеринке, готовый посмеяться, хорошо провести время и избавиться от всего этого стресса. И все же я боялся, что, если я слишком напьюсь и отключусь, Вилли и его друзья схватят меня и побреют. На самом деле Вилли прямо и серьезно сказал мне, что таким был его план. Так что, даже развлекаясь, я все время держал в поле зрения своего старшего брата.
Мальчишник был в доме моего друга, неподалеку от Хэмпшира. Нигде, ни на южном побережье, ни в Канаде, ни в Африке. Все эти места были заявлены как место проведения мальчишника.
Помимо моего старшего брата на праздник пришли еще пятнадцать друзей. Хозяин дома украсил свой крытый теннисный корт различными игрушками для мальчиков: огромными боксерскими перчатками, луками и стрелами, а-ля Властелин колец, механическим быком.
Мы разукрашивали лица и хулиганили как дураки. Это было безудержное веселье.
Через час или два я устал и почувствовал облегчение, когда кто-то крикнул, что обед готов. Мы устроили большой пикник в просторном сарае, а затем отправились на импровизированный тир. Вооружать эту пьянь до зубов было опасной идеей, но к счастью никто не пострадал.
Когда нам всем наскучило стрелять из ружей, меня одели в гигантскую курицу с желтыми перьями и отправили в путь, чтобы стрелять в меня фейерверками. Ладно, это я предложил эту идею. Выигрывал тот, кто ближе всех подошел ко мне! Я вспомнил те давние выходные в Норфолке, когда я уворачивался от фейерверков с Хью и Эмили.
Интересно, помнит ли это Вилли? Насколько мы отстранились друг от друга с тех пор? И мы ли? Может быть, подумал я, мы еще можем вернуть это. Теперь, когда я женюсь.

В кулуарах Дворца велись спорты о том, должна ли Мэг быть на свадьбе в фате. «Это нонсенс», говорили некоторые. Считалось, что для разведенной не может быть и речи о фате. Но неожиданно Дворец проявил некоторую гибкость в этом вопросе.
Далее встал вопрос о тиаре. Мои тети спросили, не хочет ли Мэг взяти тиару моей матери. Мы оба были тронуты. Затем Мэг провела много часов со своим дизайнером одежды, подбирая фату к тиаре, придавая ей такой же край.
Однако незадолго до свадьбы бабушка протянула руку помощи. Она предложила нам посмотреть ее коллекцию тиар и даже пригласила нас в Букингемский дворец , чтобы примерить их.
— Приходи, — говорила она.
Необыкновенное утро. Мы прошли в личную гардеробную бабушки, прямо рядом с ее спальней, в место, где я никогда не был. Вместе с бабушкой был эксперт по ювелирным изделиям, выдающийся историк, который знал происхождение каждого камня в королевской коллекции. Там же была костюмер и доверенное лицо бабушки — Анджела. На столе стояли пять тиар, и бабушка попросила Мэг примерить каждую перед зеркалом в полный рост. Я наблюдал за этим позади.
Одна была вся из изумрудов, другая из аквамаринов. Каждая была ослепительнее предыдущей. У меня перехватило дыхание.
Я был не единственным, кто восхитился ими. Бабуля очень нежно сказала Мег:
— Тебе идут все диадемы.
Мэг растаяла. Спасибо тебе, мама.
Однако одна явно выделялась, с чем все сразу же согласились. Она была прекрасна и, казалось, была сделана специально для Мэг. Бабушка сказала, что ее сразу же отложат в сейф, и она с нетерпением будет ждать, когда наступит Большой день, и тиара будет на голове Мэг.
Убедитесь, добавила она, что ты потренировалась со своим парикмахером. Надеть ее в день свадьбы впервые будет сложно.
Мы покинули Дворец с чувством благоговения, любви и благодарности.
Через неделю мы связались с Анжелой и попросили ее прислать нам выбранную тиару, чтобы мы могли потренироваться в ее надевании. Мы изучили вопрос и поговорили с Кейт о ее собственном опыте, откуда мы узнали, что бабушкино предостережение было верным. Примерка тиары была сложным процессом. Ее нужно было сначала пришить к фате, а затем парикмахер Мэг должен был закрепить ее на ее волосах. Сложно, трудоемко — нам нужна была хотя бы одна генеральная репетиция. Однако, по какой-то причине Анжела не ответила ни на одно из наших сообщений. Мы продолжали попытки. Нет ответа.
Когда мы, наконец, добрались до нее, она сказала, что для вывоза тиары из дворца нужен ордер и полицейский эскорт. Это звучало… слишком. Но ладно, сказал я, если так по протоколу, давайте сделаем ордер, попросим полицейского и начнем. Время истекало. Неожиданно она ответила: «Нельзя». Почему нельзя? Ее график был слишком загружен.
Она явно мешала, но по какой причине? Мы не могли даже рискнуть и предположить. Я подумывал пойти к бабушке, но это, вероятно, означало бы разжигание тотальной конфронтации, и я не был уверен, на чьей стороне будет бабушка. Кроме того, Анжела, на мой взгляд, была постоянной причиной проблем, и я не хотел нажить себе такого врага. Прежде всего, она все еще владела этой тиарой.
Все карты были в ее руках.

Хотя пресса, в основном, отстала от Мэг, сосредоточившись на приближающейся свадьбе, вред был уже причинен. После восемнадцати месяцев издевательств над ней они разозлили всех троллей, которые теперь выползали из своих подвалов и пещер. С тех пор, как мы признали, что мы пара, нас завалили расистскими насмешками и угрозами смерти в социальных сетях. Но теперь мы вышли на новый уровень угрозы, который потребовал использования службы безопасности Дворца. В предсвадебных беседах с полицией мы узнали, что стали заветной мишенью для террористов и экстремистов. Я вспомнил, как генерал Даннатт говорил, что я притягиваю пули, и любой, кто стоит рядом со мной, будет в опасности. Что ж, я снова был магнитом для пуль, но рядом со мной стоял человек, которого я любил больше всего на свете.
Были некоторые сообщения о том, что Дворец решил обучить Мэг партизанской войне и тактике выживания в случае попытки ее похищения. В одной книге описывается день, когда спецназ пришел к нам домой, схватил Мэг и провел с ней несколько дней напряженных учений, толкнув ее на заднее сиденье и запихнув в багажник, а затем привезя на конспиративную квартиру — все это полная чепуха. Мэг не дали ни минуты на подобную тренировку. Наоборот, дворец выдвинул предложение о том, чтобы вообще не давать ей никакой защиты, потому что теперь я был шестым в очереди на трон. Как бы я хотел, чтобы сообщения о спецназе были хоть отчасти правдой! Как же мне хотелось позвонить своим товарищам из спецподразделения, чтобы они пришли и обучили Мэг и переобучили меня. Или, еще лучше, вмешались, защитили нас. Если уж на то пошло, как бы я хотел послать спецназ за этой тиарой. Анджела так и не прислала ее.
Парикмахер Мэг приехал из Франции на репетицию, а тиары все еще не было. В таком случае, он вернулся. Мы снова позвонили Анжеле. Опять ничего.
Наконец Анджела появилась из ниоткуда в Кенсингтонском дворце. Я встретил ее в зале для аудиенций. Она положила передо мной ордер, который я тут же подписал, а затем вручила мне тиару. Я поблагодарил ее, хотя и добавил, что наша жизнь была бы проще, если бы она появилась раньше.
Ее глаза пылали от злости. Она начала на меня наезжать.
— Анджела, ты действительно хочешь сделать это сейчас? Действительно? Вот сейчас?
Она остановила меня взглядом, который заставил меня вздрогнуть. Я мог прочитать на ее лице ясное предупреждение.
«Мы еще не закончили».

Мег месяцами пыталась успокоить отца. Всегда было что-то новое, что он читал о себе, что-то уничижительное, что он принимал близко к сердцу. Его гордость постоянно уязвлялась. Каждый день в газетах появлялась очередная унизительная фотография: Томас Маркл покупает новый унитаз, Томас Маркл покупает упаковку пива, Томас Маркл с животом, нависающим над поясом.
Мы понимали его. Мэг сказала ему, что мы знаем, что он чувствует. Пресса, папарацци, они были ужасны.
— Невозможно полностью игнорировать то, что написано, признавала она. Но, пожалуйста, постарайся игнорировать их. Не обращай внимания на любого, кто приближается к тебе, папа. Будь начеку слушая любого, кто притворяется вашим другом.
Казалось, он слышит нас. Он начал говорить так, как будто он мысленно был в лучшем месте.
В субботу перед свадьбой Джейсон позвонил нам:
— У нас проблема.
— Какая?
— The Mail on Sunday опубликует статью о том, что отец Мэг работал с папарацци за деньги и позволил им сделать несколько фотографий.
Мы сразу же позвонили папе Мэг и рассказали ему о том, что будет. Мы спросили, правда ли это. Он дал сделать кучу фото за деньги?
— Нет.
Мэг сказала:
— Возможно, мы сможем замять эту историю, папа, но если выяснится, что ты лжешь, мы больше никогда не сможем убрать ложную историю о себе или наших детях. Так что это серьезно. Ты должен сказать нам правду.
Он клялся, что никогда не инсценировал никаких фотографий, что он не участвовал ни в одном подобном фарсе, что он не знает этого папарацци.
Мэг прошептала мне:
— Я ему верю.
— В таком случае, — сказали мы ему. — Уезжайте из Мексики прямо сейчас. На вас вот-вот обрушится совершенно новый уровень преследований, так что приезжайте в Британию. Прямо сейчас. Мы организуем для вас жилье, где вы сможете безопасно отсиживаться до вашего полета.
Air New Zealand, первый класс, забронированный и оплаченный Мэг. Мы бы незамедлительно послали машину с частной охраной, чтобы забрать его.
Он сказал, что у него есть дела.
Теперь лицо Мэг изменилось.
— Что-то было не так, — она снова повернулась ко мне и вздохнула. — Он лжет.
История вышла на следующее утро, и это было хуже, чем мы думали. Было видео, на котором отец Мэг встречается с папарацци в интернет-кафе. Была серия фейковых кадров, в том числе один из них про то, как он читает книгу о Британии, будто готовясь к свадьбе. Фотографии, которые, как сообщалось, стоили сто тысяч фунтов, казалось, вне всяких сомнений доказывали, что отец Мэг действительно лгал. Он принимал участие в их создании, возможно чтобы заработать немного денег, или, возможно, у папарацци было какое-то влияние на него. Мы не знали.
Заголовки кричали: «Отец Меган Маркл мошенник! Постановочные откровенные фото за деньги!»
За неделю до свадьбы это стало сенсацией. Хотя фотографии были сделаны за несколько недель до этого, они хранились до самого ужасного момента.
Вскоре после того, как история стала известна, Томас Маркл прислал нам сообщение: «Мне так стыдно».
Мы позвонили ему. И написали ему. И снова позвонили. «Мы не злимся, пожалуйста, возьми трубку». Он не ответил. Потом мы вместе со всем миром узнали, что у него, видимо, случился сердечный приступ, и он не придет на свадьбу.

Я шел домой из офиса и нашел Мэг сидящей на лестнице. Она рыдала не переставая.
— Любовь моя, что случилось?
Я был уверен, что мы потеряли ребенка. Я подошел к ней на коленях. Она задыхалась от слез говоря, что больше не хочет этого делать.
— Что делать?
— Жить.
Я сначала не понял ее слов. Не понял или, может, не хотел понять. Мой разум просто не хотел обрабатывать такие слова.
— Все это так болезненно, — говорила она.
— Что именно?
— Быть ненавидимой вот так. За что? Что я сделала?
Она действительно хотела знать. Какой грех она совершила, чтобы заслужить такое обращение? По ее словам, она просто хотела, чтобы эта боль прекратилась. Не только для нее, а для всех. Для меня, для ее матери. Но она не могла остановить это, поэтому решила исчезнуть.
— Исчезнуть?
— Без меня, — говорила она. — Без меня вся пресса уйдет, и тогда мне не придется так жить. Нашему будущему ребенку никогда не придется так жить. Это так очевидно, — повторяла она. Так просто. Просто перестать дышать. Перестать существовать. Это существует, потому что я существую.
Я умолял ее не говорить так. Я пообещал ей, что мы справимся, мы найдем способ. А тем временем мы найдем ей необходимую помощь. Я просил ее быть сильной, держаться.
Невероятно, но, успокаивая ее и обнимая, я не мог полностью перестать думать, как чертов член королевской семьи. В тот вечер у нас было мероприятие в Сентебале, в Королевском Альберт-Холле, и я продолжал говорить себе: «Мы не можем опоздать. Мы не можем опоздать. С нас кожу сдерут! И они будут винить ее».
Медленно, слишком медленно, я понял, что опоздание — наименьшая из наших проблем. Я сказал, что она, конечно, должна пропустить мероприятие. Мне нужно было пойти, быстро появиться, но я бы быстро вернулся домой.
— Нет, настаивала она. —Я не могу позволить себе быть дома с этими чувствами хотя бы час.
Итак, мы надели наши лучшие костюмы, она накрасила губы темной-темной помадой, чтобы отвлечь внимание от ее заплаканных глаз, и мы вышли за дверь.
Машина подъехала к Королевскому Альберт-Холлу, и, когда мы ступили навстречу синим мигалкам полиции и белому свету вспышек прессы, Мэг потянулась к моей руке. Она крепко сжала ее. Когда мы вошли внутрь, она сжала ее еще крепче. Меня воодушевила жесткость этой хватки. Она держится, подумал я. Лучше, чем она отпустит меня.
Но когда мы устроились в королевской ложе и свет погас, она отпустила свои эмоции. Она не могла сдержать слез. Она плакала молча.
Заиграла музыка, мы повернулись лицом к сцене. Мы провели все представление (Cirque du Soleil), сжимая руки друг друга, и я пообещал ей шепотом:
— Поверьте мне. Я позабочусь о твоей безопасности.

Я проснулся от сообщения от Джейсона.
«Плохие новости».
«Что теперь?»
«В воскресенье The Mail напечатал личное письмо, которое Мэг написала отцу. Письмо, которое бабушка и папа уговорили ее написать».
Февраль 2019.
Я был в постели, Мэг лежала рядом со мной и все еще спала. Я немного подождал, а затем мягко сообщил ей эту новость.
— Твой отец передал твое письмо в The Mail.
— Нет.
— Мэг, я не знаю, что сказать, он передал им твое письмо.
Этот момент для меня был решающим. Не только о мистере Маркле, но и о прессе. В этой истории было так много моментов, но этот для меня стал решающим. Я не хотел больше слышать разговоры о протоколах, традициях, стратегиях. «Хватит», подумал я.
«Достаточно».
Газета знала, что публиковать это письмо было незаконно, они прекрасно это знали, и все равно это сделали. Почему? Потому что они знали, что Мэг беззащитна. Они знали, что у нее нет твердой поддержки моей семьи, а как еще они могли узнать об этом, кроме как от близких к семье людей? Или внутри семьи? Газеты знали, что у Мэг есть только одно средство — подать в суд, а она не могла этого сделать, потому что с семьей работал только один адвокат, и этот адвокат находился под контролем Дворца, а Дворец никогда не уполномочил бы его действовать от имени Мэг.
В этом письме не было ничего стыдного. Дочь, умоляющая отца вести себя прилично? Мэг подтвердила каждое слово. Она всегда знала, что его могут перехватить, что кто-нибудь из соседей ее отца или один из папарацци, охраняющих его дом, мог вытащить его из ящика. Все было возможно. Но она никогда не переставала думать, что ее отец действительно продал его, или что газета действительно взяла бы и напечатала это.
И отредактировала. На самом деле, это, возможно, было самым неприятным, то, как редакторы вырезали и вставляли слова Мэг, чтобы они звучали менее любящими.
Видеть что-то столь глубоко личное, размазанное по первым полосам, съеденное британцами за их утренними тостами с мармеладом, было ужасно. Но боль множилась из-за одновременных бесед с предполагаемыми экспертами по почерку, которые проанализировали письмо Мэг и по тому, как она скрестила букву «Т» или изогнула буквой «R». Из этого они сделали вывод, что она ужасный человек.
Наклон вправо? Слишком эмоциональная.
Сильно стилизовано? Непревзойденный исполнитель.
Неровные строчные буквы? Не контролирует себя.
Выражение лица Мэг, когда я рассказал ей об этих клеветах… Я знал, как справляться с этим горем, и я не мог ошибиться — это было чистое горе. Она оплакивала потерю отца, а также оплакивала потерю собственной невинности. Она напомнила мне шепотом, как будто кто-то мог подслушать, что она посещала уроки каллиграфии в старшей школе, и в результате у нее всегда был отличный почерк. Люди хвалили ее. Она даже использовала этот навык в университете, чтобы заработать лишние деньги. По ночам, по выходным она расписывала приглашения на свадьбы и дни рождения, чтобы заплатить за квартиру. Теперь люди пытались сказать, что это как-то характеризовало ее душу? И ее душа была грязной?
Издевательство над Меган Маркл стало национальным видом спорта, который нас позорит, — говорилось в заголовке The Guardian.
Это точно. Но никто не стыдился этого, вот в чем проблема. Никто не чувствовал ни малейших угрызений совести. Будут ли они, наконец, чувствовать что-то, если они спровоцируют развод? Или потребуется еще одна смерть? Что стало со всем тем стыдом, который они испытали в конце 1990-х?
Мэг хотела подать в суд. Я тоже. Вскоре, мы оба чувствовали, что у нас нет другого выбора. Если бы мы не подали в суд по этому поводу, говорили мы, какой бы это был сигнал? К прессе? К миру? Итак, мы снова посовещались с дворцовым юристом.
От нас отмахнулись. Я связался с Па и Вилли. В прошлом они оба судились с прессой из-за вторжений в частную жизнь и клеветы. Па подал в суд из-за так называемых «Писем Черного паука», его служебных записок правительственным чиновникам. Вилли подал в суд из-за фотографий Кейт топлесс.
Но оба яростно возражали против того, чтобы мы с Мэг предприняли какие-либо юридические действия.
— Почему? — спросил я.
Они охали и ахали, но единственный ответ, который я смог от них получить от них, заключался в том, что это просто нецелесообразно. Это сфабрикованное дело.
Я сказал Мэг:
— Можно подумать, мы судимся с их дорогим другом.

Вилли попросил о встрече. Он хотел поговорить обо всем, обо всей случившейся катастрофе.
— Только он и я, — сказал он.
Случилось так, что Мэг уехала из города, чтобы навестить подруг, поэтому он выбрал идеальное время. Я пригласил его к себе. Через час он вошел в Нотт-Котт, где не был с тех пор, как Мэг въехала сюда. Он выглядел сногсшибательно.
Был ранний вечер. Я предложил ему выпить, спросил о его семье.
— Всем хорошо.
Он не спрашивал меня о моих делах, просто пошел ва-банк.
— Мэг трудная, — сказал он.
— Да неужели?
— Она груба. Она резкая. Она оттолкнула от себя половину персонала.
Не в первый раз он повторял повествование в прессе. Трудная Герцогиня, все это дерьмо собачье. Слухи, ложь от его команды, бульварная чепуха, и я снова сказал ему об этом. Сказал ему, что ожидал большего от старшего брата. Я был потрясен, увидев, что это действительно разозлило его. Он пришел сюда, ожидая чего-то другого? Думал ли он, что я соглашусь с тем, что моя невеста чудовище?
Я сказал ему сделать шаг назад, перевести дух и по-настоящему спросить себя: «Разве Мэг не была его невесткой? Не будет ли это учреждение токсичным для любого новичка? В худшем случае, если его невестке было трудно приспособиться к новому офису, новой семье, новой стране, новой культуре, разве он не видел иного пути, чем дать ей некоторые послабления? Разве ты не мог просто быть рядом с ней? Помочь ей?»
Его не интересовали эти дебаты. Он пришел сделать утверждение. Он хотел, чтобы я согласился с тем, что Мэг была неправа, а затем согласился что с этим нужно что-то сделать.
Что, например? Ругать ее? Уволить ее? Развестись с ней? Я не мог найти ответа. Но Вилли тоже не мог, он был неразумен. Каждый раз, когда я пытался его замедлить, указать на нелогичность того, что он говорил, он стал повышать голос. Вскоре мы не переговаривались друг с другом, мы кричали.
Среди всех различных буйных эмоций, охвативших моего брата в тот день, одна действительно бросилась мне в глаза. Он казался обиженным. Он, казалось, был обижен тем, что я не подчиняюсь ему безропотно, что я настолько дерзок, что отказываюсь от него или бросаю ему вызов, чтобы опровергнуть его знания, полученные от его доверенных помощников. Здесь был утвержденный сценарий, и я имел наглость не следовать ему. Он был в роли Наследника и не мог понять, почему я не играю роль Запасного.
Я сидел на диване, он стоял надо мной. Помню, я сказал: «Ты должен меня выслушать, Вилли».
Он не стал бы. Он просто не стал бы слушать.
Честно говоря, он чувствовал ко мне то же самое.
Он обзывал меня. Разными именами. Он сказал, что я отказываюсь брать на себя ответственность за происходящее. Он сказал, что меня не волнует мой офис и люди, которые на меня работают.
— Вилли, приведи мне один пример...
Он прервал меня, говоря, что пытается мне помочь.
— Ты серьезно? Помочь мне? Извини, ты так это называешь? Помочь мне?
По какой-то причине это сильно его задело. Он шагнул ко мне и продолжил ругаться.
До этого момента я чувствовал себя просто некомфортно, но теперь мне стало немного страшно. Я встал, прошел мимо него и вышел на кухню, к раковине. Он следовал за мной по пятам, ругал меня и кричал.
Я налил стакан воды себе и ему, а затем передал воду. Я не думаю, что он сделал хоть глоток.
— Вилли, я не могу с тобой разговаривать, когда ты такой.
Он поставил воду, назвал меня другим именем, а потом подошел ко мне. Все произошло так быстро. Очень быстро. Он схватил меня за воротник, порвал ожерелье и повалил на пол. Я приземлился на собачью миску, которая треснула у меня под спиной, а осколки вонзились в меня. Я лежал там какое-то время, ошеломленный произошедшим, затем встал и сказал ему, чтобы он убирался.
— Давай, ударь меня! Ты почувствуешь себя лучше, если ударишь меня!
— Что сделаю?
— Да ладно, мы всегда дрались. Ты почувствуешь себя лучше, если ударишь меня.
— Нет, только тебе станет лучше, если я тебя ударю. Пожалуйста… просто уйди.
Он вышел из кухни, но не покинул Нотт Котт. Я мог сказать, что он был в гостиной. Я остался на кухне. Прошло две минуты, две долгие минуты. Он вернулся с сожалением и извинился.
Он подошел к входной двери. На этот раз я последовал за ним. Перед уходом он повернулся и сказал:
— Не надо говорить об этом Мэг.
— Ты про то, что ты напал на меня?
— Я не нападал на тебя, Гарольд.
— Отлично. Я не скажу ей.
— Хорошо спасибо.
Он ушел. Я посмотрел на телефон. Обещание есть обещание, сказал я себе, поэтому я не мог позвонить жене, как бы мне этого ни хотелось. Но мне нужно было с кем-то поговорить, поэтому я позвонил своему терапевту.
Слава Богу, она ответила.
Я извинился за вторжение, сказал ей, что не знаю, кому еще звонить. Я сказал ей, что поругался с Вилли, он повалил меня на пол. Я посмотрел вниз и сказал ей, что моя рубашка разорвана, а ожерелье порвано. Я сказал ей, что у нас был миллион драк в жизни. Мальчишками мы только и делали, что дрались. Но это чувствовалось по-другому.
Терапевт сказала мне сделать глубокий вдох. Она несколько раз просила меня описать сцену. Каждый раз, когда я это делал, это больше походило на дурной сон.
И это сделало меня немного спокойнее.
Я сказал ей:
— Я горжусь собой.
— Гордишься, Гарри? Чем?
— Я не ударил его в ответ.
Я остался верен своему слову и ничего не сказал Мэг. Но вскоре после того, как она вернулась из поездки, она увидела, как я выхожу из душа, и ахнула.
— Хаз, что это за царапины и синяки у тебя на спине?
Я не мог солгать ей. Она не была удивлена и совсем не рассердилась.
Ей было ужасно грустно.

Вскоре после этого дня было объявлено, что два королевских дома, Кембридж и Сассекс, больше не будут делить один офис. Мы больше не будем работать вместе ни в каком качестве. Великолепная четверка… заканчивает работу.
Реакция была примерно такой, как и ожидалось. Публика стонала, журналисты ревели. Более обескураживающий ответ был от моей семьи —тишина. Они никогда ничего не комментировали никогда не говорили мне ничего в частном порядке. Я никогда не слышал ни слова ни от папы, ни от бабушки. Это заставило меня задуматься, по-настоящему задуматься о тишине, которая окружала все, что происходило со мной и Мэг. Я всегда говорил себе, что если все в моей семье открыто не осуждают нападения прессы, не значит ли это, что они им потворствуют. Но теперь я спросил: так ли это? Откуда мне знать? Если они никогда ничего не говорят, почему я так часто предполагаю, что знаю, что они чувствуют? И что они однозначно на нашей стороне?
Все, чему меня учили, все, во что я верил пока рос: в семью и монархию, в ее основополагающую справедливость, ее функцию объединять, а не разделять, подрывалось, ставилось под сомнение. Было ли все это подделкой? Было ли это всего лишь шоу? Потому что, если мы не могли постоять друг за друга, сплотиться вокруг нашего нового члена, нашего первого представителя двух рас, тогда кем мы были на самом деле? Была ли это настоящая конституционная монархия? Была ли это настоящая семья?
Разве «защищать друг друга» не является первым правилом каждой семьи?

Мы с Мэг переехали в Букингемский дворец. Мы также переехали в наш новый дом. Фрогмор был готов.
Мы любили это место с первой минуты. Было ощущение, что нам суждено там жить. Нам не терпелось просыпаться утром, отправляться на долгую прогулку по саду, наблюдать за лебедями. Особенно за сварливым Стивом.
Мы познакомились с садовниками королевы, узнали их имена и названия всех цветов. Они были в восторге от того, насколько мы ценили и хвалили их мастерство.
Среди всех этих изменений мы столкнулись с нашим новым главой связи — Сарой. Мы разработали с ней новую стратегию, центральным элементом которой не было ничего общего с Королевской прессой, и надеялись, что вскоре сможем начать все сначала.
В конце апреля 2019 года, за несколько дней до того, как Мэг должна была родить, мне позвонил Вилли. Я ответил на звонок в нашем новом саду.
Что-то произошло между ним, Па и Камиллой. Я не мог понять всей истории, он говорил слишком быстро и был слишком расстроен. На самом деле он был в ярости. Я понял, что люди Па и Камиллы подбросили историю или истории о нем, Кейт и детях, и он больше не собирался это терпеть. Дайте Па и Камилле крошку, говорил он, они возьмут весь хлеб.
— Они сделали это со мной в последний раз.
Я понял. То же самое они сделали со мной и Мэг.
Но технически это были не они, это был самый фанатичный член команды связи Па, искренне верующий, разработавший и запустивший новую кампанию по получению хорошей репутации для Па и Камиллы за счет плохой репутации для нас. Раньше этот человек распространял всем газетам нелестные истории, фейки о Наследнике и Запасном. Я подозревал, что этот человек был единственным источником историй об охотничьей поездке, которую я совершил в Германию в 2017 году, когда я работал с немецкими фермерами над уничтожением диких кабанов и спасением их урожая. Я полагал, что эта история была предложена в качестве прямого обмена в обмен на более широкий доступ к Па, а также в качестве награды за сокрытие историй о сыне Камиллы, который слонялся по Лондону, распуская мерзкие слухи. Я был недоволен тем, что меня так использовали, и злился на Мэг, но должен был признать, что в последнее время с Вилли это случалось гораздо чаще. И он был оправданно зол.
Однажды он уже говорил с Па об этой женщине лицом к лицу. Я пошел в качестве моральной поддержки. Сцена произошла в Кларенс-Хаусе, в папином кабинете. Я помню, как окна были распахнуты настежь, белые занавески то дули, то висели прямо, ночь, должно быть, была теплая. Вилли обратился к Па:
— Как ты можешь позволять незнакомцу делать это с твоими сыновьями?
Па мгновенно расстроился. Он начал кричать, что Вилли параноик. Мы оба параноики. То, что у нас были плохие отзывы в прессе, а у него — хорошие, не означало, что за этим стояли его сотрудники.
Но у нас были доказательства. Репортеры в редакциях уверяли нас, что эта женщина нас предала. Па отказался слушать. Его ответ был грубым и жалким. «У бабушки есть свой человек, почему у меня нет своего?»
Под человеком бабушки он имел в виду Анжелу. Говорят, что среди множества услуг, которые она оказывала бабушке, была услуга по придумываю историй.
— Какое вздорное сравнение, — сказал Вилли. — Зачем кому-то в здравом уме, не говоря уже о взрослом мужчине, хотеть свою «Анджелу»?
Но Па просто продолжал говорить это:
— У бабушки был свой человек, у бабушки был свой человек. Давно пора, чтобы у меня тоже был такой человек.
Я был рад, что Вилли чувствовал, что все еще может прийти ко мне по поводу Па и Камиллы, даже после всего, через что мы недавно прошли. Увидев возможность снять недавнюю напряженность, я попытался связать то, что Па и Камилла сделали с ним, с тем, что пресса сделала с Мэг.
Вилли рявкнул:
— У меня с вами разные проблемы!
В мгновение ока он переместил всю свою ярость на меня. Я не могу вспомнить его точных слов, потому что я ужасно устал от всех наших ссор, не говоря уже о недавнем переезде во Фрогмор и в новые офисы, и я был сосредоточен на скором рождении нашего первенца. Но я помню каждую физическую деталь сцены. Нарциссы взошли, новая трава проросла, реактивный самолет вылетел из Хитроу, направляясь на запад, необычно низко, его двигатели заставляли мою грудь вибрировать. Помню, я подумал, как замечательно, что я до сих пор слышу Вилли над этим самолетом. Я не мог представить, откуда у него осталось столько гнева после противостояния в Нотт-Котте.
Он продолжал и продолжал, и я потерял нить. Я не мог понять и перестал пытаться. Я замолчал, ожидая, пока он утихнет.
Потом я оглянулся. Мэг шла из дома прямо ко мне. Я быстро снял трубку с громкой связи, но она уже все услышала. И Вилли говорил так громко, что даже с выключенным динамиком она все еще могла его слышать.
Слезы в ее глазах блестели на весеннем солнце. Я хотел было что-то сказать, но она остановилась и покачала головой.
Держась за живот, она повернулась и пошла обратно к дому.

Дория осталась с нами, ожидая рождения ребенка. Ни она, ни Мэг никогда не уходили куда-то далеко. Никто из нас этого не уходил. Мы все просто сидели и ждали, время от времени отправляясь на прогулку, смотря на коров.
Когда Мэг переходила свой срок на неделю, команда пиара и Дворец начали давить на меня. «Когда появится ребенок? Пресса не может ждать вечно, знаете ли».
— Ой. Пресса возмущается? Боже ты мой!
Врач Мэг испробовал несколько гомеопатических способов, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, но наш маленький гость планировал остаться на месте. Кстати, я не помню, пробовали ли мы когда-нибудь бабушкино предложение прокатиться на машине по ухабам. В конце концов мы сказали: «Давайте просто поедем и убедимся, что все в порядке». И давайте будем готовы на случай, если доктор скажет, что пора.
Мы сели в неприметный фургон и уехали прочь от Фрогмора, не предупредив ни одного из журналистов, стоящих у ворот. Это был последний вид транспорта, в котором они могли бы нас искать. Вскоре мы прибыли в больницу Портленда и зашли в тайный лифт, а затем в отдельную палату. Пришел наш врач, обсудил с нами положение дел и сказал, что нужна стимуляция.
Мэг была такой спокойной. Я тоже был спокоен, но я видел еще два способа, как стать еще спокойнее. Первый: курица из Nando’s, которую принесли наши телохранители. Второй: баллон с азотом рядом с кроватью Мэг. Я сделал несколько медленных вдохов. Мэг, подпрыгивала на гигантском фиолетовом фитболе, проверенном способе подтолкнуть Природу, рассмеялась и закатила глаза.
Я вдохнул еще несколько раз и теперь тоже подпрыгивал.
Когда ее схватки стали учащаться и углубляться, пришла медсестра и попыталась дать Мэг азот. Его не осталось. Медсестра посмотрела на баллон, посмотрела на меня, и я увидел, как на ее лице: «Боже милостивый, ее муж использовал все»
— Прости, — сказал я кротко.
Мэг рассмеялась, медсестре пришлось рассмеяться, и она быстро сменила баллон.
Мег залезла в ванну, я включил успокаивающую музыку. Дэва Премал, превратившая санскритские мантры в душевные гимны. (Премал утверждала, что она услышала свою первую мантру в утробе матери, которую пел ее отец, и когда он умирал, она повторяла ему ту же мантру.) Мощно.
В нашей сумке для родов были те же электрические свечи, которые я расставил в саду в ту ночь, когда сделал предложение. Теперь я расставил их по больничной палате. Я также поставил фотографию моей матери в рамке на столик — идея Мэг.
Время шло. Час растворялся в новом часе. Минимальное раскрытие
Мэг глубоко дышала от боли, но затем глубокое дыхание перестало работать. Ей было так больно, что ей понадобилась эпидуральная анестезия.
Прибежал анестезиолог. Музыка погасла, включился свет.
Ничего себе. Атмосфера изменилась.
Он сделал ей укол в основание позвоночника. И все же боль не унималась. Очевидно, лекарство не попало туда, куда нужно. Он вернулся и сделал это снова. Теперь все и успокоилось и ускорилось.
Ее врач вернулся через два часа, надев на руки пару резиновых перчаток. Это все, все. Я встал у изголовья кровати, держа Мэг за руку, подбадривая ее.
—Тужься, любовь моя. Дыши.
Доктор дал Мэг маленькое зеркальце. Я старался не смотреть, но мне пришлось. Я взглянул и увидел отражение головы ребенка. Застрявшего. Запутанного. О, нет, пожалуйста, нет. Доктор подняла голову, ее рот скривился. Дело принимало серьезный оборот.
Я сказал Мэг:
— Любовь моя, мне нужно, чтобы ты тужилась.
Я не сказал ей почему. Я не сказал ей о пуповине, не сказал ей о вероятности экстренного кесарева сечения. Я просто сказал:
— Сделай все, что ты можешь.
И она сделала.
Я видел маленькое личико, крошечную шею, грудь и двигающиеся ручки и ножки. Жизнь, жизнь — это восхитительно! Я подумал: «Ого, жизнь действительно начинается с борьбы за свободу».
Медсестра завернула ребенка в полотенце и положила его на грудь Мэг, мы оба плакали, желали увидеть его, познакомиться с ним. Здоровый маленький мальчик, и он был здесь.
Наш аюрведический врач сказал нам, что в первую минуту жизни ребенок впитывает все, что ему говорят. Так шепните малышу, скажите малышу свое желание для него, свою любовь. Расскажите ему. Мы сказали.
Не помню, чтобы я кому-то звонил, писал смс. Я помню, как медсестры отвезли анализы моего сына, которому был час от роду, а потом мы ушли. В лифт, в подземную автостоянку, в трейлер и поехали. Через два часа после рождения нашего сына мы вернулись во Фрогмор. Солнце взошло, а мы были за закрытыми дверями, прежде чем было выпущено официальное объявление…
Сказать, что у Мэг начались схватки?
У меня была ссора с Сарой по этому поводу.
— Ты же знаешь, что она уже не рожает, — сказал я.
Она объяснила, что прессе должна быть предоставлена драматическая, тревожная история, которую они требовали.
— Но это неправда, сказал я.
— Ах, правда не имела значения. Держи людей в курсе шоу, вот что нужно.
Через несколько часов я стоял возле конюшен в Виндзоре и говорил миру:
— Это мальчик. Несколько дней спустя мы объявили имя всему миру — Арчи.
Газеты были в ярости. Они сказали, что мы рассказали все слишком быстро. Но у нас все было быстро. Они считали, что при этом мы были… плохими партнерами?
Удивительно. Они по-прежнему считали нас партнерами? Неужели они действительно рассчитывали на особое внимание, на привилегированное отношение, учитывая, как они обращались с нами последние три года?
А потом они показали миру, какие они на самом деле «партнеры». Ведущий радио Би-би-си опубликовал в своих социальных сетях фотографию, на которой мужчина и женщина держатся за руки с шимпанзе.
Подпись гласила: «Королевский ребенок покидает больницу».

Я провел долгий чай с бабушкой, как раз перед тем, как она уехала в Балморал. Я резюмировал случившееся, все самые последние новости. Она немного о них знала, но я заполнял важные пробелы. Она выглядела потрясенной.
— Ужасно, — сказала она.
Она пообещала прислать Пчелу, чтобы поговорить с нами.
Я провел свою жизнь, имея дело с десятками придворных, но теперь я имел дело в основном только с тремя белыми мужчинами средних лет, которым удалось консолидировать власть с помощью серии смелых макиавеллиевских маневров. У них были нормальные имена, в высшей степени британские имена, но они легче распределялись по зоологическим категориям: Пчела, Муха и Оса.
Пчела была овальной и пушистой и имела тенденцию скользить с большой невозмутимостью и уравновешенностью, как будто он был благом для всех живых существ. Он был так уравновешен, что люди его не боялись. Это большая ошибка. Иногда их последняя ошибка.
Муха провел большую часть своей карьеры рядом с дерьмом и действительно тянулся к нему. Отбросы правительства и средств массовой информации, червивые внутренности, он любил их, толстел на них, радостно потирал руки, хотя и притворялся другим. Он стремился произвести впечатление небрежности, быть выше, хладнокровно эффективным и всегда готовым помочь.
Оса был долговязым, обаятельным, высокомерным, сгустком энергии. Он прекрасно умел притворяться вежливым, даже раболепным. Вы утверждали, казалось бы неопровержимый факт: «Я верю, что солнце встает по утрам», а он, запинаясь, говорил, что, может быть, вы на мгновение задумаетесь о возможности того, что вас дезинформировали: «Ну-с, я не знаю об этом, Ваше Королевское Высочество, видите ли, все зависит от того, что вы подразумеваете под утрами, сэр».
Из-за того, что он казался таким слабым, таким скромным, у вас мог возникнуть соблазн отступить, не настаивать на своей точке зрения, и именно тогда он включал вас в свой список. Через некоторое время, без предупреждения, он наносил вам такой удар своим огромным жалом, что вы кричали в замешательстве. «Откуда, блять, это взялось?»
Я не любил этих мужчин, и от них не было никакой пользы для меня. Они считали меня в лучшем случае неуместным, а в худшем глупым. Прежде всего, они знали, какими я их видел: узурпаторами. В глубине души я боялся, что каждый мужчина считает себя Единственным Истинным Монархом, что каждый из них использует в своих интересах девяностолетнюю королеву, наслаждаясь своим влиятельным положением, просто делая вид, что служит ей.
Я пришел к такому выводу основываясь на тяжелом опыте. Например, мы с Мег советовались с Осой по поводу прессы, и он согласился, что ситуация отвратительна и ее нужно остановить, пока кто-нибудь не пострадал. Да! Вы не получите никаких аргументов от нас по этому поводу! Он предложил во Дворце созвать саммит всех главных редакторов, довести до них наше дело.
— Наконец, — я сказал. — Мэг, кто-то понял.
Больше мы о нем ничего не слышали.
Так что я скептически отнесся, когда бабушка предложила прислать нам Пчелу. Но я сказал себе быть открытым к миру. Может быть, в этот раз все будет по-другому, потому что на этот раз бабушка отправляла его лично.
Через несколько дней мы с Мэг приветствовали Пчелу во Фрогморе, устроили его в нашей новой гостиной, предложили ему бокал розового вина и провели подробную презентацию. Он делал подробные записи, часто закрывая рот рукой и качая головой. По его словам, он видел заголовки, но не оценил всего воздействия, которое это могло оказать на молодую пару.
По его словам, этот поток ненависти и лжи был беспрецедентным в британской истории. Несоразмерный всему, что он когда-либо видел.
— Спасибо, — сказали мы. — Спасибо, что увидели это.
Он пообещал обсудить этот вопрос со всеми необходимыми сторонами и вскоре вернуться к нам с планом действий, набором конкретных решений.
Больше мы о нем ничего не слышали.

Мы с Мэг разговаривали по телефону с Элтоном Джоном и его мужем Дэвидом и признались:
— Нам нужна помощь. Мы как бы теряемся здесь, ребята.
— Приезжай к нам, — сказал Элтон.
Под «нам» он имел в виду их дом во Франции.
Лето 2019. Так мы и сделали. Несколько дней мы сидели на их террасе и впитывали их солнце. Мы проводили дни, глядя на лазурное море, и оно казалось декадентским не только из-за роскошной обстановки. Свобода любого рода, в любой мере стала казаться возмутительной роскошью. Выйти из аквариума хотя бы в полдень было все равно, что выйти из тюрьмы на день.
Однажды днем мы с Дэвидом прокатились на скутере по местной бухте. Я был за рулем, Мэг была сзади, и она вскинула руки и кричала от радости, пока мы мчались по маленьким городкам, вдыхали запах чужих обедов из открытых окон, махали детям, играющим в их садах. Все махали в ответ и улыбались. Они не знали нас.
Лучшая часть визита заключалась в том, чтобы наблюдать за тем, как Элтон и Дэвид и их два мальчика влюбляются в Арчи. Я часто замечал, как Элтон изучает лицо Арчи, и знал, о чем он думает: мама. Я знал, потому что это часто случалось и со мной. Снова и снова я видел какое-то выражение на лице Арчи, и это выбивало меня из колеи. Я чуть не сказал об этом Элтону, как сильно я хотел, чтобы моя мать могла обнять внука, как часто случалось, что, обнимая Арчи, я чувствовал ее или хотел чувствовать. Каждое объятие окрашено ностальгией; каждое касание подчеркнуто горем.
Родительство заставляет вас встретиться лицом к лицу с прошлым?
В последнюю ночь мы все испытали то знакомое предпраздничное недомогание: почему так не может быть всегда? Мы ходили от террасы к бассейну и обратно, Элтон предлагал коктейли, а мы с Дэвидом болтали о новостях и о плачевном состоянии прессы, и тем, что это значило для Британии.
Мы добрались до книг. Дэвид упомянул мемуары Элтона, над которыми он трудился годами. Наконец-то работа была завершена, и Элтон очень этим гордился, а дата публикации приближалась.
— Браво, Элтон!
Элтон упомянул, что это будет как сериал.
— Это так?
— Вот так. Daily Mail.
Он увидел мое лицо. Он быстро отвел взгляд.
— Элтон, как же так?
— Я хочу, чтобы люди читали это!
— Но, Элтон? Те самые люди, которые сделали вашу жизнь невыносимой?
— В точку. Кто сделает это лучше? Что может быть лучше той самой газеты, которая так отравила меня всю мою жизнь?
— Кто лучше? Я просто… я не понимаю.
Ночь была теплая, поэтому я уже вспотел. Но теперь с моего лба падали бисеринки пота. Я напомнил ему о конкретной лжи, которую о нем напечатало это издание. Черт, он подал на них в суд чуть более десяти лет назад, после того как они заявили, что он запретил людям на благотворительном мероприятии разговаривать с ним. В конце концов они выписали ему чек на сто тысяч фунтов.
Я напомнил ему, что в одном из интервью он страстно сказал: «Они могут сказать, что я старый толстый с…. Они могут сказать, что я бездарный ублюдок. Они могут называть меня тюфяком. Но они не должны лгать обо мне».
У него не было ответа. Но я не давил. Я любил его. Я всегда буду любить его. Да и праздник портить не хотелось.

Было восхитительно наблюдать, как вся страна влюбляется в мою жену.
ЮАР, сентябрь 2019.
Еще одно зарубежное турне с нашим участием и еще один триумф. От Кейптауна до Йоханнесбурга люди не могли насытиться Мэг.
Мы оба чувствовали себя немного увереннее, а значит, чуть смелее, всего за несколько дней до нашего возвращения домой, когда мы надели боевые доспехи и объявили, что подаем в суд на три из четырех британских таблоидов (в том числе и на тот, что напечатал письмо Мэг ее отца) из-за их постыдного поведения и из-за их давней практики взлома чужих телефонов.
Частично это было связано с Элтоном и Дэвидом. В конце нашего недавнего визита они познакомили нас с адвокатом, их знакомым, милым парнем, который знал о скандале со взломом телефонов больше, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал. Он поделился со мной своим опытом, а также кучей доказательств в уже закрытых делах, и когда я сказал ему, что хотел бы что-нибудь с этим сделать, когда я пожаловался, что дворец блокирует нас на каждом шагу, он предложил умопомрачительно элегантный обходной путь.
— Почему бы не нанять собственного адвоката?
Я пробормотал:
— Ты имеешь в виду… ты хочешь сказать, что мы могли бы просто…?
Какая мысль. Мне это никогда не приходило в голову.
Я был так приучен делать то, что мне говорили.

Я позвонил бабушке, чтобы предупредить ее заранее. Папу тоже. И я отправил Вилли сообщение.
Я также сказал Пчеле, предупредив его заранее о судебном процессе, сообщив ему, что у нас есть готовое заявление, и попросив его перенаправить в наш офис все запросы прессы, которые это неизбежно вызовет. Он пожелал нам удачи! Поэтому было забавно, когда я услышал, что он и Оса утверждали, что не были предупреждены заранее.
Объявляя о судебном процессе, я изложил свое дело миру:
«Моя жена стала одной из последних жертв британской бульварной прессы, которая ведет кампании против отдельных лиц, не задумываясь о последствиях — безжалостная кампания, которая обострилась за последний год, во время ее беременности и во время воспитания нашего новорожденного сына… Я не могу описать, как это было больно… Хотя это действие может быть небезопасным, оно правильное. Потому что я больше всего боюсь повторения истории… Я потерял мать и теперь вижу, как моя жена становится жертвой тех же СМИ.
Судебный процесс не получил такого широкого освещения, как, скажем, Мэг, осмелившаяся закрыть дверцу собственной машины. На самом деле он почти не освещался. Тем не менее друзья приняли это сведению. Многие писали: «Почему сейчас?»
Это просто. Через несколько дней законы о конфиденциальности в Британии изменялись в пользу таблоидов. Мы хотели, чтобы наше дело было рассмотрено до того, как в игру введут кривую этот момент.
Друзья также спрашивали: «Зачем вообще судиться, когда ты так часто публикуешься в прессе? Тур по Южной Африке был триумфальным, освещение было крайне позитивным».
В этом вся суть, объяснял я. Дело не в желании или потребности в хороших статьях. Речь идет о том, чтобы не позволить людям уйти от наказания. И о лжи. Особенно о той лжи, которая может уничтожить невинных.
Возможно, я звучал немного самодовольно. Может быть, я звучал так, как будто я смотрел на все свысока. Но вскоре после того, как мы объявили о нашем судебном процессе, меня воодушевила жуткая история в газете.
«Как цветы Меган Маркл могли поставить под угрозу жизнь принцессы Шарлотты».
Этот последний «скандал», который касался цветочных венков, которые несли наши подружки невесты более года назад. В коронах было несколько ландышей, которые могут быть ядовитыми для детей. При условии, что дети их съедят.
Неважно, что эти венки собрал официальный флорист. Неважно, что это «опасное решение» приняла не Мэг. Неважно, что предыдущие королевские невесты, включая Кейт и мою мать, тоже использовали ландыши.
Плевать на все это. История Меган-убийцы была слишком хороша.
На прилагаемой фотографии была изображена моя бедная маленькая племянница в короне, лицо ее исказилось в приступе агонии или чихания. Наряду с этой фотографией был снимок Мэг, которая выглядела совершенно безразличной к неминуемой смерти этого ангельского ребенка.

Меня вызвали в Букингемский дворец. На обед с бабулей и па. Приглашение было прислано в кратком электронном письме от Пчелы, и тон был не "Вы не могли бы заглянуть?", а нечто большее: "Тащи свою задницу сюда».
Я оделся в костюм, запрыгнул в машину.

Пчела и Оса были первыми, которые я увидел, войдя в комнату. Вот засада: я думал, это будет семейный обед. По-видимому, нет.
Один, без моих сотрудников, без Мэг, я столкнулся лицом к лицу с моим судебным делом. Отец сказал, что это нанесло огромный ущерб репутации семьи.
"Каким образом?".
"Это усложнило наши отношения со СМИ".
"Усложнило. Какое слово!".
"Все, что вы делаете, влияет на всю семью".
"То же самое справедливо и для всех ваших действий и решений. Они тоже влияют на нас. Например, приглашение на ужин редакторов и журналистов, которые нападали на меня и мою жену…".
Пчела (или Оса) подскочив, напомнил: "Нужно поддерживать отношения с прессой… Сэр, мы уже говорили об этом раньше!".
"Отношения — да. Но не порочащие связи!".
Я попробовал подойти к вопросу по-другому: "Все в этой семье судились с прессой, включая бабулю. В чем же разница?".
Воцарилась звенящая тишина.
Затем мы еще немного попререкались, и я сказал:
"У нас не было другого выбора. И нам не пришлось бы этого делать, если бы вы все защитили нас. И защищали монархию в процессе. Вы оказываете себе же медвежью услугу, не защищая мою жену".

Я оглядел сидящих за столом. Каменные лица. Непонимание? Когнитивный диссонанс? Долгосрочная миссия в действии? Или... Они действительно не знали? Были ли они настолько глубоко заперты в пузыре внутри пузыря, что действительно не до конца осознали, насколько все плохо?

Например, журнал Tatler процитировал давнего выпускника Итона, сказавшего, что я женился на Мэг, потому что “иностранцам” вроде нее “легче”, чем девушкам “с правильным происхождением”.
А Daily Mail, в которой говорилось, что Мэг “чрезвычайно шустро” прошла путь "от рабыни до королевской особы", который занимал 150 лет?
А посты в социальных сетях, неоднократно назвавшие ее “эскортницей”, “голддиггершей”, “шлюхой”, “сукой”, “потаскухой”, а также тем самым словом на букву "н"? Причем, некоторые из этих постов были размещены в разделе комментариев на страницах аккаунтов всех трех дворцов в социальных сетях — и до сих пор не удалены.
А твит, в котором говорилось: “Дорогая герцогиня, я не говорю, что ненавижу вас, но надеюсь, что ваши следующие месячные пройдут в аквариуме с акулами”?
А разоблачение расистских сообщений от Джо Марни, подруги лидера Партии независимости Соединенного Королевства Генри Болтона? Включая то, в котором говорилось, что моя “черная американская” невеста “запятнает” королевскую семью, подготовив почву для “черного короля”. А также то, в котором говорилось, что г-жа Марни никогда не будет заниматься сексом с “негром".
“Это Британия, а не Африка!”.
А Mail, которая жаловалась, что Мэг не могла оторвать рук от своего "беременного пуза", что она все терла и терла его, как дьяволица.
Ситуация настолько вышла из-под контроля, что семьдесят две женщины в парламенте от обеих основных партий осудили “колониальный подтекст” во всех газетных публикациях о герцогине Сассекской.

Ничто из перечисленного не было удостоено ни одним комментарием, будь то публичным или частным, от моей семьи.

Я знал, как они объясняли все это, говоря, что это ничем не отличается от того, что перепало Камилле. Или Кейт. Но это было по-другому! В одном исследовании были пристально изучены четыреста мерзких твитов о Мэг. При содействии группы специалистов по обработке данных и компьютерных аналитиков, исследование показало, что эта лавина ненависти была совершенно нетипичной, она на сотни порядков превзошла все, что было направлено на Камиллу или Кейт. Твит, в котором Мэг называлась “королевой острова обезьян”, не имел исторического прецедента или эквивалента.

И дело было не в оскорбленных чувствах или уязвленном самолюбии. Ненависть имела физические последствия. Есть масса научных данных, доказывающих, насколько опасно для здоровья быть публично ненавидимым и осмеянным. Между тем, более широкие социальные последствия были еще более пугающи. Определенные типы людей более восприимчивы к такой ненависти и подстрекаемы ею. Поэтому, например, и имела место посылка с подозрительным белым порошком, которая была отправлена в наш офис с приложенной отвратительной расистской запиской.

Я посмотрел на бабулю, обвел взглядом комнату, напомнив всем, что мы с Мэг справлялись с совершенно уникальной ситуацией и делали все это сами. Наш преданный своему делу персонал был слишком малочисленен, слишком молод и крайне недофинансирован.

Пчела и Оса, хмыкнув, заявили, что мы должны были дать понять, что у нас недостаточно ресурсов.
Почему, мол, было это не озвучить?
Я ответил, что неоднократно умолял их, всех их, и один из наших главных помощников тоже посылал мольбы — несколько раз.

Я посмотрел на бабулю, обвел взглядом комнату, напомнив всем, что мы с Мэг справлялись с совершенно уникальной ситуацией и делали все это сами. Наш преданный своему делу персонал был слишком малочисленен, слишком молод и крайне недофинансирован.

Пчела и Оса, хмыкнув, заявили, что мы должны были дать понять, что у нас недостаточно ресурсов.
Почему, мол, было это не озвучить?
Я ответил, что неоднократно умолял их, всех их, и один из наших главных помощников тоже посылал мольбы — несколько раз.

Бабуля пристально посмотрела на Пчелу и Осу: "Это правда?".

Пчела ответил взглядом на взгляд и, когда Оса энергично кивнул в знак поддержки, заявил: "Ваше величество, мы не получали ни одной просьбы о поддержке".

Мы с Мэг посетили премию WellChild Awards -- ежегодное мероприятие, на котором чествовали детей, страдающих серьезными заболеваниями. Октябрь 2019 года.

Я многократно посещал его на протяжении многих лет как представитель королевской семьи, патронирующий данную организацию с 2007 года, и вручение данной премии всегда было потрясающим. Дети — так храбры, а их родители — так горды. И — измучены. В тот вечер был вручен ряд наград за вдохновение и силу духа, и я вручал одну из них особенно жизнерадостному дошкольнику.
Я вышел на сцену, начал излагать свою речь и увидел лицо Мэг. Я вспомнил год назад, когда мы с ней посетили это мероприятие всего через несколько недель после домашнего теста на беременность. Мы были полны надежд и беспокойства, как и все будущие родители, а теперь у нас есть здоровый маленький мальчик. Но этим родителям и детям повезло меньше. Благодарность и сочувствие захлестнули меня, и я задохнулся. Не в силах вымолвить ни слова, я крепко ухватился за кафедру и наклонился вперед. Ведущая, которая была подругой моей матери, подошла и погладила меня по плечу. Это помогло, как и взрыв аплодисментов, который дал мне возможность перезагрузить голосовые связки.

Вскоре после этого я получил сообщение от Вилли. Он находился в поездке в Пакистан. Он сказал, что мне явно было трудно, и что он беспокоится обо мне.

Я поблагодарил его за заботу и заверил, что со мной все в порядке. Эмоции поднимались во мне перед залом, полным больных детей и их родителей, сразу после того, как сам стал отцом — в этом нет ничего ненормального.
Он сказал, что я нездоров. Он снова сказал, что мне нужна помощь.
Я напомнил ему, что прохожу курс терапии. На самом деле, недавно он сказал мне, что хочет сопровождать меня на сеанс, потому что подозревает, что мне “промывают мозги”.
"Тогда приходи", сказал я. "Это будет полезно для вас". "Полезно для нас".
Он так и не пришел.
Его стратегия была совершенно очевидна: я был нездоров, а это означало, что я был неразумен.
Как будто все мое поведение должно было быть поставлено под сомнение.

Я очень старался, чтобы мои сообщения ему были вежливыми. Тем не менее, переписка переросла в спор, который растянулся на семьдесят два часа. Мы спорили о том и о сем целый день, до поздней ночи. У нас никогда раньше не было такой ссоры по смс. Злые, и при этом находясь за много километров друг от друга, мы будто говорили на разных языках. И тогда, и сейчас я понимаю, что сбывается мой худший страх: после нескольких месяцев терапии, после упорной работы над тем, чтобы стать более осознанным, более независимым, я стал чужим для своего старшего брата. Он больше не мог общаться со мной, не мог терпеть меня.
Или, может, это был просто стресс последних нескольких лет, последних нескольких десятилетий, наконец-то выплеснувшийся наружу.
Я сохранил эти сообщения. Они все еще у меня. Иногда я читаю их с грустью, с замешательством, размышляя: как мы вообще туда попали?
В своих последних сообщениях Вилли написал, что любит меня. Что он глубоко заботился обо мне.
Что он сделает все необходимое, чтобы помочь мне.
Он сказал мне, чтобы я никогда не чувствовал ничего другого.

Мы с Мэг обсуждали возможность уехать, но на этот раз мы не говорили о дне на Уимблдоне или о выходных с Элтоном.
Мы говорили о побеге.
Мой друг знал человека, владеющего домом на острове Ванкувер, которым мы могли бы воспользоваться. Тихий и зеленый, он выглядел отдаленным. Друг сказал, что туда можно добраться только на пароме или самолете.

Ноябрь 2019 года.
Мы с Арчи, Гаем, Пулой и нашей няней приехали под покровом темноты, в ненастную ночь, и провели следующие несколько дней, пытаясь расслабиться. Это было нетрудно. С утра до ночи нам не приходилось думать о том, что мы можем попасть в засаду. Дом стоял прямо на краю ярко-зеленого леса, с большими садами, где Арчи мог играть с собаками, и был почти полностью окружен чистым, холодным морем. Я мог купаться там по утрам — для бодрости. Лучше всего было то, что никто не знал, где мы находимся. Мы мирно гуляли пешком, катались на байдарках, играли.

Через несколько дней нам понадобились запасы. Мы робко вышли на улицу, поехали в ближайшую деревню, шли по тротуару, как люди в фильме ужасов. Откуда последует атака? В каком направлении?
Но этого не произошло. Люди не сходили с ума. Они не пялились на нас. Они не потянулись за своими айфонами. Все знали или чувствовали, что мы через что-то проходим. Они дали нам пространство, в то же время сумев заставить нас чувствовать себя желанными гостями, по-доброму улыбались и махали руками. Они сделали так, что мы чувствовали себя частью сообщества. С ними мы чувствовали себя нормальными.

В течение шести недель.

Затем газета Daily Mail обнародовала наш адрес.

В считаные часы прибыли лодки. Вторжение с моря. Каждая лодка ощетинилась объективами, расставленными вдоль палуб, как орудия, и каждый объектив был направлен на наши окна. На нашего мальчика.
Тут уж не поиграешь в саду.
Мы схватили Арчи и затащили его в дом.
Они делали фото через кухонные окна, когда мы его кормили. Мы опустили жалюзи.
В следующий раз, когда мы поехали в город, по дороге нам встретилось сорок папарацци. Сорок! Мы посчитали. Некоторые из них начали преследовать нас. В нашем любимом маленьком универсальном магазинчике на витрине теперь висела жалобное объявление: "Никаких средств массовой информации".
Мы поспешили обратно в дом, еще плотнее задернули жалюзи, создав некий постоянный полумрак.
Мэг сказала, что она официально прошла полный круг. Вернулась в Канаду и боится поднять жалюзи.

Но жалюзи было недостаточно. Камеры слежения вдоль заднего забора дома вскоре зафиксировали похожего на скелет мужчину, расхаживающего взад-вперед, рассматривающего забор в поисках входа. И делающего снимки через забор. На нем был грязный пуховик, грязные брюки, сбившиеся в складки вокруг поношенных ботинок, и он выглядел так, как будто под ним ничего не было. Ничего. Его звали Стив Деннетт. Он был внештатным папарацци, который шпионил за нами раньше, работая на Splash!
Он был настоящим вредителем. Но, возможно, следующий шпион будет не просто вредителем. Мы решили, что больше не можем здесь оставаться.
И все же...?
Вкус свободы, как бы недолго нам ни удалось его ощущать, заставил нас задуматься. Что, если бы жизнь могла быть такой... всегда? Что, если бы мы могли проводить хотя бы часть каждого года где-нибудь далеко, все еще выполняя работу для королевы, но вне досягаемости прессы?
В свободе. В свободе от британской прессы, от драмы, от лжи. И также в свободе от подразумеваемых “интересов общества”, которые использовались как оправдание оголтелого освещения нашей жизни.

Вопрос был в том... где?
Мы говорили о Новой Зеландии. Мы говорили о Южной Африке. Может быть, полгода в Кейптауне? Это было бы неплохим вариантом. Подальше от драмы, но ближе к моей природоохранной работе — и к восемнадцати другим странам Содружества.

Однажды я уже высказывал эту идею бабуле. Она даже дала на это добро. И я бы обсудил его с па, в "Кларенс-хаусе", в присутствии Осы. Он велел мне изложить это в письменном виде, что я немедленно и сделал. Через несколько дней это было опубликовано во всех газетах и подняло огромную вонь. Итак, теперь, в конце декабря 2019 года, когда я разговаривал с па по телефону и сказал ему, что мы более серьезно, чем когда-либо, желаем проводить часть года вдали от Британии, мне было не по себе, когда он сказал, что я должен изложить в письменном виде.
"Да, м-м-м, я однажды уже сделал это, па. И наш план был немедленно слит и сорван".
"Я не смогу тебе помочь, если ты не изложишь это в письменной форме, мальчик мой. Такие вещи должны проходить через правительство".
Из любви к…

Итак. В начале января 2020 года я отправил ему письмо на бумаге с водяными знаками, в котором в общих чертах изложил идею, перечислил основные моменты и привел множество деталей. В ходе воспоследовавшей переписки, помеченной как КОНФИДЕНЦИАЛЬНАЯ, я вдалбливал основную тему: мы были готовы пойти на любые жертвы, необходимые для обретения мира и безопасности, включая отказ от наших титулов герцогов Сассекских.
Я позвонил, чтобы узнать его мнение.
Он не ответил на звонок.

Вскоре я получил от него длинное электронное письмо, в котором говорилось, что нам придется сесть и обсудить все это наедине. Он хотел бы, чтобы мы вернулись как можно скорее.
"Тебе повезло, па! В ближайшие несколько дней мы возвращаемся в Британию — навестить бабулю. Так… когда мы сможем встретиться?".
"Не раньше конца января".
"Что?"
 Это же еще больше чем через месяц".
"Я в Шотландии. Не смогу добраться туда раньше".
"Я действительно надеюсь и верю, что мы сможем вести дальнейшие разговоры, не обнародуя их и не превращая их в цирковое представление", — написал я ему.
Он ответил так, что ощущалось как зловещая угроза: "Вы будете нарушать приказы монарха и мои приказы, если будете упорствовать, настаивая на этом плане действий, пока у нас не появится шанс сесть за стол".

Я позвонил бабуле 3 января.
Сообщил, что мы возвращаемся в Британию. И будем рады увидеть ее.
Я напрямую сказал ей, что мы надеемся обсудить с ней наш план создания другого соглашения о выполнении работы.
Она была недовольна. Но и не была шокирована. Она знала, как мы были несчастны, и предвидела такой день.
Я чувствовал, что один исчерпывающий разговор с бабулей положит конец нашему испытанию.

Я спросил: "Бабуля, ты свободна?".
"Да, конечно! У меня свободна вся неделя. В ежедневнике нет никаких задач".
"Это здорово. Мы с Мэг можем зайти к тебе на чай, а потом вернуться в Лондон.
На следующий день у нас назначена встреча в центре Canada House".
"Вы будете измотаны путешествием. Хочешь остаться здесь?".
Под “здесь” она имела в виду Сандрингем. Да, так было бы проще, о чем я ей и сказал.
"Это было бы прекрасно, благодарю".
"Планируешь ли также увидеться со отцом?".
"Я его спрашивал, но он сказал, что это невозможно. Он в Шотландии и не сможет уехать оттуда до конца месяца".
Она издала тихий звук, похожий на вздох или на понимающее кряхтение. Мне пришлось рассмеяться. Она сказала: "Я могу сказать по этому поводу только одно".
"Да?".
"Твой отец всегда делает только то, что хочет".

Несколько дней спустя, 5 января, когда мы с Мэг садились на рейс в Ванкувер, я получил срочную записку от наших сотрудников, которые получили срочную записку от Пчелы. Бабуля не сможет повидаться со мной. "Первоначально Ее Величество думала, что это возможно, но — нет… Герцог Сассекский не может приехать завтра в Норфолк. Ее Величество сможет организовать еще одну встречу в этом месяце. Не допускается делать никакие объявления о чем-либо, пока не состоится эта встреча".
Я сказал Мэг, что мне мешают видеться с моей собственной бабулей.
Когда мы прилетели, я все равно подумывал о том, чтобы поехать прямо в Сандрингем. К черту Пчелу. Кто он такой, чтобы пытаться мешать мне? Я представил, как нашу машину останавливает у ворот дворцовая полиция. Как я проскакиваю мимо охраны, как ворота лязгают по капоту. Отвлекающий фантазию и интересный способ провести время в поездке из аэропорта, но нет. Мне пришлось бы ждать своего часа.

Когда мы добрались до Фрогмора, я вновь позвонил бабуле. Я представил, как на ее столе звонит телефон. Я действительно мог слышать это в своем сознании, — др-р-р-р, — совсем как красный телефон в палатке, где располагалась наша группа повышенной боеготовности.
"Соприкосновение с противником!".

Потом я услышал ее голос.
"Алло?".
"Бабуля, привет! Это Гарри. Прошу прощения, но я, наверное, неправильно понял тебя, когда ты на днях сказала, что у тебя на сегодня ничего не запланировано"...
"Возникли дела, о которых я не знала тогда".
Ее голос был странным.
"А можно заглянуть завтра, бабуля?".
"Э-э-э-э... Знаешь, я всю неделю занята".
По крайней мере, добавила она, так ей сказал Пчела…
"Он сейчас рядом с тобой, бабуля?".
Ответа не было.

От Сары мы получили сообщение, будто The Sun собирается опубликовать статью о том, что герцог и герцогиня Сассекские отказываются от своих королевских обязанностей, чтобы проводить больше времени в Канаде. Говорили, что ведущим репортером этой истории был грустный маленький человечек, редактор газеты по шоу-бизнесу.

Почему он? Почему из всех людей именно парень из шоубиза?
Потому что в последнее время он превратился в своего рода квазикоролевского корреспондента, в основном, благодаря своим тайным отношениям с одним особенно близким другом секретаря Вилли по связям с общественностью, который скармливал ему тривиальные (и, в основном, фальшивые) сплетни.
Он наверняка все неправильно поймет, как понял все неправильно в своем последнем большом “эксклюзиве” о "Тиарагейте". Также он, скорее всего, как можно быстрее разместит свою историю в газете, потому что, скорее всего, работает в сговоре с Дворцом, чьи придворные были полны решимости опередить нас и раскрутить историю. Мы этого не хотели. Мы не хотели, чтобы кто-то другой сообщал наши новости, искажая их.

Нам нужно было поспешить со своим заявлением.

Я снова позвонил бабуле, рассказал ей о The Sun и сообщил, что нам, возможно, придется поторопиться с заявлением. Она поняла. Она разрешила бы, если бы это не “добавляло спекуляций”.
Я не сообщил ей точно, о чем будет наше заявление. Она и не спрашивала. Но и я еще не знал все до конца. Однако я рассказал ей суть и упомянул некоторые основные детали, изложенные в моей записке, которую потребовал па и которую она читала.
Формулировка должна была быть точной. И заявление должно было быть изложено в мягком и спокойном тоне. Мы не хотели ни на кого возлагать вину, не хотели разжигать пожар. Не следует усугублять спекуляции.

Это огромная писательская задача.

Вскоре мы поняли, что это невозможно; у нас не было времени сначала опубликовать наше заявление.
Мы открыли бутылку вина. Продолжай, маленький грустный человечек, продолжай.
Он продолжил. The Sun опубликовала его историю поздно вечером того же дня — и вновь на первой полосе утреннего выпуска.
Заголовок: "Мы уходим из королевской семьи!" [WE'RE ORF!].

Как и ожидалось, в статье наш отъезд был изображен как шумное, беззаботное, гедонистическое времяпрепровождение, а не как осторожное отступление и попытку самосохранения. В ней также содержалась красноречивая деталь о том, что мы предложили отказаться от наших титулов Сассекских. Во всем мире существовал только один документ, в котором упоминалась эта деталь, — мое личное и конфиденциальное письмо моему отцу.
К которому имело доступ чрезвычайно, чертовски малое количество человек. Мы не говорили об этом даже нашим самым близким друзьям.

7 января мы еще немного поработали над проектом, сделали краткое публичное выступление, встретились со своими сотрудниками. Наконец, зная, что скоро просочатся новые подробности, 8 января мы укрылись в глубине Букингемского дворца, в одном из главных парадных залов, с двумя самыми высокопоставленными членами нашего персонала.

Мне всегда нравился этот парадный зал. Его светлые стены, сверкающая хрустальная люстра. Но сейчас это показалось мне особенно прекрасным, и я подумал: всегда ли так было? Это всегда выглядело так... по-королевски?
В углу парадного зала стоял большой деревянный письменный стол. Мы использовали его как рабочее пространство. Мы по очереди сидели там, печатая на ноутбуке. Пробовали разные фразы. Мы хотели сказать, что берем на себя роль в меньшем объеме, отступаем, но не уходим. Трудно было подобрать точную формулировку, правильный тон. Серьезный, но уважительный.
Время от времени один из нас растягивался в соседнем кресле или давал глазам отдохнуть, глядя на сады через два огромных окна. Когда мне был нужен более длительный перерыв, я отправлялся в путешествие по океаническому ковру. В дальнем конце зала, в левом углу, была маленькая дверь, которая вела в бельгийский люкс, где мы с Мэг однажды провели ночь. В ближнем углу были две высокие деревянные двери, о которых люди думают, когда слышат слово “дворец”. Они вели в зал, в котором я участвовал в бесчисленных коктейльных вечеринках. Я вспоминал о тех встречах, обо всех хороших временах, проведенных в этом месте.
Я вспомнил, как в соседнем зале семья всегда собиралась выпить перед рождественским обедом.
Я вышел в холл. Там стояла высокая, красивая рождественская елка, все еще ярко освещенная. Я постоял перед ней, предаваясь воспоминаниям. Снял две игрушки в виде маленьких мягких корги и вернул их сотрудникам. Каждому по одной.
"Сувенир на память об этой странной миссии", — сказал я.
Они были тронуты. Но чувствовали себя немного неудобно.
Я заверил их: "Их никто не хватится".
Слова, которые, казалось, имели двойной смысл.

Ближе к вечеру, когда мы приблизились к окончательному виду проекта документа, сотрудники начали испытывать беспокойство. Они озвучивали свое беспокойство о том, что их причастность может быть раскрыта. Если да, то как это скажется на их работе? Но в основном, они были взволнованы. Они чувствовали, что находятся на стороне правых; оба они за последние несколько месяцев прочитали каждое слово о злоупотреблениях в прессе и в социальных сетях.
В шесть часов вечера все было готово. Мы собрались вокруг ноутбука и прочитали проект в последний раз. Один сотрудник связался с личными секретарями бабули, па и Вилли, сообщил им, что предстоит. Секретарь Вилли немедленно ответил: "Это будет взрыв ядерной бомбы".
Я, конечно, знал, что многие британцы будут шокированы и опечалены, отчего у меня скрутило живот. Но я был уверен, что со временем, как только они узнают правду, они все поймут.

Один из сотрудников спросил: "Ну что? Делаем?".
Мы с Мэг оба сказали:
"Да. другого выхода нет".

Мы отправили заявление своему представителю в социальных сетях. Через минуту оно было опубликовано на нашей странице в Instagram, единственной доступной нам платформе. Мы все обнялись, вытерли глаза и быстро собрали свои вещи.
Мы с Мэг вышли из дворца и запрыгнули в машину. Когда мы мчались к Фрогмору, новость уже передавали по радио. Каждый канал. Мы выбрали один: Magic FM, любимый канал Мэг. Мы слушали, как ведущий облекает информацию в очень британский стиль. Мы держались за руки и улыбались телохранителям на переднем сиденье. Затем мы все молча уставились в окна.