В афише есть проект сирийской команды «Маклюба», созданный в Германии, литовский спектакль венгерского режиссера-диссидента Арпада Шиллинга и франкоязычная работа знаменитого швейцарца Мило Рау, автора «Московских процессов» (за этот документальный спектакль о судах над художниками режиссеру в 2018 году запретили въезд в Россию).
Критик Антон Хитров расспросил Марину Давыдову, почему фестиваль сменил концепцию, как его новая тема перекликается с ее собственным спектаклем «Музей неучтенных голосов», а также о причинах ее скандального увольнения с поста программного директора Зальцбургского фестиваля.
Кстатии:
В Германии вышел спектакль по книге Елены Костюченко «Моя любимая страна» — с Евгенией Борзых из СБПЧ и Чулпан Хаматовной.
Эта книга вышла в издательстве «Медузы». Покупайте книги «Медузы» — это еще один способ поддержать редакцию! Кстати, при оформлении заказа вы можете оставить tips (да-да, как чаевые).
— В России вы с Романом Должанским больше 20 лет руководили фестивалем NET, он же «Новый европейский театр», который призывал к открытости и разнообразию. В 2022 году этого проекта не стало, вам пришлось эмигрировать из-за угроз, а ценности, которые вы распространяли, оказались, по сути, под запретом. Теперь вы делаете фестиваль Voices Berlin, который приветствует иммиграцию и мультикультурализм. А тем временем канцлер Мерц обещает депортации и намекает, что иммигранты — насильники. Замечаете паттерн? Как вы после этого не теряете веру в свое дело?
— Я бы не стала все-таки называть Voices Berlin фестивалем, который приветствует иммиграцию. Это скорее фестиваль экспатов-космополитов. Ведь иммиграция иммиграции рознь: нас интересуют не замкнутые сообщества иммигрантов, а художники со сложной идентичностью, которых трудно отнести к одному какому-то комьюнити.
Собственно, это и стало отправной точкой для перезагрузки фестиваля. С одной стороны, иммиграция из России довольно уникальна: редко видишь ситуацию, когда такое количество талантливых людей, представляющих культуру некой страны, оказываются выброшены на чужие берега. Но с другой стороны, оглядываясь вокруг, я вижу множество художников-экспатов из других стран. Среди них есть и политэмигранты, как, например, участники Voices-2025 коллектив «Маклюба», чьих участников преследовали в Сирии, или режиссер Арпад Шиллинг, объявленный национал-предателем в Венгрии [за критику Виктора Орбана]. Но есть и просто художники, которые живут и работают не в стране происхождения. Мило Рау — не политэмигрант, но практически не работает в родной Швейцарии. Он возглавлял театр в Генте, руководит фестивалем в Австрии, а спектакль, который мы привозим, с бельгийскими артистами, играется по-французски [родной язык режиссера — немецкий. — примечание «Медузы»].
Этот космополитический тренд — относительно недавнее явление. Что такое был до недавнего времени международный фестиваль? Приезжает немецкий театр со спектаклем немецкого режиссера, где немецкие артисты играют по-немецки. Или итальянский театр, или российский. Такие замкнутые структуры. А чтобы внутри одного произведения встречались люди разных культур, как в «Моей любимой стране» Полины Золотовицкой, и чтобы артисты в нем говорили на разных языках — ничего подобного раньше не было. Нам показалось важным этот тренд зафиксировать.
Это касается и зрителей тоже. Нам хотелось выйти за пределы русскоязычного иммигрантского комьюнити. И нам это уже отчасти удалось. Более того, нам в некоторых случаях удалось интернационализировать аудиторию. 25 октября на спектакле казахского театра ORTA перформеры в какой-то момент стали перечислять имена всех зрителей, собравшихся в зале (это часть перформативного действа), и я поразилась разнообразию этих имен — русские, немецкие, казахские, китайские, грузинские, сербские. Меня это ужасно порадовало.
При этом политическая жизнь развивается в обратном направлении: есть тренд на закрытость общества, изгнания всего чужого и непохожего. И Германия тут отнюдь не на первом месте. В Австрии, где я работала, к власти вообще пришли ультраправые силы. А посмотрите, что происходит в США. Кажется, не осталось страны, где мне действительно хотелось бы жить. Единственное пространство, где я ощущаю себя более-менее комфортно — это как раз комьюнити интеллектуалов-космополитов, которые и стали главным объектом внимания на нашем фестивале.
— Получается, у вас в фестивальной афише есть, с одной стороны, те, кто покинул родину, потому что там небезопасно — и с другой, выходцы из благополучных европейских стран, которые работают в таких же благополучных европейских странах, потому что родились и выросли в мире без границ. Это довольно широкая рамка. Как мне кажется, тем самым происходит размывание иммигрантской повестки. Я понимаю логику: и там, и там люди разных культур объединяются на основе общих ценностей. Но иногда это результат свободного выбора, а иногда — вынужденная мера. Почему вы решили объединить одно с другим? Мило Рау с «Маклюбой»?
— Во-первых, что значит «размывание иммигрантской повестки»? Как будто есть предписание небесной канцелярии — заниматься иммигрантской повесткой. Я себя чувствую свободным человеком, у меня никаких предписаний нету, я всегда занимаюсь тем, что мне интересно. Я абсолютно ясно осознаю разницу между положением сирийских артистов, драматургов и режиссеров — и ситуацией Мило Рау или датского композитора Симона Стин-Андерсена, который ставит спектакль Run Time Anomaly с труппой Саши Вальц в Берлине (его премьера как раз состоится в рамках Voices Berlin). Но с искусствоведческой точки зрения художник, оказавшийся в непривычном культурном контексте, неизбежно переосмысляет и себя самого, и окружающую реальность — и в этом смысле неважно, попал он туда добровольно или вынужденно.
Сам факт, что ты приехал, скажем, в Германию и столкнулся с логикой немецкого языка, с местной бюрократией и так далее, дает тебе совершенно новый угол зрения. А смещение привычной перспективы — вещь очень плодотворная, хотя часто и травматичная. Я ощутила это на себе, когда ставила спектакль «Музей неучтенных голосов» — и ощущаю теперь, когда работаю над новым проектом.
Дело не в самой иммиграции, а в смене оптики. Любой человек, которому приходится совершать такую трансгрессию, интересен фестивалю Voices. Вы хотите запихать это в привычные политические паттерны, которые, конечно, здесь естественным образом присутствуют. Но ими все не ограничивается. Мне интереснее заниматься более широкими вопросами.
— Всегда ли по спектаклю заметно, что его могла создать только интернациональная команда? Помню, когда французский режиссер Стефан Брауншвейг выпустил в московском Театре наций «Дядю Ваню», я ловил себя на мысли: что-то похожее мог бы сделать и россиянин, скажем, Тимофей Кулябин.
— Смещение перспективы проявляется по-разному — в большей или в меньшей степени. Взять сирийский спектакль «Длинная тень Алоиза Бруннера» — достаточно рассказать о его просто драматургической основе. Современный автор Мудар Аль Хагги пишет пьесу о нацистском преступнике, который после Второй мировой войны скрылся в Сирии и фактически создал секретные службы этой страны. Участники спектакля — прямые жертвы этих спецслужб. И теперь они вынуждены жить в Германии. Без этой сложной фактуры такого произведения бы не возникло. Венгр Арпад Шиллинг называет свой литовский спектакль «Travellers» — «Путешественники»: даже в самом названии присутствует мотив пересечения границ.
Или вот, например. У нас есть серия авторских читок. Это очень специальный формат: автор сидит на сцене и читает свой текст. Обычно читка предполагает отчуждение: пьесы читают не драматурги, а артисты. А мне было важно, чтобы автор сам исполнял свой текст, неважно, пьеса это, как у Миши Дурненкова, или роман, как у Кристиана Люпы.
«Дива» — спектакль в Хельсинки по новой пьесе Михаила Дурненкова Журналист пришел к кинозвезде для интервью — а она без сознания, и в доме пахнет газом
В этой программе у нас будет читка пьесы Мариуса Ивашкявичюса «Тоталитарный романc», и вместе с ним на сцене будет присутствовать герой этого текста — режиссер из Таджикистана Барзу Абдураззаков. Собственно, в основе этой пьесы — интервью, которые Мариус у него взял; Абдураззаков рассказывает ему о новейшей истории Таджикистана. Надо сказать, раньше мне казалось, что я много знаю о распаде СССР — но, читая «Тоталитарный романс», я увидела там потрясающую историческую фактуру, совершенно мне не знакомую. Так что в некоторых случаях взаимодействие культур — прямая тема произведения.
Что касается Мило Рау, это просто человек, который всегда интересуется тем, что не похоже на его собственную жизнь. Он едет то в Бразилию, то в Ирак, то в Бельгию, как в случае со спектаклем «La Lettre». Как бы то ни было, речь всегда о людях с непохожим опытом.
Но при всей любви к концепциям я стараюсь не забывать одно просто правило. Самое последнее дело — отказаться от классного спектакля, потому что он не соответствует своей концепции. Это очень важно — не быть догматиком. Да, концепция — движущая сила фестиваля, но работа над программой — это всегда поиск баланса между концепцией и эстетическими впечатлениями.
— Фестиваль Voices Berlin проходит уже в третий раз. Это довольно уникальная история: в отличие от большинства иммигрантских культурных проектов, его придумали граждане ЕС, а точнее, австрийский куратор Питер Пауль Кайнрат.
— Тут сошлось сразу много обстоятельств. Питер Пауль Кайнрат — действительно очень важная фигура в австрийском музыкальном мире, и он придумал когда-то программу Tower of Babel, которая исследует голоса композиторов из постсоветского пространства, преодолевающих национальные и культурные границы.
А после начала войны из нее выросла идея сделать фестиваль в Берлине, городе экспатов и космополитов. В нем тому моменту оказалось очень много наших соотечественников. И у них возник запрос на такой фестиваль. Одновременно в сентябре 2023 года в Берлине в театре Hebbel am Ufer (HAU) планировали играть мой спектакль «Музей неучтенных голосов», копродукцию Wiener Festwochen и самого HAU. И театр согласился на то, чтобы формально включить спектакль в программу первого фестиваля Voices, а вокруг него стала уже выстраиваться и остальная программа.
Я тогда работала в Зальцбурге, а команду Voices Berlin только консультировала. И первые два выпуска были в значительной степени сосредоточены на постсоветском пространстве. Но сейчас, в 2025 году, я подписала официальный договор с фестивалем и сразу задумалась, как сделать его международным, не теряя при этом интереса к представителям российской эмиграции. Так что фестиваль 2025 года — это новый старт и перезагрузка фестиваля, который стал по-настоящему масштабным и интернациональным.
— В музыкальной программе фестиваля, которой занимается Сергей Невский, будет исполнено произведение украинского композитора Леонида Грабовского. А вот в театральной программе украинцев нет.
— Между исполнением уже существующего произведения и участием украинского художника в программе есть некоторая разница. Со вторым возникают проблемы. Скажем, театр «Берлинер ансамбль», в который я пришла на переговоры, сразу же предложил нам включить в программу Voices Berlin премьеру украинского режиссера Стаса Жаркова. И мы были бы очень рады, если бы это получилось. Но сам режиссер оказался против. Я понимаю, почему это происходит, но предпочитаю не зацикливаться на этом.
В конце концов Voices Berlin — фестиваль не о русских, не об украинцах и вообще не о национальных культурах. Это фестиваль об экспатах-космополитах. Для украинцев, по всей видимости, сейчас важна именно украинская идентичность, и это совершенно объяснимо.
— Кто из участников впервые выступает в Германии — и что у них за проекты?
— Думаю, главным открытием для Германии станет казахстанская арт-группа ORTA со спектаклем «Опыт Новой Гениальности в Великом Атомическом Бомбоотражателе». Его создатели — Рустем Бегенов и Александра Морозова. Бегенов — уроженец Казахстана, при этом он выпускник мастерской Бориса Юхананова, а среди своих учителей называет [немецко-швейцарского авангардного композитора и театрального режиссера] Хайнера Геббельса.
Этот спектакль показывали в Сеуле, в Нью-Йорке, в павильоне Казахстана на Венецианской биеннале. Он очень необычный визуально и предполагает вовлечение аудитории: в финале новая гениальность «переселяется» в зрителей. Надо сказать, театр Казахстана в Германии совсем не знают. При этом на показ совершенно солд-аут. Надеюсь, мы всегда будем что-то такое включать в программу, что неизвестно местной публике.
Мне лично кажется очень важным, что в программе читок участвует режиссер Александр Плотников. Его текст «Альфа Центавра» — помимо всего прочего, прекрасная литература. И вообще мне нравится, как он работает: интересный, перспективный, талантливый человек. Плотников сейчас живет в Ереване. Кстати, на его читку, которая проходит в один день с читкой новой вещи Миши Дурненкова, тоже уже не осталось билетов.
— Два года назад фестиваль Voices Berlin прошел впервые, и в программе был ваш спектакль «Музей неучтенных голосов». Какое-то время его не играли, а теперь вы восстанавливаете его в берлинском театре HAU, чтобы показать в ноябре. Я, к сожалению, не видел этот проект, надеюсь увидеть его сейчас. Но я прочел много отзывов, и если я верно понял, вы спорите в этом спектакле одновременно с имперскими и деколониальными нарративами, показывая, что судьба частного человека ни в тот, ни в другой не встраивается. Я правильно описал?
— Я бы сформулировала это чуть иначе. В этом проекте я противопоставила свой личный опыт любому жесткому нарративу, который пытается взять живую человеческую личность, положить ее на какую-то полочку и привязать бирочку. Актриса в финале говорит как бы от моего лица, что не может вписать себя ни в один из залов нашего музея. А залы как раз и представляют разные нарративы.
— Как для вас звучит этот проект спустя два года, когда поляризации в мире стало еще больше?
— Мне самой интересно, как это будет смотреться сейчас, спустя два года. Но когда мы в прошлый раз это играли, а играли мы уже десятки раз в разных городах — от премьеры в Вене на Wiener Festwochen до показов на Impuls Festival в Бонне, — меня поразило, что проект отзывается у множества людей из самых разных стран. Периодически ко мне подходили беларусы, грузины, даже тайваньцы, и говорили: это история про меня. Мне-то казалось, я рассказываю свою уникальную историю. Но оказалась, что она рифмуется с опытом очень многих людей. Биография-то у меня, может, и уникальная, а вот переживания — нет.
— Вас критиковали за такой «антинарративный» пафос?
— В Вене на одном из спектаклей была попытка устроить какую-то маленькую обструкцию. По всей видимости, это были зрители из Украины. Но эта попытка захлебнулась. В музее пять залов, и каждый опровергает предыдущий. Если в первом зале ты принимаешь все за чистую монету, ты можешь протестовать, но потом ведь повернутся теларии — и возникнет совершенно другой нарратив. А потом третий, четвертый.
— Так, а теларии — это что?
— Это такие вращающиеся трехгранные призмы. Тут мне пригодился опыт историка театра: такие декорации использовали в итальянском гуманистическом театре, когда нужно было менять место действия. Скажем, превращать площадь ренессансного города в какой-нибудь лес. Но на самом деле эту идею придумал сценограф спектакля Зиновий Марголин. Мы используем эту технологию, чтобы «перейти» из одного музейного зала в другой.
— Вы говорили, что работаете над новым спектаклем.
— Да, HAU предложил мне сделать заключительную часть трилогии. Первая — спектакль «Eternal Russia», который мы тоже делали с театром HAU. Вторая — «Музей неучтенных голосов». Для третьей у меня уже готов синопсис, но пока я могу сказать только название — «Шарлоттенбург». Это, кстати, район Берлина, в котором я живу.
— Ваша работа на предыдущем фестивале Voices Berlin в качестве консультанта стала формальной причиной для увольнения в конце 2024 года с поста программного директора Зальцбургского фестиваля. Вы тогда писали: «Надеюсь, что я когда-нибудь восстановлюсь и расскажу миру об этом опыте и истинных причинах моего увольнения». Вы готовы рассказать об истинных причинах?
— Я не знаю ни одного человека в Австрии, который бы верил, что консультации фестиваля Voices Berlin, с которым до марта 2025 года у меня не было договора и на котором я не получала никакой зарплаты — настоящая причина моего увольнения. Для того, чтобы объяснить его истинные причины, надо сказать два слова о структуре фестиваля. В ней есть оперная программа, а есть драматическая. Интендант Маркус Хинтерхойзер отвечает за фестиваль в целом, но программирует он при этом оперную часть.
С точки зрения внешних наблюдателей глава драматического офиса — это свободный в своих решениях человек. В действительности он целиком зависит от интенданта, который контролирует и финансовые, и человеческие, и логистические ресурсы. Ты несешь огромную ответственность за программу, но в действительности просто лишен реальных полномочий.
Эти объективные трудности усугубляются тем, что драматическую часть фестиваля Маркус Хинтерхойзер воспринимает как конкурентную своей оперной части. До моего прихода драматическая программа при нем была намеренно задвинута в дальний угол: в немецкоязычном пространстве о ней еще помнили, но международная фестивальная публика о ней практически начисто забыла, хотя этот форум был основан Максом Райнхардтом, великим драматическим режиссером.
Я пришла в Зальцбург с наивной уверенностью: меня позвали, чтобы сделать драматическую программу заметной на международном уровне. Я приложила для этого максимальные усилия. Сам факт, что там появляется, скажем, пятичасовой спектакль Кристиана Люпы на литовском языке — совершенно ненормальный для Зальцбургского фестиваля, хоть и вполне привычный для любого другого. Все это, конечно, привлекло внимание людей за пределами немецкоязычной зоны. Приезжали иностранцы, которые давно уже не ездили в Зальцбург за драматическими спектаклями.
К тому же с самого начала у журналистов возник интерес к моей собственной персоне. Это абсолютно объяснимо: пресса любят людей с биографией. А у меня в анамнезе — во-первых, скандальная эмиграция. Во-вторых, на Wiener Festwochen была сыграна премьера «Музея неучтенных голосов», который сделал мою и без того сложную биографию еще более сложной: в театральном сообществе узнали, что я вообще-то эмигрировала дважды.
Маркус Хинтерхойзер, как выяснилось, не может работать с человеком, привлекающим к себе внимание. Это личность эмоционально крайне нестабильная, чрезвычайно нарциссического склада. В Зальцбурге это более или менее всем известно. Ему нужен был директор драматической части, скромно стоящий в тени его славы, а у меня это плохо получалось.
Начался чудовищный абьюз, крики, унижения. Этот режиссер нам на фестивале не нужен. Этот нужен мне самому в оперной части. Эта идея хорошая, но на нее мы не найдем денег. А тут мы найдем деньги, но с интендантом этого театра я в ссоре, и ты не будешь выстраивать с ним коллаборацию. А этот коллектив плох, потому что муж его руководительницы мне не нравится (я сейчас цитирую все практически дословно). В какой-то момент я, выйдя из кабинета, поняла, что у меня дрожат руки, хотя я вообще-то довольно устойчивый человек.
Мое увольнение случилось за пять дней до пресс-конференции, где мы должны были объявить программу 2025 года. Это обстоятельство особенно всех потрясло. Программа уже готова, она с неизбежностью будет реализована, а ее автора увольняют в одночасье. Это вызвало шквал разгромных публикаций в прессе. Интендант даже подал в суд на одного особенно яростного критиковавшего его журналиста, но полностью этот суд проиграл.
С момента моего увольнения прошел уже почти год, но мое место до сих вакантно, что само по себе поразительно и симптоматично. Обычно сразу объявляют конкурс на замещение должности. Но интендант сначала объявил, что в 2026 году сам будет программировать драматическую часть. Потом у него возникла идея, что с 2027 году драматическую программу вообще надо отменить. Потом Маркус Хинтерхойзер носился с идеей ежегодных кураторов программы под его управлением. При этом надо понимать, что в Зальцбурге очень долгая система планирования. Чтобы сформировать программу 2027 года, программный директор должен уже сейчас вовсю работать, а его, повторюсь, до сих пор даже не назначили.
Признаться, мне сложно было поверить, что в центре Европы в 2024 году, после всех волн MeToo, я встречу интенданта, из кабинета которого то и дело раздаются истерические вопли. И вообще интенданта, который кричит на женщин. Не только на меня, просто мой кейс стал очень заметным из-за этого безумного шага с увольнением.
При этом я хотела бы подчеркнуть, что Маркус Хинтерхойзер — это рафинированный, тонкий, умный, чувствующий искусство человек. Но выясняется, что интеллектуальный лоск не спасает от психологических проблем. И эти проблемы, когда человек руководит огромной институцией, могут перечеркнуть любой уровень компетенции. Мы, собственно, видим это в политической жизни. Достаточно посмотреть, как нарциссизм президента США буквально за два года изменил облик этой страны. Но фестивали призваны все же не подражать политической реальности, а противостоять ей.
Поддержите «Медузу»! Пожалуйста, подпишитесь на регулярный донат. 
