- Еще неделю назад я сидел в своей одиночной камере в крытой тюрьме в Омске. Три дня назад я проснулся в «Лефортово». А сейчас мы с вами сидим за столом в гостинице во Франкфурте-на-Майне.

Я все время сидел, как Железная Маска, в так называемой «крытке» — одиночной камере внутренней тюрьмы — под постоянно меняющимися аббревиатурами: ШИЗО, ПКТ, ЕПКТ.

Писать в тюрьме  невозможно — бумагу и ручку выдают только на полтора часа в день. Все остальное время ты либо ходишь по маленькой камере, два на три метра, из угла в угол. Либо пытаешься читать, насколько это возможно. Либо просто сидишь и смотришь в стену. Причем сидишь на маленькой табуреточке.
Помимо того, что тяжело читать из-за отсутствия концентрации, еще постоянно орет музыка. Причем, музыка соответствующая — Олег Газманов, группа «Любэ». А в «Лефортово» тихо — лежи, читай. Я, кстати, еще в Омске начал учить испанский язык, заказал себе учебник через тюремную администрацию.

Почти выучил — в «Лефортово» я был уже на прошедшем времени сослагательного наклонения.

Выводят тебя только на один час в день, если это ШИЗО, или на полтора часа в день, если это ПКТ.

За два года и четыре месяца, что я просидел в тюрьме, я смог один раз поговорить по телефону с женой и два раза — со своими тремя детьми. На звонок дали 15 минут.

Еще один момент — я знаю, что это было важно и для Алексея, это было важно для меня — полный запрет ходить в церковь.

Все общение с надзирателями сводилось к «Здравствуйте, до свидания». Человеческого контакта не было.
Единственное человеческое общение было с адвокатами, которые приходили ко мне в разные учреждения. Где-то им было проще, а где-то труднее прорваться. Но они регулярно приходили.

— Ужасная еда?

В основном дело в нервах. Еда действительно не подарок, в тюрьме на многое не рассчитываешь.

— Я как историк много занимался диссидентским движением, имел честь знать некоторых из этих людей лично. Владимир Константинович Буковский оказал огромное влияние на мое личностное становление, во многом меня воспитал.

В ночь с субботы на воскресенье, с 27 на 28 июля, в три часа, с грохотом открылись двери, ввалились оперативники и конвой, частью в форме, частью в штатском, что я видел вообще в первый раз. Недалеко стоял начальник тюрьмы. «У вас пять минут, одевайтесь, сегодня вы нас покидаете». Я был абсолютно уверен, что увозят на расстрел, спросил: «Что, в ближайшем лесочке при попытке к бегству, как у вас водится?» Они ничего не ответили.

Но привезли не в лесочек, а в аэропорт города Омска.

— Я уже вообще ничего не понимал. Понимал только, что расстреливать-то вряд ли будут. Зачем для этого везти самолетом? Это сделали бы там.

Из автобуса каждого из нас выводил персональный ФСБшник, уже без наручников, но держа за плечо.
У нас есть такая отечественная традиция, к сожалению: иностранцам все лучшее, а своим — по остаточному принципу. Даже тут этому следовали: мы сидели в эконом-классе, а иностранцев (Эвана Гершковича, Пола Уилана, Алсу Курмашеву и Патрика Шебеля) провели в бизнес-класс.

Еще в «Лефортово», когда мне показали филькину грамоту об освобождении.
Как только они зашли в самолет, двери нашего автобуса закрылись, и нас отвезли в какое-то здание — видимо, для приемов. Там помощник канцлера ФРГ приветствовал нас на свободе и рассказал, что дальше нас двумя самолетами доставят в аэропорт Кёльн/Бонн, где нас встретит канцлер Олаф Шольц. В этот момент  ко мне подходит какая-то женщина с телефоном в руках, говорит, что она представитель американского посольства и со мной будет говорить [американский] президент Байден. Моя жена и дети были в Овальном кабинете.
В Германию мы прилетели уже глубокой ночью. У трапа нас встречал канцлер Шольц. Нас собрали в небольшом конференц-зале, где мы общались с канцлером через переводчика. С нашей стороны говорили Илья Яшин, я и Андрей Пивоваров.

Мы от имени всех поблагодарили, сказали, что понимаем, что это решение было тяжелым для правительства Германии. В демократической стране, где власть зависит от общественного мнения, политически очень непросто выпустить убийцу, который расстрелял в центре столицы человека и получил за это пожизненное.

Я сказал канцлеру: «Сегодня вы спасли 16 человеческих жизней».

И Солженицыну, и Буковскому, и Щаранскому в «Лефортово» перед отправкой в аэропорт на высылку выдавали нормальную приличную одежду. Буковскому даже выдали в «Лефортово» французский костюм! А мы ехали — кто в кальсонах, кто в лагерной одежде.

На самом деле я бы предпочел в лагерной одежде ехать, а не в кальсонах и тапочках. Но мне хотя бы дали взять вещи, а с Яшиным вообще поступили по-подлому. Ему сказали, что его ведут в кабинет начальника — и по пути засунули в автозак и увезли в Москву.

(Ну и так далее. Долго и неинтересно мутит блевотный Володимир.
А вот в Омерике как хорошо в тюрьме, наверное, или на Израильщине)

Катя Марголис
8 июля 2024

Это Лёва. Сегодня ему было бы 24, но ему навсегда 4.

И мне страшно вымолвить это— но впервые за эти 20 лет я думаю: может, это к лучшему?

Ведь когда-то в России я была волонтером именно в такой же больнице в детских онкоотделениях. Рисовала с детьми, стараясь через творчество вернуть им детство, желание жить. Десятки спасенных и погибших от рака детей, которых я видела лично и кого я помню поименно. Лысые головы. Ключицы с катетерами . Огромные глаза-океаны. И неистовое желание жить.

Откуда я знаю, что кто-то из спасенных тогда российских мальчиков или девочек не нажимает сегодня смертельную кнопку, не подписал контракт, не программирует, не наводит, не живет так, как будто чужая жизнь ничего не стоит???

Никаких фондов тогда в России не существовало, и мы делали всё: рисовали с детьми, для которых искусство было формой возвращения к себе и к жизни, делали выставки творчества тяжелобольных детей в центральных музеях (в той же Третьяковке или в Пушкинском), привлекая общественное внимание и показывая ценность и бесценность любой жизни, собирали деньги, еду и одежду несчастным мамам, приехавшим из глубинки в поисках последней надежды вылечить своего ребенка, искали доноров крови, писали проникновенные тексты в газеты, чтоб собрать на дорогие лекарства или на пересадки, на билеты в те города и страны, где им могли оказать помощь…. А нередко и на похороны. Это было похоже на тыл огромной войны — с бедностью, болезнью и неприступностью системы (пост)советской, часто вполне компетентной и качественной, но совершенно бесчеловечной медициной как системой. И потом все эти фонды, сложные моральные дилеммы, доверенные лица, компромиссы ради спасения детей….

И что?

Глядя на сегодняшние кадры из Киева, на разбомбленную детскую больницу, я впервые ощущаю, что всё было зря…

Видео: https://www.facebook.com/10000113922634 … 5372658038

Это точно такая же больница, как та, в которой лечились вы.

Республиканский центр, куда привозили самые тяжелые случаи со всей страны. На фото — кардиологический центр, самый новый, мне пишут, что на него собирали на него всем миром. Рядом — онкологический и пренатальный, токсиолонический, эндокринный и экстренной медицинской помощи с лучшими научными школами. Были. На улице под капельницами — дети после пересадки спинного мозга и многократных химий. Пострадал корпус, где дети получали диализ. Повреждены реанимационные, операционные, онкологическое отделение.
На месте идет разбор завалов.

Есть жертвы.

Из-под завалов слышен детский плач…

Я открываю наобум инстаграм одной из своих любимых девочек, творческой яркой, красивой, неутомимой чудом выжившей, победившей рак, ставшей моделью, дизайнером, родившей троих детей: сладкие детские пальчики и щечки, любимый муж, dolce vita, гламур, мода, шампанское, друзья, работа, отдых на природе… и никакой преступной войны.

И, глядя на сегодняшние кадры точно таких же люсь на точно таких же капельницах во дворе киевской больнице под российским обстрелом, я ощущаю отчаянную невозможность защитить и впервые не ощущаю радости за тех «своих» спасенных детей… Всё то, что все эти годы всё равно казалось осмысленным, всё, что было всё равно абсолютной ценностью —стало обгорелой воронкой.

Боже, как я ненавижу войну

Как я ненавижу эту преступную страну.

Люся, ты меня слышишь?

Если таким чудом вновь обретенный дар жизни потратить на то, чтобы не замечать зло и жить в свое удовольствие, чтобы любить своих детей и не замечать, как твои соотечественники убивают детей соседей, если быть соучастником, если, если, если, то зачем…зачем это всё было…

Люся, ты же помнишь, не можешь не помнить:

—Мама, почему ты не накрашена? Ты плачешь? Значит, я умру?

С тех пор Люсина мама появлялась у стекла больничного бокса РДКБ только так, как иные выходят толькл на подиум. Впрочем, она и так была красавицей.

Длинные серо-белые коридоры дней. Кап-кап-капельницы. Бесконечные дни за стеклом бокса. И такой же дождь за окном.

Никакого фонда еще не было, не было ни организованной благотворительности, ни волонтерства – просто все были всеми, за всех, для всех. Не хватало сил, людей, крови.

-Вы порисуете с моей девочкой?

Мама поймала меня в коридоре.

Я была почти ровесницей нынешней Люси

Я, конечно, ничего не успевала, я пропадала в больнице денно и нощно, рисуя с детьми в онкологических отделениях и пытаясь хоть так сделать что-то, я уже обещала прямо сейчас еще трем другим детям, но не согласиться было невозможно.

Тонкие ручки, огромные глаза, жизнь едва теплится, но неутомимая жажда творчества бьет навстречу, через стены
и стекла.

Мы будем готовить выставку.

Она не рисовала до этого, она танцевала.

И, хотя злая болезнь не спрашивает и не оставляет выбора, она решила победить. И стала рисовать. Мы познакомились через стекло бокса, и выставку мы готовили через стекло. В шапочках, стерильном халате, бахилах, резиновых перчатках. Кажется, Люся долго даже не знала, как я выгляжу — из-за этого космонавтского обмундирования она видела только мои глаза. А я её целиком — маленькую, худую в стеклянном аквариуме бокса. Мы дезинфицировали карандаши и прожаривали бумагу прежде, чем передать туда за стекло. Люся нарисовала девочку внутри капли. Это была она. Иммунитета не было. Донорский мостный мозг еще не прижился и не заработал. Но Люся твердо сказала, что к открытию выставки она выйдет из бокса. Медики сомневались. Люся нет. «Мне охота твАрить» – писала мне Люся смешные смс-ки с маминого телефона. И я неслась в больницу.

Мы ставили кукольные спектакли и делали героев из шприцов и бинтов. Мы засиживались до ночи на кухоньке отделения пересадки костного мозга, где впервые узнавали свою страну: от Кавказа до Мурманска, от Байкала до Астрахани тянулись нити этой страшной войны– дети против рака.

И она вышла. Вышла победительницей. И звездой вернисажа.

Зачем?

Та детская картина оказалась совсем о другом. Девочка в капле собственной жизни. Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не говорю.

Люся, ты слышишь меня?

Нет, я не буду цитировать посты деятелей российской культуры, которые изо всех сил против войны. Пусть они обсуждают свою ностальгию и творческий подъем в эмиграции.

А для тех, кто имея минимальный и даже очень жесткий выбор (!), выбрал остаться в фашистской РФ и имитирует нормальную жизнь, я просто процитирую пост Iryna Korotych:

«По-русски, чтобы поняли все, к кому я обращаюсь.

Я хочу, чтобы эта картинка стояла у вас перед глазами. Каждую секунду. И чтобы каждую секунду вы мысленно прижимали к себе собственного ребёнка, который привязан к капельнице. Чтобы в ушах у вас каждую секунду звучал недавний близкий взрыв. Чтобы вы судорожно понимали, что вот то бесценное медицинское оборудование, которое было залогом не лечения даже — спасения вашего ребёнка — его больше нет, сгорело, погибло под завалами. Чтобы не было слёз, один сухой ужас, каждую секунду. У каждого из вас. Каждую секунду. Каждую секунду, когда вы ходите на выставки в Манеж, едете в пушгоры, лепите из глины и думаете о том, как бы удачнее пошутить смешную шутку о том, какой занятный у вашего десятилетки предмет в школе — что-то про основы православия и патриотизма, обхохочешься. Чтобы каждую секунду, когда вам хочется почувствовать себя живым человеком, сознание возвращало вас в эту картину.

Долго-долго.

Целую вечность.

А потом чтобы вы исчезли.»