Артистка и звезда юмористических шоу на телевидении Татьяна Лазарева потеряла возможность работать в России больше 10 лет назад, когда выступила на митинге на Болотной площади и вошла в Координационный совет оппозиции. Сейчас она развивает свои проекты на Ютубе, в том числе для помощи людям, которые оказались в эмиграции из-за войны с Украиной, и поддерживает оппозиционеров в России.
А российские власти считают ее «иностранным агентом» и пугают прокурорскими проверками «на экстремизм».
Татьяна Лазарева рассказала Republic, как власти разрушили ее карьеру, зачем ей политика и почему она решила помогать подросткам из семей эмигрантов.
«Я не хочу передавать своим детям раболепие, подобострастие, этот ужас от того, что ты ничего не можешь сделать, что тебе ничего нельзя»
— Вы поддержали идею российских политиков и журналистов, которых власти объявили иностранными агентами, выдвинуться в этом году в депутаты Мосгордумы в 45 округах. С вашей стороны это скорее троллинг или вы серьезно собираетесь использовать возможность побороться? Ведь закон не запрещает людям, объявленным «иноагентами», участвовать в выборах в качестве кандидатов.
— На самом деле, есть люди, которые живут в России, которых там назначили иностранными агентами и которые серьезно намерены побороться. Этой кампанией они хотят и прощупать почву, и показать, что законодательно иностранные агенты могут избираться. Это идея Эльвиры Вихаревой, которая сказала: давайте соберемся и пойдем на эти 45 мест в Московской городской думе. Мне эта идея показалась вполне себе симпатичной. Прямо как по завету Алексея Анатольевича Навального — тыкать [российские власти] острыми палками, чтобы они встряхивались своим жиром периодически. Так и произошло. Я даже удивилась, как они там все забегали, будто палку сунули в муравейник.
— Вы про то, что после этой инициативы в Госдуме заговорили о том, чтобы законодательно запретить иноагентам избираться? Странная активность, конечно, ведь они и без иноагентства не допускают к участию в выборах независимых кандидатов.
— Это как раз та самая видимость активной деятельности. Ведь это же какая-то полная хренотень — то, чем в Госдуме занимаются. К сожалению, в головах у людей «хороший чиновник» и «хороший депутат» — это нонсенс.
Люди ведь даже не задумываются, что на самом деле должны делать депутаты и чиновники, все знают, что депутаты и чиновники только воруют и врут.
В этом смысле я была бы рада, если бы действительно 45 иностранных агентов заняли эти места в Мосгордуме, если уж пофантазировать, и показали бы, что они честные люди. Которые не украдут денег, которые будут интересы избирателей не только соблюдать, но еще поощрять их действовать.
— Если представить ⁠фантастическую ситуацию: вы проходите в Мосгордуму. Что будете ⁠делать?
— Я не ⁠очень умею отстаивать свое мнение, ⁠хотя я из тех ⁠людей, кто за другого убьется. Зато я умею выслушивать людей, может ⁠быть, это бы и работало. Но я все-таки не самый структурированный ⁠человек, людям типа меня страшновата вся эта бюрократическая история. В этом смысле я, наверное, была бы плохим депутатом. Но вообще говоря, плохой депутат — это сочетание слов, которые нас уже много лет преследуют по жизни. Мы уже почти не знаем, что такое хороший депутат. Кому-то посчастливилось узнать это на примере депутатов муниципального уровня, там в свое время появились люди, которые боролись с государственной системой и с бюрократическим аппаратом за интересы живущих на земле людей. Но как там было у Пушкина? Паситесь, мирные народы, вас не разбудит чести клич. К чему стадам плоды свободы? Их должно резать или стричь.
— После ваших заявлений о желании баллотироваться в Мосгордуму появились сообщения в новостях, что прокуратура вас хочет проверить на предмет «циничных» высказываний в эфирах.
— Да, по доносу меня и террористкой объявить могут, за террористические якобы высказывания.
— А вас вообще пугают такие реакции на ваши слова и действия со стороны российской власти?
— Нет, если честно. Меня и иноагентство не сильно напугало. Я вообще к своим почти 60 годам поняла, хотя я и раньше догадывалась, а сейчас уже деваться некуда, что ну не боюсь я ничего такого. Я боюсь, конечно, физического. Высоты боюсь, темноты боюсь, тараканов, мышей, каких-то таких вещей. А это все какая-то странная борьба со мной людей, которые каким-то образом хотят меня ограничить.
А меня ограничивать нельзя. Архетип у меня такой, бунтарь я, если по человеческим архетипам пойти.
Я же за собой наблюдаю, да и возраст уже такой, когда стоит понимать про себя что-то. В ковид, например, всем четко было сказано: нельзя по улицам ходить-гулять. Что Таня делает? Идет на улицу, гуляет. Я не то что бы горжусь, что выходила во время ковида. Я ромашек нарвала и вернулась, но галочку поставила. Мне нельзя говорить, что мне что-то нельзя. Сразу хочется проверить: а если можно? В этом смысле я с детьми и подростками схожусь. Так что пусть называют меня кем хотят: террористкой, иностранным агентом, врагом народа. Ну что я могу с этим поделать?
— Вы не пытались бороться с этим своим бунтарским качеством характера?
— Пожалуйста, давайте напишем крупными буквами: не надо бороться со своими качествами характера. Их надо использовать, раз уж они такие есть. Затаптывать себя и задавливать гораздо хуже, это потом оборачивается большими проблемами со здоровьем и психикой. Чем раньше мы поймем, какие у нас особенности, как с ними можно жить и как использовать, тем лучше. Мне очень нравится эта формулировка про «особенных детей», ведь по сути мы все — каждый особенный.
То, что нас всех усаживали за парту в одинаковых формах и позах и мы жили в одинаковой стране, сыграло с нами злую шутку. И это еще долго будет и в наших детях отзываться.
На уровне себя я это обрубила и сказала: так, я всю эту дрянь передавать дальше, своим детям, не буду. Пусть они учатся, пусть будут знать другие ужасные вещи. Но те ужасные вещи, с которыми боролась я, зачем я буду им передавать? Я имею в виду раболепие, подобострастие, этот ужас от того, что ты ничего не можешь сделать, что тебе ничего нельзя. Не кричи, не топчи, не ходи, не пой, не смейся, ничего не делай. Все это вызывает во мне протест. Наверно, я была очень трудным подростком, бедные мои родители. Неудобным. Меня не любили в советской школе, и я отвечала ей взаимностью.
— Сейчас ведь тоже пытаются всех унифицировать, столько сочетаний цветов запретили, что остается одеваться в серые цвета тюремной одежды и хаки, чтобы у государства не было к тебе претензий.
— Да с цветами вообще явная проблема. Просто положил цветы — и тебя в тюрьму посадили.
«Если бы ко мне подошел человек из будущего и рассказал, что через полгода меня лишат работы, пятки мои засверкали бы из Координационного совета оппозиции»
— Российским властям удалось вас обидеть тем, что вас признали иностранным агентом?
— Нет, слушайте, это уж точно меня никаким образом не обидело. Я даже порадовалась, что у меня появилось так много уважаемых коллег.
— Вы с кем-то сблизились после этого?
— С коллегами? У нас есть чат, в нем сто с лишним человек, все сплошь иностранные агенты. И да, я теперь коллега со многими людьми, с которыми, может быть, я бы никогда и не стала бы коллегой. Никогда не любила это слово, но теперь ржу над этим. Но если серьезно, то у меня есть хорошая защита от любых обзывательств. Популярность хотя и пришла ко мне рано, но приходила с очень маленького размера. Ты показываешь себя людям и должен быть готов к тому, что тебя будут не только хвалить. Когда я была маленькой, я пела на сцене, все как-то ложилось в копилочку. И привыкание к известности происходило у меня настолько плавно, что, по большому счету, у меня не было звездной болезни.
— Думаете, в этом дело? Вас совсем не задевает чужое мнение?
— Был один такой случай, когда еще «ОСП-студия» была, и нам на телевидение писали письма, в мешках передавали в «Останкино». И мы эти мешки разбираем, там всякие картинки от детей, от руки написанные письма. И вдруг я прочитала письмо, где какая-то тетка написала: «Вы такие все клевые, единственное, уродка Лазарева вам все портит». Я помню, как меня это зацепило: меня что, никто не любит? А потом подумала: ну ладно, окей, какая-то тетка тебя не любит, хрен его знает, что это за тетка. При этом ты получаешь и то, и другое, и восторги, и недовольство. Особенно с появлением соцсетей стало много ненависти и хейта. И я к этому так научилась относиться: можете меня хвалить, можете меня ругать. Что я могу с этим поделать? Это ваши чувства, я не могу на них повлиять.
— Соцсети вообще открыли портал в ад с оскорбительными комментариями. Зайдешь в Инстаграм к Алле Пугачевой — и там их тоже много. Она, наверное, во времена до интернета и не знала, что так может быть.
— Она как раз тоже к этому привыкла, у нее еще и опыт побогаче. И потом, Алла Борисовна очень внимательный человек, она все видит и все наблюдает, достаточно критичный, и к себе в первую очередь. Но когда ты сталкиваешься с людьми вживую, всего этого не происходит.
Трудно ведь набраться смелости и подойти, сказать, мол, вы мне не нравитесь. Подходят в основном люди, которые тебя любят. А чтобы кто-то подошел и сказал: «Ваши песни говно и ваша передача говно», это должна быть прямо такая внутренняя воля.
С соцсетями, конечно, раскрылась целая бездна и совершенная безнаказанность. Но для меня это урок про то, что сколько людей, столько и мнений. Почему-то эти люди, при всем моем терпении к их мнению, запрещают иметь мне мое мнение. Вот здесь я уже не согласна, знаете. То есть вам меня можно называть иностранным агентом, а мне высказываться против вас нельзя, потому что я сразу предатель родины, раз критикую свою страну. Ну, тогда не честно, тогда расходимся, ребят, это так не работает.
— Вы сказали, что по вам нравится идея Алексея Навального продолжать делать все, что можешь, для борьбы с плохой властью. А в политические перспективы Юлии Навальной вы верите?
— Я пока не очень понимаю, какие у нее перспективы и кем она будет, когда вырастет, как говорится.
Каждый из нас должен вносить каждую копеечку против плохой власти, и то, что сделала Юлия, очень круто, я безумно ей благодарна за то, что она не закрылась, не ушла в трагедию горевания, что она пошла дальше, хотя, я надеюсь, что она сможет все это пережить по-человечески.
А по поводу верить в ее политические перспективы или нет — я пока не очень понимаю, во что и куда мне включаться. Пока она сама прекрасно справляется и помощи не просит.
— В 2012 году вы вошли в Координационный совет оппозиции, после чего вы и ваш бывший муж Михаил Шац лишились всего — работы на российском телевидении, ваша блестящая карьера была разрушена. А сейчас согласились бы войти в подобный орган, если его учредят оппозиционеры в изгнании?
— Я, в общем-то, как в него тогда вступила, так после третьего заседания из него и выступила. Мне стало ужасно скучно, и я не очень понимала, зачем мне это нужно. У меня на тот момент было трое детей, и я больше видела себя с ними дома, чем в политической борьбе. Вообще, я не вижу в этом какого-то своего интереса: меня не захватывают эти азартные споры, я не претендую на какую-то политическую карьеру, это вообще отдельный вид деятельности человека. В какие-то депутаты я бы, может быть, и пошла, если бы мне уже сказали: «Тань, ну только ты или Терешкова». Тогда, конечно, пошла бы, спасти Терешкову наконец. Но есть люди, которым действительно важно и интересно заниматься политикой всерьез, а я сейчас просто слежу за событиями, стараюсь поддерживать людей, которым я доверяю. Но сама я не хочу становиться политиком.
— Войти в 2012 году в Координационный совет оппозиции тогда было ошибкой для вас?
— Это была не то чтобы ошибка, но это была такая история, которую, как сказал Миша, можно описать так: сказала «а», говори «б». В 2011 году я вышла на Болотную и выступила. В Координационном совете все участники были в основном людьми политическими. А мы пришли в него таким небольшим коллективом: Дима Быков, Рустем Адагамов, по-моему, Дзядко Филипп. Каждой твари по половине, даже не по паре, как получилось. И еще Ксения Анатольевна Собчак. Мы не представляли никакую политическую партию, это была такая наблюдательная для нас история. Но в итоге все получили по башке. Все. Но мне, кстати, до сих пор эта идея кажется здравой — разговаривать и слушать друг друга было бы интересно. Другой разговор, что этого никто не умеет.
— Как вам объявили о том, что вас увольняют с телевидения? И кто вам об этом сказал? Это увольнение произошло в один момент?
— О, это очень была смешная история. Никто ничего не объявлял. В конце года мы обычно подписывали договор на продление работы на следующий год — я все-таки была лицом канала СТС. Вот и в этот раз я тоже подписала договор, даже не читая его. А где-то в марте только обнаружила, что мне не приходят деньги на счет. Оказалось, что договор, который я подписала, был не как обычно с декабря по декабрь, а с декабря по январь следующего года. Такое вот тихушничество. Хотя тогдашний гендиректор СТС Вячеслав Муругов, который, как говорится, вырос на наших шутках и был большим нашим поклонником, всегда говорил, что если что-то случится, то мы узнаем об этом первыми. Но увы. Так что читайте документы, которые подписываете.
— Вас наверное часто об этом спрашивают: если бы знали, что потеряете работу на телевидении, деньги, да и вообще возможность работать в России, не пошли бы в этот совет?
— Часто спрашивают, и я всегда одно и то же отвечаю: если бы тогда ко мне подошел какой-то человек из будущего, который мог бы меня остановить и рассказать, что будет так и вот так, что через полгода меня лишат работы, денег и всего остального, тогда бы, конечно, просто пятки мои засверкали бы из этого координационного совета. Я бы даже не подумала в него входить.
Самостоятельно, своими же руками портить себе жизнь — я на это неспособна, ведь у меня было трое детей, я была в полном расцвете сил, мы были на пике карьеры, наша пара, наш творческий союз с Мишей.
— Но вы же все равно не смогли бы работать на сегодняшнем телевидении?
— Конечно, и это уже другой вопрос. Конечно, меня с телевидения все равно бы убрали, не в тот момент, так в другой. Я ведь не случайно выступила на Болотной. Мне накануне позвонил Немцов и спросил: «Ты идешь?» «Ну конечно же иду». Он спросил: «Хочешь выступить?» Я говорю: «Надо?» Он: «Ну да». И я выступила. Не то чтобы мне до этого когда-то звонил Борис Немцов. То есть я про то, что к этому моменту я была уже такой персоной, которая могла выступить на Болотной и, соответственно, я не собиралась останавливаться. И дальше, конечно, меня бы, не тогда, так потом, выгнали бы с телевидения.
— Вы уехали из России в 2016 году. Получается, после митингов на Болотной, начавшихся после них репрессий против оппозиции и вашего увольнения с телевидения вы еще четыре года жили в России. Что подтолкнуло уехать именно тогда?
— Уехала в 2016, потому что я решила младшую дочь Тоську забрать из школы, перевести на домашнее обучение, поскольку мне совсем не нравилось то, что происходило в школе. Тут, в Испании, мы круглогодично снимали домик, и он до сих пор у нас в аренде. Тогда мы в очередной раз приехали сюда всей семьей на лето, как и каждый год. После увольнения с телевидения какая-то работа в Москве еще была, периодически звали куда-то. Но если из ящика убирают напоминания об артисте, со временем заканчиваются и все эти корпоративы, дни рождения, свадьбы, на которые его зовут.
Если в 2015 году что-то еще было, то в 2016 — все. И тогда я подумала: если все равно ребенка перевожу на домашнее образование, то какая разница, где я буду находиться?
Тут, в Испании, прекрасно и тепло. И так получилось, что в 2016 году летом все, Миша и старшие дети, уехали обратно в Россию, а мы с Тосей остались здесь. Но это не было релокацией, я продолжала жить на две страны. В этом доме в Испании у меня и сейчас нет ощущения, что я уехала. Все-таки наполовину я как-то еще там, в Москве.
— Что должно произойти, чтобы вы захотели жить в Москве?
— Захотеть-то я могу, но только кто ж мне даст. В первую очередь я должна понять, что там безопасно для меня и моих детей. Дети очень хотят туда, до сих пор вспоминают. Москва хороший был город для всех. Потом стал не для всех.
«Все подростки — уехали они или не уехали, война, не война — задают в итоге одни и те же вопросы»
— Вам всегда как-то удавалось совмещать работу в телевизионных и интернет-проектах с политической активностью и благотворительностью. Сейчас вы занялись помощью подросткам в эмиграции. Что это за история?
— Вообще это ужасно интересная история. В тот момент, когда в 2012 году меня «закрыли» на телеке, то есть лишили возможности там работать, я вела на СТС передачу «Это мой ребенок». Смысл был в том, чтобы родители встречались со своими маленькими детьми. Точнее, мы поворачивали их друг к другу и как бы говорили: «Посмотрите, какие у вас дети, что они умеют. Все ли вы про них знаете, посмотрите, это вообще ваш ребенок?» Мне очень эта передача нравилась. После того, как с СТС меня поперли, еще пару лет мы выпускали ее на телеканале «Дисней». И я прониклась этим духом, важностью того, что происходит там у детей.
При всей нашей образованности как родителей, по сравнению с условным XVIII веком, когда дети не ходили в школу и работали наравне со взрослыми, уважения к детям, как правило, ни у кого практически нет.
Мы все ужасно беззащитны в детстве, а подростковый возраст — это вообще кошмар и ужас.
Вроде как получается, что они уже не дети, но еще и не взрослые, там такого понамешано, много опытов больных и сложных. И еще до начала войны мы с режиссеркой, с которой делали программу «Мой ребенок», думали над каким-то новым проектом именно про подростков, понимая, что там еще больше глубин и всяких сложностей.
Тогда он задумывался как помощь подросткам, которые ничего про себя не понимают, а им никто не объясняет, как обычно бывает. Но случилась война, и все это наложилось еще на то, что их в этом сложном возрасте надо куда-то перевезли со словами: «Мы делаем это ради твоего будущего, потом, когда вырастешь, поймешь». А что с ними происходит сейчас и как им быть, непонятно.
— Вы как-то изучали эту проблему с подростками в эмиграции?
— Я не провожу никакую статистику, у меня с цифрами не очень. Но по ощущениям, которые я внимательно ловлю отовсюду, среди подростков участились всякие психозы, ведь психологический фон очень сложный. В общем, пришла в голову идея наш задуманный проект переделывать именно под тех подростков, которые уехали в чужую страну. Про то, как им живется и как им помочь. Мы уже сняли первый выпуск, и он получился гораздо глубже, чем я себе представляла. Они доверительно раскрывают обо всех своих проблемах. И мне кажется, так это гораздо лучше работает, чем с собственными родителями в этом возрасте. А родители, с которыми мы контачили на съемках, потом писали, что участие в проекте оставило у всех большое впечатление. Мы, в общем, мир по-другому им показали.
— Как это выглядит? Это реалити-шоу с детьми из России?
— Идея такая: я сажусь за баранку дома на колесах и езжу по разным городам и странам. Как правило, приезжаю не в самый большой городочек, собираю там подростков из России, Украины и говорю: «Ну, что тут у вас, как вы освоились, что тут у вас интересного? Давайте покажу, что я тут еще вам нарыла». И получается компашка, можно даже сказать, лагерь выходного дня, который мы устраиваем для пяти-шести человек. К сожалению, больше в таком формате не осилишь.
— То есть вы общаетесь и каким-то творчеством вместе занимаетесь?
— Мы, безусловно, общаемся, и они все это время общаются еще и со съемочной группой, которая довольно большая. И в ней тоже уехавшие из России и Украины люди. Мы предлагаем подросткам какие-то активности, в том числе со взрослыми людьми, которые живут в этом городе, мы их всех знакомим. В Порту мы вместе собирали мусор на берегу океана, потом лепили в керамической студии, которую тоже организовали релоканты. Тут же еще важно, что за эти два года с начала войны все же меняется потихоньку.
Сначала ведь и взрослые приехали совсем не готовые к такому вынужденному переезду, а потом поняли, что надо объединяться. Сейчас в разных странах уже много каких-то мест с эмигрантами, и важно всех с ними знакомить.
Причем не только тех, кто уехал, но и тех, кто сейчас сидит в России и хотел бы уехать, понимая, что не справится с той многолетней темнотой и тяжестью, которая всех ожидает в России. И в Украине, конечно. И вот они смотрят в сторону заграницы и думают: «А куда я детей дену?» А, ну там можно пристроиться, устроиться. То есть я верю, что это будет глобальный проект. Хочешь уехать с подростком? Спроси у тети Тани Лазаревой, как и куда.
— На вас же после этих слов может посыпаться целый шквал…
— Подростков?
— Да, и их родителей. Вы, если что, готовы к к нему?
— Ну да. Мы как раз и думали, что это действительно будет какая-то помогающая история, шире, чем просто передача, я по старинке называю их передачами. Открою секрет. В нашей программе участвовала девочка-подросток, которая когда-то мечтала попасть на передачу «Это мой ребенок». Она писала нам письма, когда ей было 5 лет. Это тоже такая штука про сбычу мечт, про то, как жизнь может повернуться. Ты хотела попасть к тете Тане Лазаревой? К Татьяне Лазаревне, как меня называли тогда дети. Вот и попала.
Мне бы хотелось, чтобы у всех был шанс не заболотиться в этом болоте ужаса, который сейчас происходит везде.
При этом у подростков большая жажда в общении, в том-то и дело. Мы просто ее не удовлетворяем, как правило. Это не самая бог весть какая главная проблема в мире, но она очень важная. И наш проект — это в том числе просветительская история про то, что мы много должны для этих ребят делать, и у нас на них должны быть силы.
— То есть это будет такой пример нормального диалога и человеческого общения?
— Я очень надеюсь. Поддерживающих взрослых, которые с уважением относятся к детям, много. В свое время на постсоветском телевидении, до 2000 года, было много развлекательных передач для детей и подростков, тот же Супонев Сергей и его «Зов джунглей». Потом все их убрали из телика. И я знаю, почему — из-за рекламы. Чтобы программы жили, нужно, чтобы туда вставлялось много рекламы. А поскольку их смотрели только дети, которые не платят, платят родители, денег они приносили мало. И тогда начались эти типичные двухходовочки, кто-то сказал: давайте вообще уберем детские передачи с телевидения, чтобы не травмировать детей рекламой, которая вставляется внутрь. То есть всякую «кока-колу» нельзя, и передачи эти ушли, то есть как трансляции нормального общения с детьми. Супонев Серега ведь с ними со всеми с любовью общался, кайфовал, играл с ними. Передача «Это мой ребенок» — это было вообще что-то восхитительное.
Я умею с детьми, они понимают, что со мной можно и поржать, и построжиться, и побеситься, и поработать вместе. Я тоже очень надеюсь, что все получится. Не телевизионный охват, к сожалению, но будем работать с тем, что есть.
На самом деле, все подростки — уехали они или не уехали, война, не война — задают в итоге одни и те же вопросы. Как мне сблизиться, как мне не бояться этого мира, как мне общаться, чтобы меня полюбили? Я боюсь, что для всех выпусков придется делать гайд одинаковых вопросов от подростков.
— А какой у вас маршрут?
— Пока мы нашли денег на один цикл из шести передач. Первую сняли в Порту в Португалии, дальше снимаем в Валенсии, в Испании. Потом едем в Бордо, это Франция, дальше в Германию и Сербию. По местам боевой славы и релоцированных людей, как говорится.
— Какие-то популярные артисты присоединяются к вашему проекту?
— Пока нет, но если мы приедем в какой-нибудь город, где живет мой коллега-артист, то можно скооперироваться. Артисты ведь тоже потеряли свою живую аудиторию в России. Мы помним, как в начале войны всем было трудно, как не всех брали выступать на концертах, как разделились российская и украинская аудитории.
— А ваши дети не ревнуют к тому, что вы занялись другими подростками? Не говорят вам: «Мы выросли и больше не нужны»?
— Ну во-первых, они действительно выросли. Одному уже 28, другой 25. И младшей 18 будет. Нет, они не ревнуют, потому что важно давать детям столько, сколько им нужно. Если ты с этим справляешься, то занимайся в свое свободное время чем хочешь. Одна из ошибок, которые я совершала со старшими детьми — работы было столько, что я внимания детям не додала. А потом зато, когда меня уволили с работы, у меня появилось столько свободного времени, что Антонине, последней дочке, с матерью повезло больше всех. Она прожила с хорошей, уже опытной матерью, которая не отвлекалась ни на какую работу практически и была целиком с ней.
— Что бы вы сейчас сказали людям в России, которые хотели бы уехать, но их останавливает страх сложностей эмиграции?
— Бояться — это нормально. И эмиграция — это действительно очень сложно. Это решение должно быть вдумчивым и подготовленным. Нужно взвесить кучу рисков и взять на себя огромную ответственность. Но нет ничего невозможного. И человеку в принципе свойственно жить там, где ему хорошо, где есть перспективы, где нет страха. И если тебе некомфортно в своей стране, то почему бы не переехать в другую. В современном мире это совершенно нормально.